Эдвард очнулся ото сна слишком резко, почти подскочив на кровати, и, судя по тому, как быстро дверь в его комнату испуганно затряслась с той стороны, с криком. Оглушающим, удушливым криком, который просил упрямого гомункула остановиться, прекратить хвататься за прошлое, остаться…а не лезть в эти проклятые врата снова, пусть и в образе огромного дракона. Но он всегда был слишком своевольным и непредсказуемым.
Дверь нервно затряслась еще пару раз, а затем, через пару мгновений опасного затишья в замке отчетливо щелкнул ключ, точно также как винтики в голове Эдварда. Повернулась ручка, и в мрачную комнату ввалилось бледное и взволнованное приведение — верный и, порой, слишком уж взвинченный друг.
— Боже, Эд! Снова дурацкий кошмар? — Альфонс Хайдерих был человеком спокойным и рассудительным, но до невропатического зуда под кожей похожий на родного брата Эдварда. Он был фантомом, словно сошедшим с картины или фотографии, ожившим портретом, насмешкой с голубыми глазами и той самой осторожной улыбкой, которая всякий раз трогала его губы, когда дело касалось Элрика. — Слушай, ты можешь хотя бы не запирать дверь в свою комнату на ночь? Что, если бы это не был простой сон, и с тобой могло случиться все, что угодно?
— Брось, Ал, — беспечно отмахнулся Эдвард своей, на данный момент, единственной рукой, параллельно выплюнул изо рта прядь длинных волос, — едва ли со мной могло что-то произойти. Особенно рано утром, когда все порядочные и приличные люди еще спят, а не врываются к другим в комнаты лишь потому, что им приснился не слишком хороший сон.
Какое-то время Альфонс сверлил своего соседа чуть раздраженным взглядом, который, скорее, стоило расценивать как жест обеспокоенного внимания к неспокойному поведению Элрика во сне, но вскоре в его глазах заиграли теплые смешинки. В день, когда Эдвард познакомился с герром Альфонсом Хайдерихом, солнце стояло высоко в зените и настырно пыталось нанести глупым людишкам непоправимый урон в виде легкого недомогания или головокружения. Он точно также, как сейчас, стоял напротив Эдварда, затесавшись в группу румынских исследователей-техников, и о чем-то увлеченно беседовал. На Альфонсе сидела свободная голубая рубашка, через плечо висел затертый синий пиджак, а брюки поддерживал кожаный ремень с массивной бляшкой. Эдвард тогда только начал изучать румынский и говорил на нем на уровне жестов и размахиваний, так что подходить к Альфонсу было заранее глупой идеей. Стальной алхимик с неприкрытой тоской наблюдал за человеком, которым, казалось, мог бы когда-то стать его брат, его Альфонс, если бы в детстве не произошло той чудовищной ошибки. Он честно не собирался более никак пересекаться с герром Хайдерихом, однако судьба — чертова тварь! — расставила все иначе. Альфонс сам подошел к Эдварду к концу дня и заговорил с ним на немецком, который, слава вратам, Эд успел освоить за полтора года проживания с отцом в Германии. Как оказалось после, Альфонс в том году собирался поступать в Мюнхенский университет, тот самый, куда Эдвард уже успел отправить рекомендательное письмо от Хоэнхайма.
— Ты снова смотришь на меня этим пронизывающим взглядом, — упрек в голосе Альфонса был едва уловимым, однако Эдвард тут же почувствовал себя виноватым. Он всегда смотрел на него так, когда вспоминал о родном мире. — Можешь не извиняться, — поспешно добавил Хайдерих прежде, чем Элрик успел открыть рот. — Расскажешь, что видел? Я как раз сделал кофе. Давай скорее, сегодня нас ждет очень важный проект.
— Да-да, конечно, — с приглушенным смешком отозвался Эдвард и уже привычно потянулся к небольшой подставке для протезов. Обычные, с силиконовой кожей, чуть светлее его природной, работающие на паровом двигателе и сконструированные из обычного пластика и свинцовых вставок. Протезы, которые долго не жили даже в этом мире.
Они снимали квартиру в одном из центральных районов Мюнхена уже почти полгода и вполне считали ее своим домом, несмотря на частые разъезды или постоянные отлучки в другие города по работе Альфонса. Кроме того, за спиной дамокловым мечом нависли выпускные проекты, — что-то наподобие государственной аттестации алхимиков, по мнению Эдварда — и сдать их требовалось в ближайший срок. И, если у Альфонса все его чертежи всегда были аккуратно сложены и убраны в папку в столе, то в документах Элрика творился самый, что ни наесть, настоящий хаос. Подоконники кухни, упорно тесня горшки с поникшими фиалками, были завалены тонной макулатуры, исписанной убористым почерком Стального. С гарнитура местами свисали по несколько раз переделанные чертежи с правками и новыми пометками, в раковине скромно стояли две грязные тарелки, которые юноши не удосужились убрать после ужина. Но, вопреки царящему в округе беспорядку, стол выглядел всегда идеально чистым. Застеленный белой скатертью без единого кофейного пятна (которые по утрам так часто оставлял Эдвард по рассеянности), по центру стояла стеклянная конфетница, полная ирисок и шоколадных батончиков, а по обе стороны он нее — две кружки с ароматным напитком.
Через окно лениво просачивался приглушенный свет нового дня, что упал на пол тусклым квадратным пятном. День обещал быть насыщенным и солнечным.
Эдвард привычно потянулся до характерного хруста в позвоночнике, размял затекшую от неудобного положения шею, а затем плюхнулся на стул. Рука тут же нащупала кружку с кофе, и губы обжег приятный вкус. Альфонс уже сидел напротив него и неспешно читал газету, вдумчиво прослеживая взглядом строчку за строчкой. Эдвард пригляделся из-за кружки: в сумраке комнаты он, должно быть, не заметил, как посерело лицо Ала всего за какую-то ночь. Эдвард обеспокоенно нахмурился, а затем сжал в кулак протез, скорее, по привычке. Как бы врачи мира не старались, болезнь Альфонса лишь прогрессировала.
Какое-то время Хайдерих задумчиво покусывал нижнюю губу, автоматически опустошал чашку мелкими, но частыми глотками, а затем без всякого удовлетворения отложил газету в сторону. Должно быть, он не нашел для себя никак важных новостей, — внезапно подумалось Эдварду. Вот только, что именно он хотел найти в море бумажных новостей, было не ясно.
— Так ты расскажешь, что видел на этот раз? — с внезапным интересом спросил Альфонс и подался чуть вперед. Эдвард тяжело закашлялся. Кофе тут же встал комком в него в горле и никак не хотел проглатываться ровно до тех пор, пока Ал заботливо не постучал его по спине. — Эд! Я не имел ввиду это, когда говорил, что нас ждут настолько неотложные дела. Ты хоть раз можешь выпить кофе, не пытаясь навредить себе? — с доброй насмешкой сказал Ал и как-то понимающе покачал головой. — Так что было сегодня? Магия, замки и спасенные принцессы?
Эдвард недоуменно моргнул.
— Что, прости? Я же говорил тебе, что это совсем не магия, а алхимия…
—…двигатель другого мира, — довольно-таки бесцеремонно перебил его Альфонс, и Элрик потупился. Обычно Ал с титанической усердностью выслушивал все его замечания, а лишь затем отпускал комментарии по поводу его слов. — Да, я помню. Но сейчас не об этом. Я говорю именно о магии.
— Магия — это антинаучно даже для того мира, Альфонс, — мягко и рассудительно, но с толикой легкого раздражения ответил Эдвард. Такое обычно бывало, когда взрослым по несколько раз приходилось объяснять детям прописные истины. — Я не понимаю, причем здесь эти сказки и, уж тем более, замки и принцессы.
— Но ты буквально задыхался криком, — упрямо возразил визави.
— И что я кричал? — прозвучало на удивление устало и безразлично. — «Магия существует»?
— Нет, — Альфонс посмотрел на Эда по ужаса проникновенно и серьезно. Так, словно от его дальнейших слов мир Эдварда должен был перевернуться и рухнуть в алхимические врата, будь они прокляты кем-то более могущественным! — Ты просил какого-то Энви вернуться из врат, потому что даже драконом он не сможет их пройти. Кстати, кто такой этот Энви? Еще один твой хороший знакомый, с которым ты больше никогда не увидишься? — Альфонс проговорил это с такой пугающей беспечностью, что Эдвардом на долю секунды овладела ледяная ярость. И лишь через мгновение он вспомнил, что Альфонс Хайдерих никогда не знал о существовании параллельного мира с его жестокими законами, не знал о гомункулах, не знал о жертвоприношениях и Ишварских войнах. Не знал ни-че-го. Потому что это был не тот Альфонс.
— Я… — Эдвард неуклюже запнулся. Он уже выдал себя первичной реакцией, так что отпираться и говорить, что он не знает никого с именем, нет, прозвищем «Энви», не было никакого смысла. Хайдерих всегда отличался внимательностью к такого рода вещам. Эдвард почувствовал, что у него начиналась мигрень, сердце взволнованно ухало в груди разбуженным филином, а в горле как-то резко пересохло. Он неловко прокашлялся, сделал большой глоток кофе и тут же зашипел, словно кошка, — обжег язык!
— Эд! — как обычно строго отдернули его.
— Я звал Энви? — наконец хрипло, весьма жалко выдавил из себя Элрик и впился внимательным взглядом в чужое, явно встревоженное лицо. Эд дождался отрывистого, но согласного кивка и продолжил все тем же менторским тоном: — Я называл его драконом, так? Просил вернуться и не входить во врата? — Эдвард почти заикался. Он жадно уставился на порядком растерявшегося друга и с жгучим нетерпением ждал ответа. В пылу вопросов он даже не заметил, как встал со стула и оперся обеими руками на стол, тревожно навис над Альфонсом.
— Ну… Да. Все именно так, как ты говоришь, — неуверенно отозвался Ал, видимо, уже начиная прикидывать, как быстро он доберется до телефона и насколько сильно не в себе его лучший друг. Молчание затягивалось. — Эдвард?
— Прости, Ал. Кажется, это и в правду был кошмар, — улыбка вышла натянутой и нервной. Единственное, за что Эдвард был по-настоящему благодарен Хайдериху в данный момент, — умение притвориться, что все в порядке. Поверить в это.
Эдвард словно в бреду стянул с запястья резинку для волос, зачесал пальцами пару прядей назад, а затем принялся завязывать хвост непослушными руками, чтобы хоть чем-то унять внезапно напавший на него тремор. Он и сам, признаться честно, не мог объяснить столь пугающей и недостойной его реакции. В последний раз у него тряслись руки, когда он увидел разможенное по стенам и асфальту тело химеры, которая на ту пору еще совсем недавно была живой девочкой, его маленьким другом. С тех пор он видел многое — крайне омерзительные и неудачные человеческие трансмутации, шрамы и ожоги, разрушенные города, войну и трупы людей, однако ни разу руки его не дрогнули, до этой минуты…
— Эд, тебе плохо? Ты бледный, как мел, и, мне кажется, у тебя озноб. Боже! Да ты весь дрожишь! Пойдем, тебе нужно срочно прилечь, — Альфонс мягко взял Эдварда за плечи, развернул лицом к его комнате и, слегка подталкивая в спину, двинулся вперед. Его взволнованный голос доносился до Элрика откуда-то сверху (Альфонс был на полголовы его выше), совсем близко, однако он почти не разбирал слов. Автоматически переставлял ноги, с каждым новым шагом воскрешая в голове образ нахального гомункула с красным уроборосом на бедре, искаженный алхимией старый Ишвар, отдавший, по меньшей мере, сотни души за создание философского камня, огромный алхимический круг и дьявольский смех Данте. Постепенно обрывки сна, который Эд видел этой ночью, вытеснили из черепной коробки кровавые образы службы государственным алхимиком на Аместрис, и он, Эдвард немного успокоился. Альфонс осторожно усадил его на кровать, потом сбегал за стаканом ледяной воды и заставил его выпить, а затем настойчиво уложил в кровать, наглухо отказавшись слушать доводы Элрика, что буквально через пятнадцать минут с ним все будет в полном порядке. Чуть позже Альфонс позвонил в университет и взял пару дней отгула для себя и Элрика, несмотря на гневное шипение последнего, что он вполне может работать и учиться. Работа всегда была для Эдварда лучшим лекарством от боли и тревог, и это осталось неизменным со времен его шальной юности, однако, именно в этот момент, он был безмерно благодарен Хайдериху за его старания (пусть и глубоко про себя). Хотелось побыть одному и просто…подумать.
Хронологию сна удалось восстановить далеко не с первой попытки. Виски противно ныли, а память изворачивалась под немыслимыми углами и шла колючими иглами, лишь бы Стальной не смог за нее ухватиться и вытянуть столь важные и особенные воспоминания. Сочленения с протезами дергало пульсирующей острой болью. Н-да… Что ни говори, а даже одно прозвище Зависти вызвало в его теле пугающий отклик и такую бурю эмоций в душе.
Кажется, Эдвард был в подземном городе. Сражался один-на-один с Данте, от которой тошнотворно воняло гнилой плотью. Рядом стояла безучастная Роза с замыленными глазами и всяким отсутствием воли, капал слюнями на пол разжиревший гомункул, который только чудом еще не потерял своей человеческой формы до конца. За спиной Эдварда лежала груда пустых доспехов. Данте кидалась на него с выносливостью дикого зверя, улыбалась злорадно, ловко махала ногами и неизменно попадала в цель. От каждого удара у Эда гаденько звенело в голове и сводило здоровую руку. Усталость разлилась по телу, словно яд, оплела конечности голодной змеей и никак не хотела уступать. Все было чертовски похоже на правду. Даже запах во сне, и тот вырисовывался с пугающей четкостью.
Если верить старым воспоминаниям, скоро Эдвард пропустит пару ударов от неугомонной раритетной старухи, запертой в молодом, но стремительно разлагающемся теле, а затем его насквозь прошьет преобразованная рука Энви. Агония тогда была невыносимой и, казалось, длилась вечно. Однако этого так и не случилось. Алхимические врата распахнулись, как минимум, на двадцать минут раньше, и множество искалеченных чернильных рук забрали с собой груду металла, которая осталась от Альфонса, его дорого брата. Эдвард давился криком, как рыбьей костью, что встала в горле, но не мог выдавить из себя и звука, — Альфонс Элрик был мертв, вместе с телом и душой. Теперь раз и навсегда. И вернуть его к жизни не представлялось априори. Потом тьма, переливающая сотнями надрывных металлических голосов, с невозмутимой легкостью поглотили Обжорство, усилиями Данте потерявшего капли былого рассудка, а затем потянулись и к ней. Эдвард впервые видел, как человека разрывало на части не от алхимии, а от простой грубой силы, которая исходила из недр другой, древней и могущественной. Предсмертный крик первой жены отца стал самой прекрасной музыкой для ушей Эдварда, хотя его все же вывернуло на пол кровью и желчью. Врата ехидно шептали, что по ту сторону находятся его мать, горячо любимый брат и вполне живой и невредимый отец. Стоило только захотеть, стоило только протянуть руку, стоило только отдать нечто равноценное взамен… И Элрик бы отдал, если бы чьи-то неожиданно сильные руки, волоком не оттащили его, уже шагающего в круг цепкого мрака и простирающего ладони к перезвону тварей.
— Ты с ума сошел, Стальной?! Совсем котелком тронулся, коротышка?! — гневный рык с высокими стальными нотками Эдвард узнал далеко не сразу. Какое-то время он бессмысленно трепыхался в клетке чужих рук запертой птицей, пару раз даже попытался лягнуть неприятеля механической ногой и ударить макушкой в подбородок, но ничего не выходило. Тот, кто его держал, не собирался просто так его отпускать.
— Альфонс! Отпусти меня, тварь, мне нужно к вратам, иначе! Иначе!..— Эдвард извивался ужом, пару раз заехал локтями мерзавцу под ребра, услышал его приглушенные стоны, но выскользнуть из стальной хватки не мог.
Ворота издевательски медленно закрывались. Створки ползли, ведомые тысячами крохотных ручек, а множество глаз разочарованно наблюдали за истерикой Стального алхимика. Они все еще давали ему шанс вырваться и вернуть брата, они дарили его последнюю надежду, не захлопывая врата сразу, как это было бывало обычно при человеческой трансмутации.
— Прекрати брыкаться мелочь, нас же обоих туда затянет!
— Плевать! Пусти меня, я должен! Должен помочь ему! Альфонс! Отпусти же меня, черт возьми! — Эдвард изловчился и укусил чужое предплечье. Сзади раздраженно зашипели, а потом с силой приложили Эдварда головой об пол, придавили внушительной массой сверху. Гул в ушах перебивал разочарованный шепот обитателей врат, противный голос над ухом настырно жужжал о чем-то никчемном, об их безопасности, например. Да какая этому голосу вообще разница, что станет с ним, с Эдвардом? Если не хочет сдохнуть прямо здесь и сейчас, ему лучше прекратить разыгрывать комедию и швырнуть его прямиком во врата. Врата, которые резко сжались в половину… — Нет! Нет! Нет! Нет! Не закрывайся! Нет! Ал! Ал! Пожалуйста!
Эдвард чувствовал, как щеки обжигали не столько чужие отрезвляющие пощечины, сколько злые и отчаянные слезы. Он был беспомощен, он мог только кричать и умолять. То, что навалилось сверху, было гораздо сильнее.
— Даже если я отпущу тебя, Стальной, врата просто поглотят твое существо! Ты не успеешь пройти к брату, пойми уже наконец! Ты растворишься, станешь точно такой же визгливой завистливой мерзостью, которой нравится играть с людскими желаниями и душами. Там ты будешь страдать еще больше, чем здесь, лишившись брата. Пойми, наконец, ты просто напрасно погибнешь, мелочь!
Эдвард с глухой ненавистью поднял взгляд и столкнулся с узкими змеиными зрачками на фиалковой радужке. То существо, что все время сдерживало его от безумия, было гомункулом, Завистью. Часть его тела превратилась в огромную львиную тушу. Именно она так больно давила на позвоночник и удерживала Элрика в одном положении.
— Энви! Тварь!
— Любезностями наградишь меня потом, мелочь, — ядовито отрезал Зависть и с не меньшим бешенством взглянул на решительно сворачивающиеся врата. — Давай, Стальной, включай свою чугунную голову наконец! Это влияние врат. Ты же понимаешь это. Если ты сейчас сгинешь в пустоте, никто, слышишь?! Никто больше не сможет вернуть нас!
— Да мне плевать! И кого это «нас»? — осклабился Эдвард.
— Меня и твоего брата, — с неожиданной небрежностью обронил Энви и тряхнул копной темных волос. — Ты не сможешь пересечь врата, Стальной, в отличие от меня. Я сильнее и выносливее, да и нечего у меня забирать, — безумно расхохотался гомункул, обнажив острые зубы. — Ты меня слышишь?
Глаза Стального становились светлее с каждым новым словом Энви, иногда в них мелькал не только огонек понимая, но и трезвого рассудка.
— Прекрасно, малыш, врата почти скрылись, а, значит, ты уже совсем скоро придешь в норму. Слушай внимательно, времени мало. Сейчас я проскользну во врата и перейду на другую сторону. У тебя есть год. Слышишь, мелочь?! Год, чтобы придумать, как безопасно открыть врата без обмена. Гарантий у тебя нет, однако всегда есть шанс, что я вернусь с твоим ненаглядным братом. Так что, не рыпайся до поры, Стальной. Бывай!
Эдвард в одно мгновение почувствовал, как в голове прояснилось, а телу стало легче не только дышать. Груз в виде Энви исчез. Навстречу уже совсем крохотным вратам на ошеломляющей скорости летел дракон с фиалковыми глазами и змеевидном теле.
— Энви, стой! У тебя не получится! Ты умрешь!
Но Зависть, вопреки уже адекватным выкрикам и опасениям Стального алхимика на секунду превратился в крохотную блоху, и проскользнул в исчезнувшие ворота…
…Эдвард моргнул и медленно сел в кровати, — голова все еще кружилась от напряжения. Что это за чертовщина? Какой смысл его безупречной на события памяти даже во сне искажать так много событий? Тем более… так. Обычно во снах он всегда находился в прошлом. Во вполне реалистичном прошлом, таким, каким оно было, а не исказилось под гнетом воспаленного сознания. Неделей ранее он видел сожжение своего старого дома и отчетливо нацарапанную надпись на крышке часов, дом Рокбеллов и Уинри, как всегда, яркую, красивую и жизнерадостную. Видел Лиор с его фонтаном на центральной площади, видел холодную красоту черноволосой Ласт в ее последней битве против Гнева и Лени, видел нежное и ласковое лицо своей матери, видел кровь на своих руках и мясника Барри. Система работала отлажено, без сбоев и неровностей. Все в точности, до малейшей детали, даже символы алхимических кругов в некоторых прочитанных им книгах. Все, но только не это…
В его реальности Энви на какое-то мгновение убил его, а затем сам ворвался во врата, как одержимый безумец, сгорая от ненависти от Хоэнхайму. Эдвард слышал тогда плач Ласт в глубинах врат и видел несчастное лицо своей матери. Он и сам тогда чувствовал соль на щеках. Какой-то парадокс! Фантасмагория! Насмешка судьбы, не иначе!
Стрелка на часах стремительно подползала ко второй половине дня, когда в его комнату бесшумной тенью проскользнул, убрал с изнеможенного лица пару прядей, справедливо, но совсем не верно рассудив, что Эд спит, а затем оставил на захламленном столе тарелку с куриным бульоном и чашку чая с сахаром. Уже выйдя в коридор, Альфонс тревожно закашлялся. Эдвард открыл глаза и с немой болью подумал, что Хайдериху, к сожалению, с его раком легких осталось совсем недолго. И он снова не мог ничего сделать. И это знание убивало его, как осознание того, что Зависть, не зависимо от пересечения миров, скорее всего, тоже находится где-то здесь. Вероятно, даже ближе, чем он мог предположить, в самом Мюнхене.
***
Ярмарка была в самом разгаре, когда Эдварду пришлось вытаскивать из передряги весьма милую, но странную Ишварку. Вернее, цыганку. Хотя, живи она в родном мире Эдварда, ее бы называли исключительно так. Альфонс отнесся к благородному поступку Эдварда крайне скептично, но все же разрешил предсказательнице какое-то время пожить в их скромной квартирке. С приходом дышащей теплом и счастьем Ноа в их колыбели науки стало чуточку живее и веселее. У цыганки были роскошные и приятные на ощупь каштановые волосы, чуть жесткие от постоянных скитаний, но Эдварду все равно нравилось заплетать их в косы по утрам. Карие глаза всегда глядели на мир с легким прищуром, но, в тоже время, с детской наивностью и добротой, которая совсем не присуща (со слов Ала) хитрым цыганам. Хозяйка квартиры приняла девушку с радушием, — подарила ей несколько совершенно новых платьев и научила готовить простенькие блюда, которые чуть позже и скрашивали вечера уставших техников.
Спустя месяц Эдвард и Альфонс успешно защитили свои проекты в университете и могли на какое-то время немного расслабиться, если бы не несколько обстоятельных «но». Начальник Альфонса, какой-то важный председатель партии зверел с каждым днем, и Хайдерих все чаще пропадал на работе, за строительством и усовершенствованием ракет. Эдвард лениво изучал французский, время от времени намечал новые чертежи, читал книги по химии и с подачи Ноа время от времени поглядывал на нотную грамоту. Одним из вечеров позвонил телефон, и уставший голос Ала коротко сообщил Эду, что его не стоит ждать в ближайшие три дня. Эдвард нахмурился, недовольно поджал губы, но ничего не сказал. Чуть позже Ноа легонько коснулась его руки и сразу все поняла.
— Эд, ты ведь знаешь, насколько важен для Ала? — осторожно, почти робко, так ступают на тонкий лед, спросила цыганка, пытливо заглядывая в чужие золотые глаза. Ноа сидела на подлокотнике кресла, едва опиралась на него бедром, а Элрик же распластался по нему и даже чуть сполз вниз. Все это время он бездумно смотрел вверх, а когда прозвучал смущенный вопрос, лишь перевел взгляд на красивое, правильное лицо с вишневыми губами.
— Видимо, не настолько, чтобы вспомнить о моем беспокойстве, — глухо пробормотал Эд и подчеркнуто вежливо высвободил свою руку из-под чужой ладони. Ему никогда не нравилось, когда Ноа читала его.
— Ты хотел сказать, о жалости? — совсем не деликатно обрубила Ноа, и Эдвард раздраженно скрипнул зубами. Потянулся за стаканом с виски. Потому, что она была права. Ему было жаль угасающего, как пламя на спичке, Альфонса. Жаль, что он не может прожить дольше и счастливее, не боясь спать по ночам и что-то не успеть. — Альфонсу горько от нее, Эд. Он ждет от тебя другого, — с каким-то непонятным чувством пробормотала Ноа, а затем тоже отхлебнула от чужого стакана. Судя по тому, как она сморщилась, виски обожгло ей горло впервые.
— Мне больше нечего ему дать, — сокрушенно покачал головой Эдвард, то ли не желая признать, то ли просто не понимая… — Дружба с Альфонсом — это самое дорогое, что у меня есть, — честно признался он.
— Я знаю, Эд, и он знает, — сказала цыганка. — Но, кроме Ала, ты дорог еще и мне, — Ноа отступила на шаг, плавно обогнула кресло, а затем с безмолвного позволения присела на колени Эдварда. От нее приятно дохнуло жаром, мускатным орехом и корицей. Идеальное сочетание для такой женщины, как Ноа, красивой и чувственной, Ишварки без рубиновых глаз. Какое-то время она бездействовала, лишь с внимательной нежностью рассматривала лицо Элрика, словно пытаясь запомнить каждую его черточку. Глаза ее при этом сочились бесконечной заботой и лаской.
Ноа откинула назад мешающие пряди, чуть смущенно, но уверенно улыбнулась Эду вишневыми губами, а затем скинула с себя сиреневый платок. Эдвард краем глаза проследил траекторию ткани, но, впрочем, довольно быстро о ней забыл. На Ноа сидело тонкое белое платье с множеством вязок на груди, что невольно приковывали к себе взгляд. Девушка потянулась к вязкам сама. Распустила тугой узел и ослабила шнуровку, а затем, высвободила одну грудь. Высокую и смуглую, с темной горошиной четко выделявшегося соска. Ноа мягко забрала стакан с виски, отставила его в сторону, а затем положила чужую ладонь поверх своей горячей груди.
Эдвард пошел багровыми пятнами, нервно дернулся в сторону, но настойчивые губы Ноа, впрочем, встретил с должным достоинством и умением. Они прижималась к нему так трепетно и близко, что Эд почувствовал, как в животе постепенно набухал тугой узел. Он выдержал второй поцелуй, чуть сжал чужую грудь, мягкую и упругую, чуть пульсирующую под его пальцами, а затем словно пришел в себя.
— Ноа, нет, я не могу, — Эд отвернулся, и губы девушки мазнули его по подбородку, оставляя характерный след от помады. — Мне сейчас не до этого.
— Я не нравлюсь тебе, Эд? — интимным шепотом спросила Ноа, а затем покачала головой, опровергая свой же вопрос. — Нравлюсь, но тоже не так, как хотелось бы мне. Тебе нравится Ал, но не так, как хотелось бы ему… Ты видишь в нем брата, того, другого мальчика, до ужаса похожего на него, и не испытываешь ничего, кроме сильной братской привязанности. А может, это та девушка со светлыми волосами? — Эд видел, как Ноа коснулась пальцами его раскрытой ладони, а затем снова покачала головой. — Кто такой этот Энви, Эд? И почему ты постоянно про него думаешь?
Эдвард порывисто вздохнул, вежливо вернул край чужого платья на свое законное место и предельно аккуратно сместил девушку со своих колен, а затем встал. Он молча повесил пальто на сгиб локтя, прихватил с собой брошенную бутылку виски вместе со стаканом и направился к себе в комнату.
— Хотел бы я сам знать ответ на этот вопрос, Ноа, — наконец почти у самых дверей скупо выдавил из себя Элрик и скрылся в недрах комнаты, оставляя цыганку наедине со своими мыслями и образами разных гомункулов в голове.
Зависть не выходил у него из головы на протяжение всего прошедшего месяца после того злополучного сна. И ладно, если бы сон действительно был один. Ну, сплоховала память, с кем не бывает, верно? Однако, если второй случай еще можно считать досадным совпадением, но третий, — это уже закономерность. Эдвард видел сны. И все, как один, с участием нахальной твари с уроборосом на бедре. Побег из Лиора совершали они втроем, — сам Стальной с непозволительно беззаботным и веселым хохотом, огромная глыба доспехов с горящими жизнью глазами и насмешливая физиономия Энви с исказившимися ногами для удобства бега по пустыне. Задержание Такера и спасение крошки-Нины и ее верного друга — Александра, которое они провернули только благодаря внимательности гомункула. После убийство мясника жестоким и почти сумасшедшим Энви. После сам Стальной, весь залитый чужой кровью и с оторванными протезами, сидел на грязном полу в скотобойне и успокаивающе гладил Энви по спутанной гриве волос. Попытка воскресить мать, внезапное появление на пороге их дома отца, который разрушил алхимический круг, и руки Энви, который с привычными подколками и усмешками выносил двух глупых детей из мастерской. Еще позже было пламя, было первое задание в Централе и потеря руки, а затем битва в лаборатории с другими существами, преобразование тела Альфонса и прикрепление его души к доспехам, повлекшая за собой потерю ноги. Эдвард четко помнил тогда — Энви не успел.
Было еще много всего, но оно не укладывалось в голове.
Эд не знал, как объяснить эти сюрреалистичные картинки. Не знал, имело ли это место быть хотя в его странном воображении, но одно он знал наверняка, особенно после слов Ноа, — он обязан, во что бы то ни стало, найти Зависть.
Бутылку виски он вылакал в одиночку и с непривычки с утра у него дико болела голова. Озадаченный и даже чуть обиженный вид Ноа не прибавил ему настроения, а от завтрака он вежливо отказался. Всю последующую неделю Эд проторчал в библиотеке Мюнхенского университета в поисках каких-нибудь странностей, творившихся на протяжении последних пяти лет. А таковые и в правду были…
***
Эдвард сидел в хосписе и крепко сжимал руку Альфонса, спрятав в их незамысловатом замке из рук осунувшееся лицо. Хайдерих был совсем слаб и бледен. Губы у него посинели и превратились в узкую, бескровную полоску. Волосы стали редкими и выцвели, глаза ввалились глубоко в серое, высосанное болезнью лицо и воспалено глядели на мир тусклой лазурью. Череп неумолимо обтянуло тонкой просвечивающей сетки капилляров кожей, руки превратились в две усохшие веточки, которые время от времени уже забывали, какого это, слушаться своего хозяина. Последние две недели Альфонс уже не мог самостоятельно встать. Поначалу его кормили медсестры с ложки горячим супом и осторожно подносили стакан ко рту, когда он хотел пить, чуть после это делал сам Эд, вернувшийся из долгой командировки в Берлине. Он относил его справить нужду на руках до тех пор, пока не поставили катетеры и не перевели на капельницы. В последнее время Ал редко приходил в себя, только постоянно харкал кровью себе на грудь, и никогда не отпускал руку Эдварда, даже в зыбком и беспокойном сне. А ведь поначалу Элрик даже читал ему вслух и все еще продолжал помогать с работой над проектами. Ведь Хайдерих так отчаянно боялся не успеть. Безмозглый дурак!
Собственно, как и сам Эдвард.
Ноа забегала к обреченному всего пару раз и каждый уходила со слезами. Эд уже потерял предел своей стойкости. Непрошенная влага все чаще наворачивалась на глаза, но он упрямо держался, потому что Альфонс будет расстроен. Один раз к ним заглядывал участковый, немного погодя, хозяйка квартиры. И все они уходили с крайне скорбным видом, лишь Элрик оставался. Раз за разом.
Восстание фюрера провалилось, и все заводчики, в том числе и начальник Альфонса, которые работали на него, были взяты под арест. Германия подавила гражданскую войну еще в утробе, а все проекты рабочих были изъяты для армии страны. Кого-то отправили в ссылку, кого-то — в тюрьму, кого-то — на смертную казнь, за содействие мятежникам. Группа Ала тоже была отправлена на эшафот, все, кроме него, больного, умирающего от рака легких в хосписе. Позже в газетах велось упоминание о некоем тайном ордене Туле, которые промышляли оккультизмом и пытались отыскать великого змея, чтобы попасть в параллельный мир, но его быстро накрыли, а после расстреляли всех участников. Эдварда заметка очень зацепила, и он даже сделал вырезку, которую хранил в кармане своего пальто. И ни столько его интересовал сам орден с фотографией их лидера — молоденькой женщины с хищными чертами лица, — сколько упоминание о змее. Элрик точно знал, когда все закончится… Абсолютно все, он попробует найти новые зацепки.
— Эд, — голос Альфонса Эд услышал далеко не сразу. Слабый, он больше походил на треск или шелест сминаемой бумаги. Казалось, будто Хайдерих говорил костями. — Эд…
— Я здесь, я с тобой, — он попытался приободряюще улыбнуться другу, но получилось из рук вон плохо. — Тебе больно? Позвать медсестру, чтобы она вколола тебе обезболивающее?
— Что? Нет, не нужно. Я должен кое-что сказать тебе.
— Давай, ты лучше поспишь, хорошо? А я пока побуду рядом. Расскажешь мне все после, тебе нужно беречь себя, Ал.
— Я… — Альфонс тяжело и долго закашлялся сгустками крови. Эдвард осторожно вытирал ему губы и подбородок, промокнул заляпанную грудь салфетками, а затем нетерпеливо окликнул рабочий персонал. Альфонс может замерзнуть в таком виде, да и не гигиенично это. — Эд, я знаю, тебе никогда не…не были, — Ал медленно с одышкой втянул в себя пару глотков воздуха, — нужны мои чувства.
— Ал, я прошу тебя, — с надломом в нервно сорвавшемся голосе. Глаза предательски зажгло.
— Ты не был мне ничем обязан, — словно успокаивая маленького ребенка, проскрежетал Альфонс, и у него снова все забулькало в груди. — Я не хочу держать тебя. Я…Я знаю, что ты ищешь его. Дракона, Э… — громкий прерывающийся хрип застыл в воздухе, —…нви. Энви. Старый замок на окраине города, там, там, — Ал снова задохнулся на долю секунду и чуть сильнее сжал руку Эдварда, насколько это вообще было возможно. — Я всегда тебе верил, Эд. Когда меня не станет, пожалуйста, пообещай мне, что вернешься в свой мир.
Стальной хотел возразить Альфонсу, но лишь раз заглянул в усталое, но серьезное лицо, как ком в горле стал не проглатываемым.
— Обещаю, Ал. Я обещаю. Спасибо. Я обязан тебе жизнью. Всем, что у меня сейчас есть. Спасибо тебе за все, Ал, — Эдвард говорил надрывными всхлипами, видя, как реже вздымается чужая грудная клетка, чувствуя, как ослабевает в его ладони чужая рука, замечая, как глаза перестают реагировать на свет. — Прости меня, Ал, прости, что не смог… — прошептал Эдвард и закрыл чужие глаза. Где-то в его сознании тихонько скрипели створки врат.
***
Разрушенный замок на окраине Мюнхена был лишь один. И лишь одно свирепое существо могло так уверенно пробить в мансарде крышу, а затем взбираться по винтовой лестнице, стачивая верхушки ступеней. Эдвард видел еще один сон, пугающий и нехороший. Сон, в котором тот, другой Эдвард Элрик не смог смириться с гибелью тех, кто был ему дорог, и, вопреки словам Зависти, малодушно покончил жизнь самоубийством. Стального пугало не только это — он тоже был слаб и морально уничтожен. Даже если в этом замке живет тварь из его мира, Эду уже все равно, — может даже съесть.
Фонарик в его руках нервно подмигивал, как в дешевых фильмах ужасов, отбрасывал неровные тени на каменные стены замка, которые причудливо изгибались и сами становились похожи на огромных змеев и сказочных драконов. В воздухе пахло затхлостью и пылью. Ступени под ногами издевательски крошились, выплывали из темноты внезапной остротой углов и крутыми подъемами, как чудовища. Пару раз Эдвард даже умудрился упасть и больно оцарапать себе подбородок и руки с коленями. Лестница длилась бесконечно долго, Эд не знал, сколько пролетов он успел одолеть, но, казалось, будто насмешливые рты ступень не кончатся никогда. Прошел еще долгий и весьма утомительный час, прежде чем Стальной алхимик вышел на вершину одной из башен и остановился, чтобы отдышаться.
Вокруг было темно и пусто. Не было даже крыс. После детального осмотра Эдвард обнаружил, что помещение было идеально круглым, без единого намека на мебель или какие-нибудь раритетные рыцарские доспехи, например. В башне стояла зловещая тишина, временами перебиваемая лишь суетливым топотом маленьких шагов. Несмотря на мнимое спокойствие, Элрик ощущал неясную тревогу. Он был в башне не один, — факт. Зловещий и очевидный. Вот только почему же тварь не кинулась на него сразу, как обнаружила? Может спит? Хотя, нет… Едва ли…
— Долго будешь топтаться на месте, коротышка? Или может, еще походишь кругами? Тогда тебя осенит посмотреть наверх? — голос Зависти, едкий, злой, раздраженный, с высокими нотками в моменты гнева.
— От меня уходила блоха, вот я и ищу среди каменной кладки, — не менее колко отозвались в ответ, — а то вдруг раздавлю по неосторожности.
— Не стоит со мной шутить, мальчишка! Я не убивал уже довольно давно, чтобы сдержаться.
— Взаимно, Зависть. Пусть я и остался без алхимии, просто так ты меня не сожрешь, — фыркнул Эдвард. Все это время он внимательно вглядывался в вполне осмысленные фиалковые глаза, подернутые лишь дымкой усталости и разочарования, но не безумия. — Ты ведь понимаешь, что я не тот Эдвард Элрик, который должен был раскрыть тебе врата?
— Точно так же, как и ты понимаешь, что я не тот Энви, который бросился вслед за Хоэнхаймом, — осклабился Энви и лениво сполз с крыши на пол. Его массивное тело кольцами опускалось на холодный камень, морда медленно ползла в сторону совершенно спокойного Эда, а длинные усы забавно подергивались. — Какой сейчас месяц? От тебя пахнет осенью.
— Октябрь, 1923 года, — невесело усмехнулся Элрик и уселся напротив хищной твари. — Я здесь два года уже, с тех пор, как преобразовал собственное тело в своем мире и вернул брата к нормальной жизни. А ты?
— Я не стану трепаться с тобой про свою жизнь до этого чертового мирка, коротышка, — едва ли не прошипели Стальному в лицо, но он лишь болезненно усмехнулся. Что ни говори, а похожи, как две капли воды. — С моего появления прошло четыре зимы.
— Не могу сказать, что сильно сочувствую, — небрежно обронил Стальной и, прежде чем Энви успел придумать ответ, продолжил: — Он вскрыл себе вены в Централе. Почти сразу после твоего ухода. Мне очень жаль, Энви.
— А мне не нужна твоя жалость, Стальной. Я тоже видел сны, — бесцветно выдавил дракон, а затем обвился вокруг Эдварда кольцами, прижимаясь холодной мордой к теплому боку и протянутой руке. Они просидели так еще очень долго, в сокровенном молчании, слишком горьком и понимающем, чтобы начать говорить снова. Уставшие от жизни и брошенные всеми.
Снаружи громыхала гроза и барабанил дождь. Каждый из них думал, как открыть проклятые врата для другого, потому что их жизни внезапно обрели усталый отзвук смысла.
