между зверем и человеком

i. Всё началось осенью, семнадцатою за всю его жизнь, когда солнечный диск скрылся за густой серой периной облаков, когда тьма, будто стая крикливых ворон, расползаясь по небосводу, когда страшные детские сказки надели поверх косматую волчью шкуру, а пересмешник, гонимый старухой Ветром, скрылся в Топи. Вокруг всё пропитывалось сладким запахом гнили, проникающим в дыхательные пути, оседающим на коже липкой испариной, как будто после болезни. Тэхён заметил изменения слишком поздно. Ласковое прикосновение сквозняка на мгновение отрезвило, а затем его проворные невидимые пальцы скользнули по румяным от холода щекам, дотронулись до мочек ушей и до медного лохматого затылка. Тэхён, нервно вздрогнув, накинул на макушку капюшон, поёжился от острого ощущения присутствия кого-то рядом. Словно невидимый наблюдающий стоял прямо за его спиной, охранял или наоборот готовился напасть, — непонятно, но он был. Кажется, Ким заметил, как позади блеснули раскрывшиеся в оскале зубы, и как мелькнули во мраке бесноватые глаза. Отговаривая себя, но всё равно терпя крах, он оглянулся, и, единственное, что увидел так это то, как туман — густой и вязкий, словно мёд — стелился, накрывал пуховым одеялом долину, скрывая витражные ветви ивы и болезненно перекинутый через тощую речку мост. Тэхён, шумно выдохнув, отвернулся, подхватывая одной рукой сумку с дичью, а другой деревянный лук, двинулся дальше. В воздухе чувствовался запах мокрых листьев, разложения, а еще влажной собачьей шерсти, душащей рецепторы. Под ногами противно зачавкала грязь, а Топь позади голодно пожирала себя, очерчивая тонкую грань между жадными чудовищами, сидящими в потёмках, и погрузившимся в буйную осень городом. Место, в котором жил Ким, было единственным поселением на севере от долины. Это был забытый, стёршийся из человеческой памяти город, который вопреки снисходительному презрению прочего мира, в таких условиях казался уместным и нужным. Он был замкнутым, уединённым, будто сам себе на уме, и стоял с привычной самобытной гордостью, развалившись на холме, как замок из брусков, объятый дымкой и обособленный от прочей вселенной костлявым, чумным лесом. Идя по улицам, он слышал, как вили свои гнезда на кружевах веток сороки, что-то непрестанно крича, говоря себе под нос; как лаяли, рычали, почти по-человечески стенали собаки, сидящие на железных цепях, завывая песни, понятные только им одним. Они будто предчувствовали беду, предостерегали, кричали, что нужно бежать, бежать, пока не поздно из этого проклятого города. Кто-то сбоку завыл определенно неумело, бездарно повизгивая старую балладу. Проходя мимо таверны, Ким застыл, прислушиваясь к громкому смеху, к писку старого пианино, барахлящий механизм которого давно бы пора было сменить. В квадратных окнах бликами мелькал огонь и, наверное, если прислушаться, то можно было услышать треск поленьев, перезвон стаканов и треск девичьих платьев под натиском шаловливых рук. А затем, будто не чувствуя даже, а зная — кто и почему за ним наблюдает — он, вытолкнув изо рта клубы мутного дыма, против воли попятился, подгоняемый ветром и набирающим силу дождём. Сам того не желая, он невольно увидел его, своего безмолвного наблюдателя, но тут же попытался избавиться, выковырять безликий образ из памяти. Небо над городом наливалось, наполненное густым дымом жжёных листьев и мелкой дождевой крошкой. Ким завалился домой, когда городишко окончательно укутался ночным покрывалом, а сквозь мутную пелену на горизонте показался безвольно повисший жёлтый месяц. Дождевые капли монотонно постукивали по окнам, давя на виски и безбожно отвлекая. Названная мать, тучная женщина, посмотрела на него недовольно, но ничего не сказала, поднялась наверх, когда увидела на столе разделанного кролика. Нож в его пальцах лежал уверено и смело, но как-то неправильно. Выглядел красиво и пугающе одновременно. Тэхён отложил его, принявшись оттирать багряные разводы с ладоней. Железный аромат давно осел, впился в некогда нежную детскую кожу, и теперь, даже спустя время от него никак не удавалось избавиться. Мыслей в голове было много. Все они путались, собираясь в клубок и тут же разматываясь. Странное видение преследовало его, шло по пятам, как опытный охотник или скорее уж хищник, учуявший лёгкую добычу. Тэхёну, страдающему болезненной бессонницей, чудилось, будто если сейчас он отвернётся, то пола тут же коснётся черная сильная лапа. Скрип-скрип по дощатой поверхности. Инстинктивное распознавание истерически забилось внутри. Нет, это наваждение, глупое-глупое наваждение, рожденное из мрачных сказок, что рассказывала в приюте старуха Фумио. В этих историях не было милостивых богов, одаривающих людей сладким вином, солнечным светом и приторными ягодами. В них не было золотых корон, блестящих доспехов и дорогих тканей. Старуха Фумио, бывшая воспитательницей уже долгий срок, не собиралась вселять в головы детей мнимые надежды о будущем, не омраченном кровью и насилием. Она ясно дала понять, что как только они выйдут за пределы этих шатких стен, им никто не будет помогать, их никто не будет защищать, спасать, вытаскивать, стараться выслушать и понять, говоря о том, что все будет хорошо. В её сказках кожа горела и сползала с костей лоскутами, людей тащили за шеи, как упрямых собак, а голодные волки, истощённые долгой зимой, сбрасывали шкуры, прячась среди толпы и выжидая. В них было то, что било, рвало, штопало неокрепшие умы, вытравливая всю не прижившуюся красоту. Поднявшись наверх, Ким, прежде чем скользнуть под одеяло, остановился напротив окна, вглядываясь в покрытую пеплом ночи даль. Он долго таращился, крепко поджав губы, хмуря брови и неотрывно смотря на плывущую, будто в не этом мире, Топь. Топь, живущую своей жизнью и вынашивающую в своем лоне выдуманных чудовищ, монстров из заплесневелых легенд. Он чего-то ждал. Ожидание, поселившееся между ребер, беспокоило, игралось с переплётами нервных окончаний. Тэхён понимал, что такое состояние чревато, — начнешь искать ответы, пытаясь успокоить взбесившийся рассудок, — и не оберешься бед. В голове в какой-то момент стало на удивление пусто и гулко, словно все из нее вымели разом. Он, кое-как стянув с себя одежду, путаясь в штанинах, лёг на кровать, падая и погружаясь в сплетенную Морфеем сеть из паутиновых нитей сновидений. По ноздрям ударил слабый, но ядрёный запах жжёной листвы, лошадиного навоза и коровьих потрохов с грязной кровью. Тэхён почувствовал себя так, будто он вот-вот собирался проблеваться всем этим. Воняло невыносимо, и он громко застонал, мысленно готовясь прорыдать. Голова разрывалась настолько болезненно, что в самый раз было разделать череп по кромке роста волос, вынуть череп-предатель и выбросить, выбросить, чтобы не видеть, не знать. Спать хотелось много и долго. Под веками еще плыла ночная поволока, но уйти, исчезнуть, раствориться в мутном воздухе еще сильнее. Подорвавшись с кровати, Ким ощутил себя ожившим трупом, отогретым в мягком погребальном ложе. Он кое-как натянул рубаху и не запутался в штанах и, накинув на плечи плащ, бежал, бежал так быстро, насколько это было возможно. Мать, посмотревшая на него косо — благо — ничего не сказала, только испуганно вздрогнула от громкого хлопка двери. Лесное уединение раньше ему казалось даром, самым настоящим даром, помогающим скрыться от остальных людей. В лесу, зимой, когда холода точно пронзали округу заточенной иглой, было тихо и хорошо, снежные хлопья падали с будто затянутого выстиранной приютской простынёй небосвода. Они кружили, опаляя кожу, щипались, заставляя ее предательски краснеть, а тело напрягаться, жаться, нарываясь на непривычные ощущения. Тэхён любил находиться один, и он плотно сросся с этим ощущением. Помешанный город, странный город, абсолютно спятивший город сводил его с ума, заставляя глубже погружаться в пучину едкой меланхолии. Сейчас же злополучное одиночество сидело в горле по самые гланды, сжимало его, но продолжало гнать вперёд вместе с порывами от дрянной метлы старухи Ветра. Вместо снежной зимы была хмурая осень, от которой нервы натягивались до предела, словно гитарные струны, а сердце грохотало, будто ощущая что-то, но не понимая, не осознавая до конца. Тэхён, бродя по самой кромке лесной чащи, пытался двигаться осторожно. Пожалуй, он привык быть аккуратным, щепетильным, с самого детства стараясь следовать негласным правилам. Только вот сейчас мышцы обмякали и расслаблялись, а кисти отяжелевших ресниц тянулись вниз. Отчего-то в затуманенной голове начали мелькать картинки из прошлого. Ким не помнил, кем были его родители, и, вообще, были ли они. Старуха Фумио говорила, что его нашли в лесу, глупого-глупого и совершенно дикого ребенка, истерически кричащего, рычащего. Она рассказывала, как он, точно забывшийся, остервенело тёр свои плачущие солью глаза, как кусал губы и тяжело, влажно дышал. — Отпустите меня, — не кричал, а шептал, тихо и надорвано. Детский голос, не тронутый подростковой хрипотой, ломался и скрежетал. — Я не хочу быть здесь, не хочу. Где-то глубоко внутри, не решаясь себе в этом признаться и терзаясь стыдом, Тэхён сознавался, что вел себя глупо, потому что не помнил, он ничегошеньки не помнил о своем прошлом, которое будто выжгли из памяти. Старуха Фумио пришла к выводу, что скорей всего его родителей, каких-нибудь торговцев или сбежавших рабов, растерзали дикие звери, а он, любимчик богов, успел сбежать, ускользнуть, пока голодные чудовища не добрались до его нежного мяса. Трагические события того дня, когда он оказался в стенах приюта, постепенно притупились, однако мир, покрытый серыми клубами и оскверненный бесами страха, остался цельным и на удивление ясным. В душе было тревожно, но он шел вперед, ощущая себя экспериментальным зверьком в руках больного алхимика, который пытается выбрать из построенного лабиринта. Остановившись возле подкошенного моста, Тэхён шумно выдохнул. Топь, раскинувшись на несколько десятков миль, с небольшой возвышенности казалась серым бескрайним океаном. Солнце наливало лес желтизной, заставляя тени гоняться наперегонки с пасмурными тучами. Рука машинально чуть поправила плащ, когда ветер особенно сильно взвыл, заставляя глаза слезиться, и кожу покрываться мурашками. Все происходящее увлекало. Увлекало настолько сильно, что он забыл про беспокойство внутри, про привычку кусать губы и топтаться на одном месте, переминаясь с ноги на ногу. Сердце, которое некогда волновало нечто приближающее, что-то странное и пугающее, успокоилось, затихло выдохшейся птицей. Воздух становился густым и тягучим, когда беспокойные вороны взлетали ввысь, разрывая редкие солнечные нити над черно-серой пустошью масляными крыльями. Что-то внутри преданно тянуло туда, вглубь этой проклятой чащи, которая, казалось, была единственным реальным и неизведанным в этом мире, чем-то самобытным и неизменным. Тэхён судорожно выдохнул, попытавшись смахнуть ресницами наваждение. Картина больше не казалась ему пугающей, но фантомное беспокойство, поселившееся в альвеолах легких, цвело кустарником и оставалось где-то на самом краю сознания, как будто кто-то болезненно сжал сердце, царапая его острыми когтями. И не было ничего более жестокого, чем это. ii. Она была единственной служанкой в доме управляющего городом, ей шел шестнадцатый год, она была маленького роста и особенно сильно это было заметно, когда девчонка надевала износившееся платье своей Госпожи, подол которого цеплялся за землю, собирая всю грязь, все сухие листья и обломанные ветки. Она мягко виляла юбкой, часто улыбалась и тогда ее простоватое лицо как-то миловидно преображалось. Тэхён как сейчас помнил её плавные, растянутые движения. Теперь же её кожа была тонкой, бледной, ледяной; губы сухими, надтреснувшими. Когда Ким посмотрел на неё, то внутри горечь свернулось улиткой, а предчувствие, оседающее на эпидермисе холодным потом, уступило место осознанию. Тэхён открыл рот, но в голове оказалось пусто, и он не знал, что сказать, глядя в искаженное ужасом белое лицо, обезображенное чужими зубами, ссадинами и собственными пятнами крови. Челюсть, скулы, глаза, приоткрытые в немом крике разбитые губы — от этой палитры красного, ядовито-красного, становится дурно. В ушах застыл хруст сломанных костей, плач, крик. Мать рядом, порабощённая скорбью, громко всхлипнула, покачала головой и жалобно сплела пальцы. Ким слишком хорошо помнил этот вздох, слишком хорошо знал эти сцепленные пальцы. Примерно так выглядело безмерное отчаянье и страх, съедающий изнутри вместе с колючим подозрением, осознанием и пониманием. Тэхён сжал зубы, и что-то внутри затянуло тупой нарастающей болью. Глаза разбила дикая пляска женских платьев и мужских рубах, а мысли прилипли к ушам. Позади послышался топот лошадей и их беспокойное ржание. Шум на городской площади возрастал и, кажется, с каждой минутой он становился все гуще и гуще, а воздуха в легких все меньше и меньше. Паника, толкотня, давка. Пространство и время заиграло в прятки. Это ощущалось бутафорией. Вопросы «как жить дальше» и «что теперь делать» повисли в воздухе, вращались, как Луна вокруг Земли. — Волк, точно говорят, что волк вернулся, — эти голоса впивались в нервные окончания, заполняли собой всю черепную коробку, но даже они не смогли спугнуть его — зверя — стоящего позади и сверлящего взглядом его худую спину. Тэхён жилами чувствовал его, и инстинкты истерически кричали, что пора уходить, бежать, пока не поздно; пока чужие мощные когтистые лапы не успели пробраться внутрь, не взяли мозги и не настроили на свой лад. Ким впился взглядом в обезображенный труп: на искривленные конечности, на смещенную нижнюю часть лица, на грустные сухие глаза, смотрящее в небо, что покрыто одеялом серых туч. Тэхён скользил взглядом по некогда красивой девушке — божьему созданию — и понимал, что она, заточённая в утробе Топи, никогда не видела настоящего солнца. Он смотрел и понимал, что, попав в безвыходную тюрьму существования, она боролась, несмотря ни на что, девчонка пыталась отбиваться, но раз за разом натыкалась только на клыки, что рвали плоть и кожу. Тэхён прикрыл глаза и продолжил разбираться с собственными внутренними ощущениями, упорно игнорируя тихий голос, шепчущий внутри: — Это волк, и он придет за тобой. iii. На утро он проснулся с ноющими конечностями, такими тяжелыми, что кажется, словно их кто-то пожевал. Ким дышал сипло, сжимал побелевшими пальцами смятое одеяло. За окном, там где-то вдали, затухал погребальный костер, и молитвенные песни уже прекращали свой вой. Тэхён вздохнул и в очередной раз повторил себе — такое случается и в этом нет твоей вины. Люди умирают каждый день. Такое случается, говорил, почти шептал, когда внутри него короткими ногтями скреблась вина вместе с одиночеством, которое больным по своей природе молчанием цвело на губах уже не первый год. Его мать, женщина, приютившая его, обозлённого и по-детски свирепого, сказала ему однажды: «Я знаю каково это, быть одиноким, — в тот момент её слова звучали странно и как-то инородно в тишине подкошенного от ветра и старости дома. — Знаю каково это, быть окруженным людьми и чувствовать себя одиноким. Ты здесь чужак, мой дорогой, ты прибыл чужаком и им же останешься, несмотря на то, что будешь есть нашу еду, плясать с нами на одних и тех же праздниках, приносить одну и ту же лесную дичь». Тэхён впервые почувствовал своё одиночество — это неведомое, удивительное ощущение — когда соседские дети убежали от него, приговаривая о том, что смерть бредет за ним по пятам. А она следовала, шла, топталась вокруг, кралась, принюхивалась, зарываясь тёмным влажным носом в его пропахшие костром и ветром волосы. Его детство проходило в окружении четырех стен, деревянных игрушек и гуляющего внутри колкого страха абсолютной отверженности. Мать говорила, что это нормально, что рано или поздно люди смирятся, обрастут плотным черепашьим панцирем и перестанут бежать от собственной тени; Ким на это только от безысходности сжимал зубы, по-волчьи скалился. Выходя на улицу, он знал, как на него смотрели десятки глаз, целый улей, и он ощущал себя так, будто являлся бездомной, грязной и больной собакой. Они не были слепыми, он не был слепцом тоже. Возможно, Тэхён действительно представлял из себя щенка, такого маленького и уродливого, просто чудом выжившего во всем том хаосе, что творился вокруг: среди развороченной телеги, среди крови и обезображенных трупов. Он был всего лишь больным кутёнком, которому повезло. Так проходили дни, недели, месяцы, вечности, заплетенную в жженную косу пастушьей дочки, и он не был уверен, что сможет выдержать еще столько же. Тэхён познал одиночество во второй раз, когда на пятнадцатую зиму он открыл утром глаза и почувствовал, как сквозняк заскользил пальцами по голым стопам, а в голове прозвучало одно единственное: «вспомни меня». Одиночество коснулось губами границ его мира, посмотрело на него ледяными глазами и улыбнулось. А затем заскалилось, клацая острыми зубами. — Вспомни, вспомни, вспомни… — непрерывно бормотало что-то внутри. — Это я, я, я, вспомни меня, приди ко мне, вспомни, я умираю, я уже умираю, дай мне умереть с тобой, ты слышишь, вспомни, я здесь, вспомни… Этот голос, голос, сидевший только у него в голове, пугал. Пугал до чёртиков, до сереющей ряби перед глазами, которая слово ворох из тысячи москит, кружила вокруг, путала и петляла. Сердце просилось наружу через горло вместе с тошнотой. — Почему я должен это помнить? — спрашивал Тэхён у темноты, сидя склубившись в углу кровати, но в ответ получал лишь тишину. Ему было страшно и холодно. Осознание накатывало гиблыми водами Узкой Реки, располагающейся по окраине города-калеки. Оно касалось своими костлявыми узловатыми пальцами Древней Старухи его разума, впивалось в него когтями, копошась в его голове ядовитыми концами. Собственное дыхание заглушало все возможные звуки. За окнами всполошились вороны, они пронзительно кричали, разрезая тишину угольными клювами. Тогда он в первый раз ощутил присутствие чужого, кого-то инородного, лишнего среди этих деревянных стен, дряхлой кровати и посеревших простыней. Его одиночество приобрело облик, и вид его казался непостижимым. Тэхён не двигался, разлагался на части. Он слышал, как мягкие тяжелые лапы коснулись пола, как Зверь — а это был именно он — зарычал, беспомощно замычал, будто пытаясь что-то сказать по-своему. А Тэхён старался не замечать его присутствия, изучая покрасневшими от слез глазами старый истёртый пол. Чудовище принесло с собой запах мокрой псины, мха, дождя и леса, и этот аромат ударил по рецепторам, отрезвляя на мгновение и заставляя плотнее сомкнуть веки. Ким замер с чуть приоткрытым ртом. С немым «почему», так и не слетевшим с губ. Со вздохом, застрявшим поперёк. Надрывно, хрипло и тяжело. Так вздыхают люди, настигнутые прошлым. Рваный всхлип вырывался из груди, порывая тщательно выстроенную плотину выдержки, когда Зверь подошел ещё ближе, втянул воздух так шумно, что по коже пробежался табун мурашек. Он сделал ещё несколько шагов к нему, провоцируя жалобный скрип половиц. Тэхёну хотелось прошептать «уйди». Тэхёну хотелось заорать «убирайся прочь». Но он молчал, защищаясь своим молчанием, а воля дребезжала под чужими конечностями. Кровать предательски прогнулась, и Чудовище дотронулось влажным носом до обнаженной кожи на шее, принюхалось, втягивая сладковатый шлейф страха, окруживший мальчишку, подобно куполу. От мимолетного касания бросило в дрожь. Ким сжимал руки в кулаки, впиваясь ногтями в плоть ладоней, чтобы не разреветься. Зверь чуть ощутимо провёл носом по щеке, от чего и без того не внушительная выдержка сошла на «нет». Ощущение собственной закупоренности в пространстве било по окончаниям, а чужое присутствие ломало, крошило, сжирало изнутри. Чудовище что-то тихо проскулило, ударяя по обнаженным нервам, стягивая их в тугую пружину, и, в очередной раз мазнув мордой по чужим взъерошенным волосам, ушло. Оно пропало, растворившись в ночи, съедаемой светлячками и раскатами приближающейся бури. На улице тарелку неба расколол на две части разъярённый на глупого мальчишку Бог, взревел, взмахивая чернильной молнией. Тэхён оглох на вечность и медленно оглянулся. Максимально растягивал время. Он судорожно вздохнул, когда понял, что позади пусто, что наваждение начало спадать. Занавески дрогнули, а сквозняк змеёй метнулся в комнату. На выцветших простынях виднелись клочья земли и грязи, сухие травы и куски волчьей шерсти. Что-то внутри болезненно ёкнуло, а запах кого-то по-странному чужого проникал под кожу, вклинивался под её пласты толстыми иглами. Тэхён двигался одеревенело. Тело, разбухшее от напряжения, казалось полым. Он упал на пол камнем, будто желая забиться под него, закрыть глаза и не дышать. Тэхён замер каменной статуей, сцепляя пальцы, и исчезающий за нарастающими тучами лунный свет окрасил кожу лимонной цедрой. Ему было почти смешно. Он был готов пожать руку злорадной судьбе, а после вгрызться зубами и выпотрошить ей горло. В вязи мрака взгляд снова сделался помутневшим, и Тэхён горько усмехнулся. Единственное, что ему хотелось, чтобы эта бесконечная ночь наконец закончилась, потому что утро всегда пахло свободой. iv. Мать была размякшей и подавленной, прежде он никогда не видел её такой и должен был сделать что-то, чтобы успокоить, унять её, но внутри было пусто и тихо, словно из тела выкачали всю кровь, оставляя лишь бледную оболочку. Женщина проплакала после смерти девчонки ещё три дня, слонялась туда-сюда, что-то бурчала себе под нос, а на четвёртый совсем слегла, когда произошло следующее убийство. Сын мясника был мерзким парнишкой, слишком самовлюблённый и самодовольный, зачинщиком всех драк и гонений. Тэхён до сих пор помнил вкус крови у себя на губах, когда этот мальчишка повалил его на землю и вбивал голову в талый снег, раз за разом нанося удары по лицу, разбивая, дробя кости и все никак не насыщаясь. Смерть настигла его в облике Зверя. Чонхин возвращался из таверны, изрядно выпивший, он, должно быть, не сразу понял, что произошло. Теперь же бескровное, разжёванное чужими клыками лицо смотрело в небо без эмоций, которое казалось всего лишь застывшей уродливой карнавальной маской. Первый снег серебрил заалевшие волосы, а Тэхён растерянно стоял и смотрел на остатки некогда человека сверху вниз, и что-то сломалось в его голове. Всё внутри из-за этой картины как-то жалобно сжималось, зажевав в лёгких кислород. Ветер мягко коснулся его лица, и его холодные ладони дотронулись румяных щек, мягко приобнимая. Киму казалось, что трескучие взгляды жителей вкрадчиво обгладывали каждую его эмоцию, наблюдали и словно чувствовали, знали, что Зверь — это не дикое животное. Это разумное существо, которое вышло на охоту, и настоящая его жертва отличается от всех остальных. У неё медные волосы, кислые, словно ржавчина, коричневый плащ и вместо первого снега на плечах только кровь. Тэхён знал, что рано или поздно они встретятся вновь. Столкнутся друг с другом, как наконечник стрелы встретится с телом глупого оленя. И не выживут. Ким качал эту мысль, как новорождённого ребенка. Взращивал и заботливо вскармливал. Он напоминал себе об этом каждый раз. v. Тэхён никогда не жалел себя, и дело было даже не в глупом и бессмысленном самобичевании. Просто однажды он осознал масштабы своей бесполезности. Сам по себе маленький и щуплый, Ким с трудом справлялся с тяжелой работой, тот же топор в его узких ладонях лежал неуверенно и как-то странно — лишне. В первый же день после работы с лесорубами его отпинали мальчишки по-старше, которые пахали на этом месте не первый год. «Слабак!» — воскликнул один из них, больно ударяя по лицу тяжелым сапогом, кроша чужой нос. Однако это колкое слово вбилось гвоздями в сознание, и в тот момент хотелось только плакать, плакать и плакать, обиженно растирая пальцами слезы по опухшему лицу. Решение в тот момент пришло само собой. Тэхён, сидя в полном одиночестве, достал из-под кровати старый и немного потрепанный лук. Он был слишком большой для него, слишком взрослый для такого тощего мальца. Мать говорила, что это оружие раньше принадлежало её покойному мужу. Тот был неплохим, по её словам, охотником. Только вот он сгинул в Топи, как и многие другие до него. Слишком много людей погибало в этой непроглядной глуши. Никто не хотел рисковать своей жизнью ради дичи пожирнее, поэтому жителям и оставалось разве что довольствоваться мелкими зверьками и редкими полевыми птицами, по типу бородатой куропатки. Но тут почему-то Тэхёну повезло, наверное, впервые за всю жизнь: он обладал чутьем и с легкостью ориентировался среди кривых деревьев-великанов и вьющегося в ногах тумана. Когда Ким впервые принес труп настоящей лисицы, некогда сломавшаяся кость его жизни постепенно начала срастаться. Из огненного бока животного торчала стрела, а бордовая кровь продолжала окрашивать некогда гибкое тельце цветами смерти. Он помнил то убийство, как сейчас: свои трясущиеся руки, ходящие жвалки и спертое дыхание, а затем глухой хлопок, металлический привкус на языке и испуганные звериные желтоватые глаза. Мать, наверное, тогда впервые улыбнулась за двенадцать лет его жизни, и, мягко потрепав своей полной рукой по его медным кудрям, сказала: — Хорошо. И эта скудная похвала поселила робкое трепетание в его сердце. После такого Тэхён не имел права себя жалеть. Не важно, как было плохо, в конце концов, он всегда мог соврать себе о том, что все хорошо, что все правильно, так оно и должно быть; что даже он, такой тонкокостный и с самого раннего детства болезненный, тоже мог бы принести хоть какую-то пользу. Мог позаботиться, обеспечить, сохранить хрупкий мир в их маленьком доме. Ким просыпался с этой мыслью, уходил в лес, где проводил большую часть своего времени, и возвращался обратно, домой, где засыпал с ней же. Теперь это навязчивое самовнушение сменилось другим. Смерть брела за другой смертью, а кровавые лужи от чужих тел начали густеть с приходом снегов. Ранняя зима подобралась неожиданно, наступила на пятки осени, подгоняя, заставляя уходить все дальше прочь. Топь погрузилась в похоронное молчание и в белом одеянии больше не казалась такой волнующе пугающей. Город, истощённый страданиями и смертями, будто нашёл упокоение в вое метели и в редких снежных бурях. Люди все чаще сидели дома, топили печи, кутались кто в меха, кто в многочисленные слои дешёвых тканей; из таверны почти не доносились пьяные крики, теперь они сменились тихим и беспокойным шёпотом о том, что все это неспроста. — Боги прогневались на нас, — говорили люди, и едкий страх поселялся в их ребрах. Уголок губы дрогнул, когда Тэхён вспомнил разговор соседки. Ему захотелось громко и показательно рассмеяться от этих слов, потому что Бог, по всей видимости, совсем забыл про это давно заплесневевшее место. В эту ночь ему не спалось и не сиделось на месте. Он ходил из комнаты в комнату, заглядывая во все места, проверял полки, кладовку, даже платяной шкаф. Его это всё раздражало, злило, бесило. Да, это будет тяжелый день. Последний в бесконечном траурном цикле. Так он решил для себя. Ким провел пальцами по ножу, лежащему на столе, и после убрал его в чехол за пазуху. На кровати покоился лук и стрелы, за спиной повис колчан. За окном потрескивал морозный ветер, который оставил после себя кружево изморози на стеклах. — Это ты виноват, ты, слышишь? — непрерывно бормотало чудовище внутри. — Только ты. Все эти люди они гибнут из-за тебя, мальчишка. В этом виноват только ты, понимаешь? Только ты. Фатальное беспокойство пригрелось в груди, но страха больше не было. Его словно выжгли раскаленным прутом, после чего на месте отравляющей язвы осталось лишь ноющее чувство едва ощутимой боли. Было беспокойно, волнительно, нервирующе. Настолько, что останавливалось сердце. Было как угодно, но не страшно. «Сегодня должно все закончиться», — решил он для себя. Тэхён никогда не жалел себя. Он всегда старался работать на износ, старался принести больше дичи, несмотря на промозглую погоду, ноющие от усталости конечности, на израненные тетивой руки. Он всегда старался защитить мать, женщину, которая пригрела его под своим крылом, дала дом и шанс на будущую жизнь. Так почему Тэхён сейчас должен запрятаться поглубже в нору и смиренно дожидаться, пока голодный зверь появится на пороге и сожрет все то, что ему было дорого? В глазах все расплывалось, и Киму захотелось во что бы то ни стало протереть их, избавить от пелены. Он почувствовал очень смутное ощущение дежавю. Мысли какие-то глухие и смазанные. Позади послышался хруст половиц, и Тэхён обернулся, встречаясь взглядом с матерью. Женщина едва улыбнулась, улыбка больше напоминала трещину на чашке. Ким отлично знал это выражение лица. — Уже уходишь? — спросила она, на что он неохотно поднял на неё взгляд и коротко кивнул. Мать заметно замялась, и Тэхёну отчего-то захотелось подойти к ней поближе, медленно взять за руку, переплетая их пальцы. Он почувствовал, как сердце беспокойно забилось внутри груди. Ему стало неожиданно болезненно тоскливо от мысли, что, возможно, он видит эту женщину в последний раз. Тэхён безумно, безумно хотел бы вернуться обратно, домой, в место где он вырос. Он мечтал, чтобы это было возможно. Ким мечтал, что вновь войдет в эти стены и растворится в запахе древесины, мыла и терпких специй. — Не ходи долго. Зверь ступает на землю с приходом темноты, и от него не сбежать, — произнесла мать и отвернулась. Наверное, это было лучшее решение из всех возможных. Просто отвернуться и забыть. Тэхён усмехнулся. Они оба знали эту неопровержимую истину. Возможно, мать не до конца осознавала правильность собственных слов в данный момент. Им не сбежать, как бы сильно они этого не хотели. vi. Идти было совсем недолго. Тэхён знал эту дорогу, однако время тянулось, будто вересковый мёд. Конец ноября кололся холодом. Солнце мутно просвечивало сквозь грузные тёмные облака. Под ногами хрустел тонкий слой инея, и ветер обдувал лицо, заставляя сильнее жмуриться. Вороны слишком громко каркали, взмахивали крыльями, будто что-то чувствовали, а он шел дальше, пересекая последнюю преграду, реку, и направляясь все ближе к гиблому лесу. Тэхён, привыкший прислушиваться к внутреннему голосу, чувствовал кожей, понимал, что это было настоящим самоубийством. Его интуиция бунтовалась, кричала, что это невероятно глупый и отчаянный поступок, но выбора не было. А если даже он и был, то Тэхён не хотел его замечать. Выбор зачастую означал бегство. А убегать не только от Зверя из Топи, но и от монстра внутри себя было тяжело. Эта дрянь продолжит мучить, измываться, бродить под окнами, добивая без крови кошмарами и накатывающей паранойей. Крутой подъем привел к гребню, покрытому редкой травой, который изгибался дугой над лесными предгорьями. Тэхён застыл, не решаясь оглянуться назад, посмотреть на тонущие в тумане косо стоящие домики и недостроенную церковь. Внутри, где-то в области грудной клетки, беспощадно штормило. Он ненавидел этот город, ненавидел эту чёртову Топь всей своей душой. Ким бы сжёг все это, не жалея ни сил ни огня. Это место не стало его убежищем даже спустя семнадцать лет, и, наверное, навряд ли когда-нибудь станет. Вот что означала его Родина. Место, в котором он оказался по счастливой случайности и в котором вырос. Место, к которому проникся неприязнью и обидой. Когда-то Тэхён мечтал, что они с матерью смогут сбежать на далекую планету, забыть обо всем и прожить свои дни без колючих взглядов соседей, крови и дикого страха. Тэхён сжал губы сильнее и потянулся за луком, висящим за спиной. Собраться с силами было необходимо, даже несмотря на трясущиеся ладони и страх. Однажды ему сказали, что бояться можно всего, на самом деле. С большей или меньшей силой. Однако этот скользкий страх перед Топью в них, детях, выращивали с самого рождения. Они будто рождались с этим давящим чувством в крови, которое растекалось по ветвям артерий и прочно поселялось в их стенках. Сейчас он как никогда чувствовал привкус ностальгии на губах. Тэхён хорошо помнил себя ребенком, а сейчас это чувство усилилось. Ким будто вновь ощущал запах горящей древесины, терпкого малинового чая и сушеных трав. Он словно вновь оказался семилетним мальчишкой, который зачарованно слушал старые сказки у камина о заколдованном народе, сбрасывающем человеческую кожу и надевающем вместо неё волчью шерсть. Старуха Фумио тогда мягко касалась своими руками его лохматой головы и говорила: — Только дурак решит сунуться в Топь. Хотя однажды нашлись смельчаки, решившие, что зло, скрывающееся в чащах, можно победить.  — И у него получилось? — спросил Тэхён, удивленно поднимая взгляд и смотря на искаженное бликами огня лицо. — Да, наверное, получилось. Тот народ, живший в глуби Топи, больше не показывался в этих местах ни в человеческом, ни в зверином облике. Но, мой мальчик, те люди не вернулись обратно. Минуло с того дня уже больше девяти лет, а их так никто и не видел больше, — старуха замолчала, и в этой тишине, разрушаемой лишь треском пламени, было что-то зловещее. Семилетний Тэхён отлично понимал, что ступать на проклятую землю нельзя. И если бы ему тогда сказали, что вот спустя десять лет он будет идти меж деревьев все дальше вглубь болота, то он бы наверняка рассмеялся. Громко и заливисто, до самых колик. Сейчас же, казалось бы, он больше не отдавал себе отчета в словах, действиях и уж тем более мыслях. Тэхён настолько смирился с неизбежной скорой смертью, что мысль о спасении казалась почти мучительной. Дорога не вела никуда, да и никакой дороги, на самом деле, не было. Иногда ему мерещилось, будто отовсюду на него смотрят пары глаз не то животных, ни то птиц. Но он просто шёл дальше, вниз, к болотам, к промёрзшему лесу, и все также крепко сжимал в руках лук да нанизанную на него стрелу; за поясом кожу холодил охотничий нож. Под ногами сломалась ветка, и, кажется, что-то внутри Тэхёна предательски оборвалось, что-то ударилось ему о рёбра, когда он услышал поступь тяжелых лап за спиной. В нос неожиданно ударил отчётливый запах мокрой псины, а ещё засохшей крови, гнилых листьев и первого снега. В горле встал ком, и какая-то странная злоба зажевала лёгкие. Всё это игра, — вдруг подумал он. Игра, в которой он заранее числился в проигравших. Киму хватило нескольких секунд, чтобы определить: тот, кто стоял позади него, почувствовал его ещё до того, как он сделал шаг в Топь. Чудовище ощущало его ещё раньше, в доме, когда он, переполненный надеждой и горькой яростью, затачивал нож, проверял количество стрел в колчане и бесшумно метался по комнате диким зверьком со сдавленным стоном. Вдоль позвоночника прошел табун мурашек, а колени стали ватные. Они подкосились, почти сломались, как у неисправной куклы. Ким просто замер. Застыл на месте, не в силах даже обернуться. Не сделать даже шагу. Ни назад, ни вперед. Потому что там незнание, там смерть. А зверь встал позади, растянув клыкастый рот в торжествующей предвкушающей улыбке, и беззвучно засмеялся. Тэхён слышал его нарочито шумное дыхание в звенящей тишине, в то время как нарастающий мороз жёг, кусал и ел человеческую кожу. В голове проскочила одна единственная мысль — бежать. Происходящее с поразительной лёгкостью укладывалось в голове: словно так и должно было быть с самого начала. Ким усмехнулся. Он глупый, невероятно глупый и беспечный мальчишка, совсем ребёнок. Пришёл в это место, чтобы убить Зверя, а вместо того, чтобы пустить стрелу тому меж глаз, он сам оказался в ловушке. Под прицелом полуиспуганного взгляда Зверь сделал решительный шаг вперед. Его смоляные лапы проваливались в тонкий слой снега, контрастировали с тёмной мокрой землей и белой грязью, а лунки когтей вскрывали почву. В глубине души Тэхён пожалел, в глубине души запаниковал, но обернулся, срывая голос, выкрикнул ему в морду:  — Давай! Убей же меня! — получилось по-детски, наивно, глупо. Чудовище что-то прорычало, будто пытаясь сказать нечто на своем, волчьем, но тут же рассерженно заглохотало, встрепенулось. Зверь поднял на него свой тяжелый взгляд, почти осознанный и очеловеченный, намертво к себе привораживая — словно два светлячка в бесконечной темноте. Что-то во всем этом было… Не то. И это нечто странно-страшное злило больше собственной слабости.  — Почему? Почему ты это делаешь? — Тэхён, кажется, сам не заметил, как слова сами клочками начали вырываться наружу. Губы не слушались, шалели и умирали. Ненавидя самого себя, не прощая самого себя, Ким перехватил нож из ножен, крепко сжимая его рукоять, продолжил:  — Тебе так нравится мучить этих людей? Тебе нравится мучить меня? Да, тупое ты животное?! Растревоженной судорогой дернулся лицевой нерв. Было плохо. Было паршиво. Было ужасно. Страх гораздо сильнее походил на ярость, а под конец отзывался только разочарованием и тоской. Этот Зверь его сейчас даже больше не пугал. Этот тощий, косматый пёс-переросток, кажущийся не в шутку опасным, что-то бередил внутри своими смоляными глазами-пуговицами. Тэхён сам не понял, как в один момент подскочил к Зверю и замахнулся, рассекая свистом застывший воздух и целясь острием ножа прямо в морду. Он столько раз представлял этот момент. Впитывал это мгновение каждой частичкой своего тела. Порой во снах ему снилось, как он выпускал стрелу, и та летела, чётко попадала в цель, кроша молочные рёбра и пронзая истерично бьющееся сердце. Иногда ему казалось, что Зверя лучше прикончить топором, разрубить на две равные части. Но Ким никогда не думал, что это произойдет вот так. Глаза в глаза. Никто ведь не предупредил, что всё случится именно так. Он хотел, он собирался и уже почти сделал это. Тэхён спятил, он с концами слетел с катушек, потому что рука предательски дрогнула, а оружие само по себе полетело вниз, на серую землю. Он старался, он старался изо всех остающихся в теле сил, но не смог. Глотку свело судорогой, дыхание перехватило, и наружу вырвался всхлип. Тэхён попытался остановить слёзы, но те всё текли и текли, текли и текли, будто вонючее пиво в городском кабаке. — Да почему же все так? — уже прошептал. Он не понимал, ничегошеньки не понимал. — Какой же я глупый. Глупый, глупый, невероятно глупый. Он сквозь окутавшую его пелену слышал скулёж мерзкой не то псины, не то волка, чувствовал, как мокрая морда стукнулась ему о коленки, и ноги сами по себе подкосились, сломались, словно спицы. Зверь прорычал что-то на пробравшем до костей зверином наречие. Тэхён поднял взгляд и увидел, как тёмная ощерившаяся пасть вдруг оказалась прямо напротив него. Он увидел тёмную полоску нёба, длинный розовый язык и острые зубы. Ким ощутил, как горячая слюна упала на ледяную ладонь. Он попытался отползти, но конечности не слушались и ощущались чуждыми, далекими, не его. Страх перед собственной смертью вывел из транса, и единственное, что ему оставалось сделать — это закрыть глаза, крепко зажать веки, чтобы не видеть. Он чувствовал волчье тяжелое дыхание: оно обдавало щеки, а потом в один момент сорвалось. Тэхён заметил прикосновение к своему подбородку. Прикосновение едва ощутимое, лёгкое и мягкое. Прикосновение голой кожи без жесткой колючей шерсти и когтей. — Почему… почему ты не вспомнишь? — чужой охрипший голос разрезал тишину, вспорол нервную систему, как брюхо дичи. — Ты ведь должен… должен же.? Тэхён не шевелился, только распахнул глаза, врезаясь взглядом в человека напротив. — Ты помнишь? — вновь проговорил он чуть растерянно. Надо было ответить, но Тэхён не отвечал. Сумеречный свет охватил часть чужого лица, странно исказив некоторые черты тенями. Тэхён смотрел, смотрел, смотрел: оно было ещё совсем по-подростковому округлое, хоть и немного острое и осунувшееся. На правой щеке была запёкшаяся кровь, а скулу пересекала небольшая рана. Все ещё свежая и глубокая. — Нет, не помню. — Почему? — Не знаю, — замямлил Тэхён, пытаясь отползти назад, но мальчишка-волк рваным движением положил свою теплую — нет-нет, будто раскалённую — ладонь на колено, с силой сжимая, не давая сбежать, спрятаться, ускользнуть от горячего блеска его глаз. — Почему ты врешь? — Я не лгу тебе. Я бы не стал тебе… лгать. Тэхён был уверен, что умрёт. Что этот чёртов Проклятый сейчас разинет пасть и вопьётся в глотку, заливая окружающее пространство кровью, что когтями раздерёт лицо, оставит уродливые кровавые борозды на плоти и будет смотреть, наслаждаться человеческими мучениями. Но время шло, минуты неторопливо падали в вечность, а Волк сидел и просто смотрел. Ждал. Его темные брови изогнулись, уголки глаз заострились, и Зверь глубоко вздохнул, откидывая голову чуть назад, открывая взору светлую шею с белеющими на ней затянувшимися шрамами. — Я так хотел, чтобы ты помнил, — вдруг тихо отозвался он и, помешкав, накрыл ладонями его, тэхёновы, замёрзшие пальцы. — Потому что это неправильно, понимаешь? Неправильно. Так не должно быть. А потом рваным движением притянул его ближе, утыкаясь своим лбом в чужое плечо. Его руки, которые только что неподвижно лежали на чужих руках, постепенно опутывали мальчишечью поясницу, немного дрожали, крепко стискивая тело. Холодный воздух тут же коснулся голой кожи, но Тэхён покрылся мурашками не из-за этого. Они застыли в тишине, что давила на уши. Они замолчали, но в этом молчании было что-то страшное. Тэхёна ломало. В голове шумел проливной дождь. Страшный вопрос, плохой вопрос поселился в голове и бился птицей о черепную коробку. — Что я должен помнить? — Меня, — прошептал, а потом повторил это громче. — А ещё семью, свою семью. — Нет, — собственный голос походил на скрип. — Это не может быть правдой. — Почему? — Потому что я не чудовище! — выкрикнул Тэхён и попытался оттолкнуть, отцепить от себя Волка, но тот сильнее впился в дрожащее тело. — Ты монстр, убийца, а я нет. Слышишь? Я не убийца! — Я не чудовище и не монстр. Меня зовут Чонгук. Мальчишка-волк отпрянул. Он смотрел решительно, несмотря на то, что на его переносице залегли морщинки, а в уголках глаз просквозило нечто смутно похожее на сожаление. Тэхён рассмеялся: громко, с надрывом, запрокинув голову. Сердце стремительно загромыхало в груди, и ему на секунду показалось, что оно вот-вот выскочит. Может, это всего лишь страшный сон? — Значит, убийцу ты не отрицаешь? — Нет, не отрицаю, — сказал Чонгук, аккуратно проведя рукой по его пояснице, разгоняя табун мурашек. — Потому что это часть моей сущности, часть твоей. Нашей. — Зачем ты убил тех людей? Волк поджал губы, что-то пробубнил, а потом просто сказал: — Они причинили тебе боль. Ты разве забыл и это? В глотке у Тэхёна застрял колючий ком. Ему хотелось горько и протяжено заплакать, как в то утро, когда его нашли охотники. Было паршиво, очень. По спине пополз холодок. Внутри что-то болезненно заскреблось, оставляя в изнутри рваные раны. — Твоих родителей перебили люди. Твои любимые маленькие люди, которые пришли перед рассветом, когда стая спала. Они подкрались и перерезали глотки даже щенкам в колыбелях, — когда он это говорил, его лицо казалось совершенно спокойным. Лишь по едва заметному наклону головы, по горящим в темноте чумным глазам-блюдцам можно было понять, что сейчас начнётся пожар. Было ясно: болезненные воспоминания ютились в черепной коробке. — Мне удалось сбежать. Это было так позорно, если бы ты только знал. Ким попробовал глубоко вздохнуть, чтобы успокоиться, но кислорода казалось мало. Он глотал воздух ртом, прикоснулся к шее, но не чувствовал под пальцами кожу. Связать мысли становилось сложнее. Он однозначно сходил с ума, трогался рассудком. — Знаешь, твоя дефектность сыграла на руку твоим родителям: волчонок, который не может перекидываться. Такой позор, особенно в возрасте шести лет. Чонгуков взгляд потеплел. Он наклонился и взял его за подбородок. Он пару секунд разглядывал его растерянный — нет-нет, жалкий — вид, а потом короткий поцелуй обжёг лоб, горячие пальцы легко коснулись ключицы. На мгновение это все показалось каким-то правильным и знакомым. В его голове промелькнули цветные образы, сменяющие друг друга один за другим. Обрывки воспоминаний били по затылку со всей возможной силой, и Тэхёну на секунду почудилось, что он ощутил на своей холке тёплый шершавый язык, до ушей донеслось громкое тявканье, а в нос ударил запах свежего молока, пряностей и цветочного мёда. Ким не успел опомниться: тело его среагировало само, давая ответ как можно быстрее. Он потянулся за короткой лаской, как ребёнок, а затем, встряхнув волосами, выкрикнул, неловко запнувшись: — О-отпусти меня! — Нет, Тэхён, — он впервые произнёс его имя. Голос Чонгука зазвучал иначе: ещё более хрипло и низко. Его глаза странно сверкнули. — Ты не сможешь больше жить бок о бок с теми людьми. Ты не сможешь как прежде ходить на эти ваши ярмарки, смотреть на эти лица, называть женщину, приютившую тебя, «матерью», потому что каждый раз ты будешь вспоминать мои слова. А потом придёт время и ты вспомнишь события той ночи. Вспомнишь горячую кровь, запах жженной шерсти, услышишь детский плач и вой у себя в голове. У тебя откликнется сердце, — он положил ладонь на грудную клетку, там, где истерически бился качающий кровь орган. — И ты убьешь их. Чонгук глядел на него несколько секунд, а потом сказал: — Обидно будет, правда? Возможно, ему следовало что-то ответить. Возможно, не следовало. Тэхён замер, смолчал. Он просто не знал, что ему сказать. Горячие руки на его плечах всё ещё не давали мыслям продолжить плыть в правильном течении. Он столько всего пережил, а в итоге получил только осознание, что всё было бесполезно. Это всё была ловушка, какой-то тупик без края и выхода. Тэхён больше не чувствовал паники, только какую-то бесконечную усталость, которая стремительно расползалась по телу. Собственный разум дышал пугающим безразличием к своей дальнейшей судьбе. Мальчик-волк неторопливо поднялся, а затем протянул Киму руку с тонкими пальцами. — Пойдем домой, Тэхён. Вокруг снова всё зашумело — он и не заметил, что звуки отошли на другой план. Холодный ветер решительно коснулся его горящего лица, где-то вдали прокаркали свою балладу вороны, подгоняемые чудовищами из темноты. Тэхёну с самого детства говорили, что всё в этом мире началось с песни. Ненавязчивой мелодии, и совсем не важно, чьей именно — птичьей, животной или человеческой. И теперь, когда его сердце бешено стучало в груди, а разодранные ноги больше не отзывались болью, Ким вдруг почувствовал, что все закончилось. Старый мотив исчерпал себя, однако человек внутри него отчаянно хотел стереть из памяти все произошедшее и пустить эту дурацкую мелодию по второму кругу. Тэхён поднял взгляд и сглотнул, потому что Чонгук смотрел на него, не отрываясь, и даже не моргал. Было в этом пересечении взглядов что-то пугающее. Теперь пути назад точно не было. Он просто вложил свою руку в его ладонь и покорно встал, покачиваясь на неустойчивых ногах.