Панацея

      Она была моим оберегом. Подобрав меня, как бесхозного котенка, она превратила меня в человека. Стирая с моего лица каждую слезинку горя, отчаяния или злости, она выплавляла из них капельки робкой радости принятия. Ее руки окружали меня нежными объятьями защиты. Кружка какао после очередного долгого дня, приготовленная ее чутким сердцем, каждый вечер спасала меня от пустоты прошлого.       Я делала много плохих вещей. Разрушенные мной жизни людей, которые заслуживали лучшего, стояли за спиной молчаливым напоминанием моей ничтожности. Ее рука, сжимающая мою ладонь, уводила меня от них все дальше.       Каждая маленькая ступенька моей личности была пройдена лишь благодаря ее молчаливой, но такой трепетной поддержке. Психиатр говорил, что я нашла свой якорь. Сердце, сжимающееся при виде ее мягкой улыбки, шептало, что я влюбилась.       Она была рядом, стискивая в объятьях мои истерики, отпаивая чаем панику и сцеловывая со щек крики. Молчаливым ловцом снов она каждую ночь оберегала меня от кошмаров, без нее набегающих всем скопом на мою измученную душу.       Она выстроила меня на руинах моего прошлого. Ее нежные руки воздвигли мою уверенность, взрастили самоуважение и принятие. Умные, внимательные глаза ее позволили увидеть собственную красоту и уверили в моей ценности. Каждый ее жест, полный заботы, лелеял во мне ощущение бесконечности человеческой души. Она создала меня, лишь ее присутствие и поддержка позволили мне вновь открыться людям. Я перестала шарахаться чужих прикосновений, меня не била дрожь от общения с малознакомыми людьми. Я могла спокойно работать в коллективе, не дергаясь от каждого неосторожного шепота за спиной.       Ее рукибыли щитом, моим личным бастионом, крепостью, куда я могла спрятаться от всего. Любая неприятность, проблема, расстройство – все стихало, пряталось, исчезало. Она собирала каждый мой нервный всплеск в своих ладонях, раскрывая мою душу, препарируя, вставляя на место недостающие детали, удаляя лишнее, делая заплатки, накладывая швы.       Я была готова растерзать любого, кто позволял себе ее коснуться. Коснуться ее сердца, притронуться к тому, что я считала своим. Но она была человеком для каждого. Ее заботливые руки стирали слезинки со щек всех, кто плакал. Она защищала от ран человеческой ненависти каждого: ее стоило лишь найти, а она совсем не пряталась. Ее амулет – сердце, полное безмерной любви к людям – переходил из рук в руки, и каждый отщипывал от него кусочек, в надежде удержать, сохранить себе частичку этой всеобъемлющей заботы.       Ее труд был куда сложнее и кропотливее многих. Лекарь человеческих судеб, панацея от всех душевных болезней, она врачевала души, воссоздавая на обломках личности нового человека. Опиумом разливаясь по венам, она становилась наркотиком для каждого, но все знали, что она уйдет. Не от злобы, не из пагубных или мерзких побуждений, нет. Она уходила, лишь выполнив свою работу.       Так стало и со мной. Рядом, физически рядом, ее удерживала лишь чистая случайность. Ее бренная работа, обеспечивающая ей возможность сохранять в жизнеспособном состоянии земную оболочку, была в пяти минутах ходьбы от квартиры, которую мы начали вместе снимать еще в период моей терапии. Тогда это был мой личный Эдем, уголок бесконечной теплоты. Сейчас, когда она появляется здесь лишь поспать, квартира превратилась в Чистилище.       Под этим пледом мы обнимались и плакали, смотря Титаник, а вон там на полу так и не отмылись капельки краски, разлившейся, когда ей пришло в голову покрасить свою футболку в технике батик. На стене единственная наша фотография, распечатанная на обычной бумаге, а возле дивана два дня стоит кофе, который она свято клянется допить. Она не моет раковину, после того как почистит зубы и частенько не закрывает дверцы разных полок. Зато никогда не оставляет посуду немытой, за исключением кружек, конечно, и с удовольствием гладит нашу одежду.       У нее рационалистический склад ума, удивительно сочетающийся с чутким сердцем, она смешливая и милая, меломанка и оптимистка, немножко панк, немножко хиппи. Свободная и открытая, всегда и для всех. Кроме меня. Сеанс терапии закончился, занавес опустился, а единственный зритель все еще рукоплещет стоя и бросает розы на опустевшую сцену. Она оставила меня вместе с твердым пониманием, кто я есть и чего хочу в этой жизни, сильную и уверенную в себе, вдогонку прислав скорой посылкой мое разбитое сердце с припиской «Я случайно».       Я собираю вещи, пытаясь отделить ее рубашки от своих и путаясь в том, где чья тарелка. Все цветы в разноцветных горшках я оставляю здесь, хотя покупала их всегда я. Она любит живые цветы, говорит, что это лучшая аллегория для надежды. Краски, кисти, палитры – все это лежит в моем старом чемоданчике, и я их не трогаю. Помню, она рисовала меня в старом парке, заросшем травой, который при изучении оказался кладбищем. К слову, рисовать она не умеет, но тот листок, вырванный из блокнота, все еще лежит в моем кошельке.       Фотография со стены аккуратно ложится между листами «Фауста», а на ее подушку я аккуратно кладу томик «Ромео и Джульетты» с моими пометками и записями. Также прекрасно, как Шекспир, о любви говорил только Достоевский.       Ключи от квартиры полетят в почтовый ящик, с грохотом ударяясь о металлические стенки. Этот звук еще долго будет отдаваться в ушах, а по спине в ритм поползут мурашки. В метро случайное соприкосновение с другим пассажиром вызовет нервную дрожь в коленях, а от необходимости называть свою фамилию в маршрутке на висках выступит холодный пот. Позвонить начальнику, чтобы предупредить об отсутствии не получится из-за сжавшей внутренности ледяной руки.       Терапия не помогла, у нее рецидив. Время смерти – последние объятия.