2U equal 1WE

Есть на свете удивительные люди, чувствующие других людей. Они каким-то шестым макаром чувствуют чужую боль и сомнения, знают, когда надо поддержать и даже когда надо раздеться. Наверное, они и сами не понимают, как это происходит. Просто чувствуют других и, что гораздо важнее, чувствуют друг друга.

Она любит носить его вещи, любит пользоваться его гелем для душа и может часами бегать по магазинам в поисках того самого кондиционера для белья. Любит смотреть, как он рубится в игры, хотя сама в них мало что понимает. Любит слушать его игру на фортепьяно, даже когда он, чертыхаясь, мажет мимо нот. Любит его манеру зависать, когда задумается, и хлопать в ладоши, когда рад или взволнован, любит, когда он надувает губы или смешно морщит нос. Да вообще всегда любит. Любит до тех самых банальных звездочек перед глазами,поэтому переживает в десять раз сильнее. Что овощи подгорят, что платье сидит как-то неправильно и что – oh, mio Dio! – они все-таки опоздают на пресс-конференцию. Но овощи не подгорают, платье смотрится так, что супермодели нервно курят в сторонке, а Чонгук уже задолбался притаскиваться на все мероприятия за полчаса до начала. Но тараканы есть тараканы, а он любит. Если засосать всех насекомых пылесосом, получится совсем другой человек, а других ему не надо. Никого не надо. Кроме нее. Он любит смотреть на ее улыбку, слушать смех, когда она обнаруживает очередную приятную неожиданность вроде розовых пионов на прикроватной тумбочке. Любит, когда она носит его одежду – такая уютная, домашняя, только его девочка. Любит смотреть кино в обнимку и плакать над романтическими фильмами – но только тсс, мужчины ведь не смотрят подобную ерунду. Впрочем, гораздо больше романтики он любит ужасы – тогда она жмется к широкой груди, в особо страшные моменты пряча голову где-то между его плечом и подмышкой, а он улыбается, как дурак, и тут же забывает, что надо следить за героями на экране.Больше, чем петь для нее, любит, когда она напевает их песни, хотя она часто утверждает, что не умеет петь и непременно начинает смущаться. Он так любит ее смущенную мордашку, что иногда специально провоцирует, а потом, ловко увернувшись от летящей в голову подушки, крепко прижимает к груди свою девочку, причем счастливый блеск его глаз сводит на нет старательно навешанную мину кающегося грешника. О, он тот еще негодяй, но она знает о счастливом блеске, поэтому довольно быстро перестает ворчать и обнимает в ответ. Кажется, время тоже знает что-то эдакое, иначе почему оно останавливает свой вечный бег в такие моменты? Уважающее себя время никогда так не поступает, но, наверное, есть вещи выше самоуважения. Или просто время мудрое. Оно останавливается только для них, когда они вместе, а они, когда вместе, не замечают часов. Они вместе рисуют, вместе бегают по вечерам вдоль неторопливой реки Хан– удивительно, но никто еще не понял, что здоровенная черная толстовка и оскаленная маска скрывают такую популярную личность. Наверное, всему виной сумерки. Проснувшись, вместе валяются в постели, наслаждаясь тишиной редкого выходного. Полуночничают тоже вместе. Завернувшись в плед, сидят на теплом полу почти в полной темноте – огней неспящего города, урчащего вечным двигателем за большими окнами, вполне достаточно, чтоб разглядеть глаза напротив – и разговаривают обо всем на свете. Она рассказывает ему то, чем никогда не поделится с другими, он озвучивает ей самые сокровенные мысли. Он заразился от нее любовью к ночи. Они любят ночь и любят всю ночь. Специально для него - черное кружевное, он ведь так любит черный. Между нами говоря, ее он любит в абсолютно любом цвете, но это между нами, а между ними – все-таки предпочтение отдается черному. Его любимая девочка в его любимом цвете – по глазам читает, как ему крышу рвет от такого сочетания, и не противится. Какая, в сущности, разница, какого оттенка то, что на ней надолго не задержится? Нежно касается желанных губ, пока руки не спеша очерчивают плавные изгибы. Он не спешит, даже не углубляет поцелуй – сегодня он будет нежным. Сегодня он еще раз покажет, как сильно любит свою девочку. Раскрасневшиеся щеки, скулы, уголки губ, линия челюсти – по сути, он еще ничего не сделал, только усыпал мягкими поцелуями, но у нее почему-то дрожат коленки. До чертиков приятно, до ванильных соплей нежно, но просто жизненно необходимо, а, значит, наверное, правильно. Чонгуку уже мало рваных вздохов – он срывает стон, проводя носом по шее и слегка прикусывая выступающую ключицу. Ему тоже жизненно необходимы запутавшиеся в его волосах руки, слегка расфокусированный взгляд из-под прикрытых век, искусанные губы, шепчущие его имя. У него удивительно красивое имя, но только когда его произносит она.Чонгуку на полном серьезе кажется, что он найдет свою первую смерть, если больше не будет слышать ее голос, ее смех, не будет ловить взгляды любимых глаз. Музыкант умирает дважды, первый раз – когда перестает чувствовать музыку, а она стала его музыкой. Она, хены и арми. Дыхание тяжелее, стоны чаще и громче, узелок желания давно трансформировался в Гордиев узел, но он не спешит разрубать его, ведь столько мест на желанном теле еще не охвачены прикосновениями. Язык играет с бусинами сосков, пока руки аккуратно сжимают девичьи бедра – не до синяков, нет, он все еще хочет быть нежным сегодня. Скользит губами по животу и ловит очередной судорожный вздох, когда оставляет нежный поцелуй на внутренней стороне бедра. Может быть, синяки все же останутся – она так извивается, пока он языком собирает влагу с чувствительных стеночек, что поневоле приходится сжать бедра крепче. Сегодня нет животной страсти и пошлых фразочек. Только мягкие толчки, тихое люблю и переплетенные дрожащие пальцы. Чонгук смотрит на их сцепленные руки - в его крепкой ладони ее кисть выглядит такой хрупкой. Она часто переживает, что у нее слишком большие руки, глупенькая. Не понимает, что, даже будь у нее ласты, это бы ничего не изменило. Может, для кого-то она и не идеальная, но ему плевать на мнение этого кого-то, ведь она идеальна для него. Сегодня на редкость звездное небо. Миллионы мерцающих точек приближаются, мерцают все ярче и ярче и неожиданно ослепляют взрывами сверхновых. Небо у них общее, так что ослепляет обоих. Она обессилено улыбается, чувствуя в себе что-то теплое. Он из последних сил приподнимается, сваливаясь рядом и обнимая, смазано целует в висок и улыбается тоже. На месте сверхновых часто образуются черные дыры. Шут знает, что в них происходит, в этих дырах. Мы знаем только одно – их притяжение так велико, что оттуда не возвращаются. Кажется, они знают больше. Что ж, если захотят – расскажут. А пока – тсс, счастье любит тишину…