Не вслух

— Мирон, ты ебанулся? Дима даже не агрессирует. Просто спрашивает, потому что откровенно не понимает и хочет узнать ответ на этот вопрос. Насколько надо было ебануться, чтобы пойти в бар без него, напиться и полезть в какую-то заварушку. — Я спрашиваю, Жида, насколько ты ебанулся? А вот это уже ближе к агрессии. Хинтер сжимает чужую руку, не касаясь, впрочем, разбитых вхлам костяшек. Знает же, хитрый жид, что Дима — цепной пёс, дай повод — сорвётся с места. — Я тебе сколько раз на мозги капал? Что, не хватило всех моих нравоучений? Я тебе говорил не ходить без меня пить, потому что пить ты не умеешь? Говорил. Я тебе говорил по пустякам не загоняться, а если уж загнаться решил, то мне писать? Говорил. Я тебе, блять, в конце концов, говорил не пиздиться? Говорил. Мирон послушно топает за летящим на крыльях ярости Димой, явно не поспевая, но ужасно стараясь не отставать от друга. Абсолютно расстроенный, абсолютно пьяный, чудом каким-то на ногах держится, ещё и избитый в придачу. Ну что такое, что за напасть? — Всё ты говорил. Пьяный Мирон тихо отвечает, останавливается и чуть всхлипывает. На этом моменте вся Димина злость, ярость и праведный гнев сгорают, как спичка. Он мог злиться на кого угодно и сколько угодно, но как только его Миро подавал хоть признак того, что он расстроен, Хинтер не мог больше строить из себя безэмоциональное чмо. Он сразу же начинает идти медленно, доводит мелкого пиздюка до парка, усаживает на лавочку и устало плюхается рядом, закуривает. — Блять, Жида, ну вот только плакать мне тут не начинай. Всё у тебя будет хорошо. Ну бросила она тебя и бросила, значит, не достойна была. Бабы вообще те ещё дуры. Ну… не плачь, чего ты… Дима не умеет успокаивать. Да и говорить особо не умеет тоже, но что с него взять? Зато эмоции через край льют, всё видно благодаря им. И когда Фёдоров закрывает лицо руками, всхлипывая, Хинтер непроизвольно к себе прижимает парня. Маленький такой, бедный, побитый, будто котёнок, которого только недавно отпустила стая больших собак, наигравшись с ним. Стая собак под кличками «неудача», «расставание», «одиночество». А Хинтер для него будто единственный добрый пёс, что остался, чтобы зализать раны. — Дим, ты не понимаешь… Я даже не понял, почему она ушла… Сказала, что я ей мало времени уделяю, что моя музыка — забавы детские, что не заработаешь на этом… Ей что, только деньги нужны были? Я же её любил… Мирон лепечет что-то невнятное в плечо друга, всхлипывая буквально после каждого слова, а Диму злость пробирает. Была бы эта барышня мужиком, он давно бы с ней поговорил тет-а-тет (что в переводе на простой русский означает «попиздиться»), отомстил бы за несчастье и грусть друга. Но пока он мог только успокаивать пацана, ласково по спине поглаживая. — Мир, не расстраивайся. Она дура, ты ж ей кучу времени уделял. Колечки там носил, цветочки, вся хуйня. Только ей и занимался. А что до музыки… Вот поедем мы с тобой в тур по всей России, а она продолжит хуй сосать. Мы с тобой звёзды, Жида, она просто не поняла, какой ты хороший. Лучше всех, просто мало кто в тебе это видит. Да уж, лучше всех. Дима это лучше других знает, какой хороший Мирон. Какой милый, ласковый, заботливый. Весь запас положительных прилагательных, каким владеет Хинтер, подойдёт к Фёдорову. Только он никогда ему этого не скажет, а если и скажет, то только тогда, когда точно будет уверен, что Мирон не вспомнит потом этих Диминых слов. Как сейчас, например. — Пойдём домой, Миро. Нам и без этих баб хорошо. Завтра протрезвеешь, немного ещё погрустишь и в тур поедем, не вспомнишь ты о своей мадаме. Дима поднимает лицо заплаканное, разглядывает внимательно. Не особо хорошо видно черты, в сквере, как назло, не включили фонари, но немец всё равно знает каждую чёрточку наизусть. Вот здесь — шнобель большой, красивый, с горбинкой характерной. Чуть ниже — пухлые губы, которые Мирон постоянно облизывает и кусает на холоде, а Дима потом ругается на него, мол, чего ты гигиеничку не носишь. Уже сам стал носить в кармане куртки гигиеническую помаду и всучивать Фёдорову каждый раз, когда тот рыпается потрескавшиеся губы облизать. Сверху — ёжик короткий, смешной такой, который Жид постоянно ворошит, если, работая, рифму нужную никак подобрать не может. Диме нравится смотреть, как Мирон работает. Красиво. Но гвоздь программы, конечно же, глаза — неестественно огромные, чертовски серые, обрамлённые длиннющими девчачьими ресницами, которые сам Фёдоров не особо уважает. Красивые глаза, только грустные, заплаканные сейчас. Непорядок, надо, чтобы весёлыми были, тогда там ещё искринка появляется, и совсем не оторвёшься. Дима поднимает парня со скамьи, приобнимает за плечи и тащит к дому. По дороге забегает в аптеку, покупая быстренько бинты, мази и нурофен. На утро жиду. Думает немного и берёт гематогенку. Миро, вроде бы, любит. Вручив живительную сладость, Хинтер без эксцессов доводит мелкого пиздюка до дома. Там в первую очередь снимает с Мирона куртку и кроссы, а то этот идиот сам забыл их снять и чуть не попёр в них спать. Проводит в ванну, сажает на краешек и аккуратно перебинтовывает чужие руки, нежно мазью намазывая, ещё потом бинты закрепляет так, чтобы точно не сползли. Сам часто эту процедуру делал со своими руками, потому что пиздился постоянно. В основном, когда на Мирона кто-то быканул. Самому Мирону строго-настрого запрещал, опасно ведь, нос свой красивый разобьёшь, а сам лез с превеликим удовольствием набить морду кому-то, кто на его друга сагрился. —Так, всё. Процедура окончена. Пиздуй спать, Жида, завтра закончим разговор. Легонько в спину ткнув, Дима направляет Мирона к его комнате и не успокаивается, пока не слышит, как парень тихо сопеть на своей кровати начинает. Его друг — идиот. Хотя почему друг? Хинтер же уже давно понял, что дружба сейчас исходит только от Фёдорова к нему, а сам Дима далеко не дружит с Мироном. Только он никогда ему этого не скажет, а если и скажет, то только тогда, когда точно будет уверен, что Мирон не вспомнит потом этих Диминых слов.