Знамения злые и добрые

      Когда тень слуги скользнула за ширму и исчезла там, где по влажно блестящему дереву простирались перламутровые перья парящего журавля, Цзинь, порывисто вздохнув, откинулся на подушки и наугад ткнулся пальцами под затылок, надавил сразу четырьмя в попытке согнать тяжесть с головы, но только запутался массивными кольцами в распущенных волосах. Пришлось дёргать, а потом всеми силами сдерживать рябь резкой боли, внезапно пробившей толстой спицей виски и почти обратившей насмешливо отстраненный штиль его повседневного лица в шторм неподдельной муки.       Ну уж нет, только не при свидетелях.       Ещё утром, переходя между павильонами и наблюдая за полётом клина диких гусей, Цзинь подумал, что лазурь неба сегодня безупречна - чище сицзанского хрусталя, омытого туманами и калёного твёрдым снегом, - но к полудню, скрываясь в тени беседки под раскидистой мэйхуа, он заметил, как поникли тяжелые соцветия пионов, запестрели чернильные росчерки ласточкиных крыльев под крышей бао-та, а с северной стороны свода небо сделалось как сапфировый шелк, на который рассыпали пудру. Теперь же поднялся ветер, осыпал цветы, разогнал птиц по гнёздам и оттуда, где над ирбисовой шкурой степи сгустилась синева, нагнал низких туч. Они навалились на Чжунду горным оползнем, чёрные, вспухшие от воды, дрожащие от громовых перекатов, но никак не способные наконец разродиться ливнем. Здесь Цзинь забросил свою мысленную игру в ассоциации, которой уже очень давно занимался, чтобы ни в чем не отставать от Сун, и принялся вспоминать «Лин шу», вторую часть «Канона Желтого императора о внутреннем», ту самую, которой всегда пренебрегал. За ненадобностью. Во время войны его тело покрывали раны – полосные, колотые, сквозные, рваные, от стрел на вылет. Они кровоточили и ничто не могло закрыть их, кроме победы. Или поражения. Когда случалась засуха, а за ней по иссохшим равнинам тянулись пожары и немощно волочился, опустив белую рвань рукавов до самой земли, голод, он бредил от лихорадки, метался по постели от болей в желудке, разрывая свежую кожу о шелк, но ни один целитель не был в силах даже немного ослабить его страданий. Только дождь и зелень взошедших посевов. От заморозков у него отнимались пальцы на руках и ногах, от землетрясений – ломались кости, но потом лик солнца опускался ниже, льды таяли, трещины зарастали травой, и время уносило всё это куда-то вдаль. Цзинь знал разную боль – слабую и сильную, ту, что снаружи и ту, что сидит изнутри, но никогда прежде он не чувствовал недомогания от непогоды, от ветра, от надвигающейся бури. От… ничего. Головная боль от ничего - признак увядания. Но разве золото способно заржаветь, как железо? Как Ляо, обратиться в прах?       «Глупости», - думал Цзинь, пряча руки в бесконечных слоях присутственных одежд и незаметно сдавливая то место, где, как он предполагал, должна была быть нэй-гуань, - «Меня удручают не тучи, а то, что портной принимает меня за грузового мула, раз делает воротник нового паньлиньшань жестким, как хомут».       Впрочем, хмарь – далеко не всё, что принесло сегодня с севера.       Заставлять себя ухмыляться не пришлось – его гость так искренне изумлялся парящим журавлям, что забыл, как, уходя, слуга зажег свечи напольных светильников, и теперь, несмотря на сгустившуюся, словно в сумерках, темноту снаружи, его видели. Журавли были перламутровыми, камыш, тянувший стебли к их длинным тонким лапкам, и облака, к которым они, взмывая, обращали острые клювы, - золотыми, горные вершины, охваченные лесом колыбели тех самых облаков, - яшмовыми, дерево ширмы – эбеновым, чёрным, как уголь и сияющим, как влага полуночного озера. А гость был кочующим варваром, бедным на золото, богатым на восхищение. Он тянулся ко всему красивому, как камыш к журавлям, журавли – к облакам, облака – к пикам гор. Цзинь улыбнулся.       - Нравится, да? – спросил он, не отрывая взгляда от гостя, а потом, когда тот посмотрел в ответ, продолжил, нарочито медленно растягивая слова: - Когда я увидел её впервые, подумал, что птицы сейчас покинут створки и взлетят прямо под потолок.       Цзинь указал пальцем вверх, словно варвар, юрт которого всегда был открыт для Тенгри, мог не знать, что такое «потолок», и сделал это движением достаточно медленным для того, чтобы он заметил, как за малую долю мгновения разгорается вспышка огня, пойманного кровавым хун-бао-ши на его руке, как тягуче пламя скользит в глубине камня солнцем по своду неба и замирает на дне, так и не погаснув до конца. На самом деле, ни его люди, ни сам Цзинь обычно не носили такие вещи, предпочитая украшать волосы, а не руки, но вид смущенных бесконечными богатствами варваров пробуждал в нём чувство мрачного торжества. Природа этой яростной, издевательски надрывной радости была ему хорошо известна. Люди могли уже не помнить, император и чиновники – намеренно забывать, а потом с упрёком называть его поведение детским, но, просыпаясь от через-чур живых снов посреди кристально звенящей тишиной ночи, усеянной самоцветами безмолвных светлячков, благоухающей сонмом всевозможных цветов из его личного сада, ночи слишком идеальной, чтобы быть настоящей, Цзинь всё ещё чувствовал пощёчину порывистого ветра на огрубевшем тёмном лице, натруженные ноги, давление стремени на стопу, дрожь тетивы под пальцами, грязь под ногтями, дым от кочевья. Его собственного кочевья.       Однажды Сун, прерываясь на отхаркивание крови, сказал ему: «Ты можешь рядиться как угодно, но ничто никогда не скроет твоей варварской натуры, как благовониями не перебить смрад навоза. Сколько у тебя столиц, превосходительство? Как часто ты кочуешь по ним, словно сорняк? Словно и сам знаешь, что ни в одной нет для тебя места».       - А ты как думаешь? – тепло улыбнулся Цзинь, чуть подаваясь вперёд. – Как тебе эта ширма?       - Птиц и вправду не отличить от живых, - ответил ему гость. - Она невероятно красива. Твоим мастерам нет равных.       Всё шло по плану, а невнятная бессильная боль под отяжелевшим черепом несколько забылась, и Цзинь улыбнулся чуть шире:       - Это подарок от Сун.       Вот так вот в абсолютной тишине игра «смотри, какой у меня камень» переросла в следующую – «придумай себе оправдание». Впрочем, гость приходил сюда далеко не в первый раз:       - Ну нет! – наконец возмутился он, и прежде вполне сносная его речь превратилась то ли в лай, то ли в кудахтанье, - ты не заставишь меня сказать, что я имел в виду твоё мастерство в войне и захвате чужого имущества.       - «Подарок», дорогой мой друг, - снова потрясли ему пальцем с перстнем прямо перед носом в поучительном жесте, - подарок, а не трофей. Хотя ты, безусловно, прав. Что бы мне подарил этот злобный выродок, если бы я не дал ему мечем по хребту пару раз?       Вопрос был риторическим, но что мог знать варвар о риторических вопросах?       - Стрелу между глаз. Навесил бы на неё каменьев и носил бы себе на здоровье.       - Пытаешься острить, - довольно заключил Цзинь, откинувшись глубже в подушки и изящно подперев кулаком выбеленный подбородок так, что теперь хун-бао-ши приятно холодил ему кожу. Другую руку он медленно протянул вперёд и провёл длинными ногтями по глазированному, словно облитому сиропом, боку тонкостенной пиалы. Та отозвалась едва различимым звоном. – Лучше ешь, - кивнул он на принесённые слугой сладости, - и пей.       От лёгкого щелчка фарфор отозвался громче, резче и словно с призывом скорее отпить, пока топленый янтарь, замешанный на рассветных лучах не перелился за кромку. Любимая часть подобного посольства у Цзинь называлась «варвар и женьшень улун». В ней было что-то от лекарства, от почти магического снадобья против самого опасного недуга, преследующего таких, как он. Любые увечья исцеляло время, - порой настолько быстро и действенно, что не оставалось ни глубокого рубца под нелепой заплаткой онемевшей кожи, ни багряного пятна ссадины, лёгшего поверх синяка, - но тут, среди отцветающих слив, между утренней каллиграфией, дневными чтениями стихов и вечерней игрой на сяо, оно было бессильно; тут, в переливе неспокойных колокольчиков у самого свода резного шуйсе, вошедшего в замершее тело водоёма диким лебедем, оно работало против Цзинь, и, как настоящее лекарство, в больших количествах начинало отравлять. С липкой паутиной разрушительной скуки таким, как он приходилось бороться самим. Поэтому ещё ни разу Цзинь не прогнал ни одного варвара, пришедшего к нему с данью, с очередным нелепым прошением, со слёзными жалобами на собственную родню, даже с праздным желанием в очередной раз рассмотреть сказочных зверей на коньках дворцовых крыш. Каждому он предлагал пройти с ним в свой шучжай, где безраздельно царило почти монашеское умиротворение, бесчисленные свитки прогибали полки стеллажей, высыхали расписные веера, распахнувшись на подставках крыльями акварельных бабочек, перламутровые журавли цепенели на полпути к яшме гор, к осенним хризантемам расписного потолка, а тишину, казалось, можно тронуть рукой, и та поддастся под пальцы рысьим мехом. Цзинь приказывал слугам принести засахаренных фруктов, маньтоу с тыквой, парную локву с мёдом и главное – чай в самых маленьких и хрупких пиалах из всех, что есть у императорского двора. Кочевники, вроде бы такие разные, вроде бы так яростно отстаивающие свою разность, были все, как один. Как один они никак не могли ему отказать, хотя явно очень хотели, как один брали практически прозрачную пин мин бэй в окаменевшие от мозолей руки с видом напряженным и настороженным настолько, словно то – не посуда, а мелкая рыбёшка, что вот-вот выскользнет из ладони, или пугливый дзерен, подозрительно вертящий рогатой головой под прицелом охотничьей стрелы. Медленно они подносили её к нелепо вытянутым трубочкой губам, отпивали с ужасным шумом, тяжело сглатывали, а потом происходила удивительная метаморфоза, превращающая их нескладно обтёсанные ветром лица то ли в сморщенные морды горных обезьян, не поделивших между собой одно дерево, то ли в то, во что превратилось бы медное блюдо, брось его Цзинь под обод колёс во весь опор несущейся телеги, предварительно сойдя с ума от непробудной скуки.       Скука отступала. Все, как один, варвары были шутами, кривляющимися в муках от вкуса «горькой травяной воды», но не способными сказать ему «нет», не способными ни сдержать тени гнева, упавшей на топорную плоскость лба, ни выплеснуть этот гнев, подступивший к кадыку от того, как, подливая в пиалу ещё женьшень улуна, Цзинь елейно улыбался, растягивая вишнёвые губы так, что в уголках глаз крошилась маска рисовой пудры и спрашивал:       - Как тебе чай, мой друг? Любишь ли ты его так же, как любят твои братья?       Попробуй не выпить до конца, слышали они вместо этого, и я вывешу тела твоих багатуров вдоль городской стены, а нойонов буду возить с собой по столицам в клетках.       Попробуй сказать, что у тебя нет братьев, что ты не такой, как они, и следующую гунфу-ча мы проведём с отрубленной головой твоего хана.       Все одинаковые - татары, меркиты, найманы, кереиты… тайджиуты?       - Как всегда, невероятная гадость, - спокойно ответил Тайджи, задумчиво разжевывая сладкий боярышник и опустошая пиалу одним глотком, - налей-ка ещё.       Цзинь раздраженно прижал забившуюся от боли жилу на виске двумя пальцами, но второй рукой всё-таки схватился за чаху.       - Позволь спросить, - сварливо начал он, буквально вытряхивая из узкого горлышка последние капли и скорее отставляя самый тонкий фарфор во всём государстве подальше, - что ты вообще тут забыл? Что-то я не вижу ту горстку грязных скотопасов, которую ты зовёшь своим племенем на поклоне у Сына Неба. И подношений я тоже не вижу. Хотя, должен сказать, - порывисто схватив мандарин, Цзинь бесцельно сжал его в руке, впившись длинными ногтями под шкурку, - не существует таких даров, что заставили бы меня помогать тебе в стычках с остальными скотопасами, - сок противно заскользил по пальцам под рукав, и он отбросил фрукт обратно на низкий столик. – Говори, чего тебе надо?       - И этим вопросом ты задался только сейчас, - всё так же отстранённо промычал Тайджи. – Не злись. Я просто проходил мимо.       Тяжело выдохнув, Цзинь опять вцепился в нэй-гуань, уже не скрываясь под красными тканями во множестве плавных сплетений чешуйчатых тел. Вот игры и закончились. Внутри его черепа готовилась лопнуть мембрана фестивального барабана. Это, конечно, было что-то новое, далеко не скучное, но от веселья, только начавшего зарождаться, не осталось даже бледной тени.       Все тени скрылись, когда за распахнутым окном загремело особенно свирепо, выжигая полутьму белой вспышкой, резанувшей по слезящимся глазам, переворачивая сжавшееся клубком нутро, сначала дёрнувшееся к горлу, а после обрушившееся в живот. Так бы мог взреветь целый тумен демонических тигров, заполнивший улицы города кипящей от злобы рекой безлунной мглы, жаждущей мести. Не страх, но дурное предчувствие горячей водой разлилось там, где всё ещё щекотало ускорившимся пульсом.       - Луу зубами скрипит, - очень тихо, однако всё равно слышно, как-то по странному ощущаемо самой кожей сказал его незваный гость, когда небо оглушило Чжунду грохотом страшной осады, выбитых камней из стен, разбитой черепицы, сорванных ворот. – И машет хвостом, - добавил Тайджи, уловив скольжение змеистой молнии вдоль трупного тела распираемой влагой тучи.       Цзинь всмотрелся в сгорбленную фигуру, безразличное лицо, потерявшее все цвета, и чёрные стекляшки бессмысленных глаз. Всего на мгновение ему показалось, что по траурному белая вспышка стёрла его силуэт из шучжай – набросилась сверху пепельным полотном, а уносясь прочь, забрала с собой горсткой праха в скорбных складках. Словно это не варварское кочевое племя сидит перед ним на циновке, вертя в пальцах засахаренную ягоду, не тот самый Тайджиут, воевавший против него десятилетиями, а потерянный призрак, забывший, что уже мёртв. На мгновение в белом свете Цзинь разглядел Ляо. И это было почти так же неприятно, как новый спазм головной боли.       - Ты странный сегодня, - сказал он настороженно. – Неужели у тебя наконец-то случилось что-то плохое, и ты оказался столь мил, что тут же примчался меня осчастливить?       - Нет, - сразу же отозвался Тайджи, а потом улыбнулся, но ничего весёлого в его полупрозрачном лице не было. – Даже наоборот. У моего хана, Есугея, сегодня родился сын. Тэмуджин.       Он надолго замолчал, и Цзинь уже хотел сказать, что какие-то там варварские дети волнуют его меньше, чем повседневная жизнь двух жаб, облюбовавших себе лотосовые листья садового пруда прямо под столбами любимого шуйсе, того самого, с эмалевыми колокольчиками в охровых осах, малахитовых сверчках; хотел сказать, что только невежда мог назвать великого Дунхай Юйгана, одного из четырёх драконьих ванов, взмывшего к солнцу со дна Восточного моря, просто луу (ведь сделать подобное с хрустальной чистотой утренней лазури мог только лун-ван), однако не успел:       - Но знаешь, - добавил Тайджи, доверительно подаваясь вперёд, - почему-то, увидев младенца впервые, я захотел убить его. И почему-то я знаю, что Вечно Синее Небо никогда не простит мне этого.