Мне сегодня 25 лет

      В толпе Коля чувствует себя одиноким наверное в тысячу раз больше, чем когда подолгу сидит в своей ванной. В толпе в глазах темнеет то ли от страха, то ли от растерянности, то ли от возвышающихся со всех сторон черно-серых спин. Коля не такой уж и низкий, Коля нормальный, но сутулость и ощущение этой маленькости в самой душе делает молодого человека крохотной испуганной птичкой с перебитым крылом под грязными подошвами ботинок. Коля даже пару раз падал в обморок в толпе, а очнувшись, не известно: с помощью прохожих или с помощью бога, вскакивал и убегал снова в дебри, прячась от всего среди многоликой черноты.       В какую-то видимо не очень удачную и скорее всего холодную осень, а может зиму, Коля не выходил из дома по меньшей мере месяцев пять, прикрываясь болезнью, если конечно можно всего лишь прикрываться тем, что на самом деле беспокоит, и живя только черствыми хлебцами, что соседка составляла голубям на общем балконе, а иногда и чем-то более человеческим, когда соседка хотела сохранить еду в холоде до завтра.       Ночью Коля выбирался на этот балкон, обязательно когда на улице кто-нибудь кричал и дрался, чтобы не было слышно скрипучих петель, хватал с блюдца хлеб или картошку какую с бумаги и обратно к себе шмыгал, задергивая помятые шторы. Бывало что соседка не оставляла ничего, тогда Коля отвлекался дурацкими страшными мыслями, бывало оставляла что-нибудь совсем испорченное, но молодой человек не капризничал и ел, что дают, правда не ему дают, а голубям, пусть он и сам как голубь.       За эти неполные полгода Коля похудел, похудел сильно, а волосы отросли до чего-то уже не модного, но уютного какого-то, возможно даже спасающего от черной толпы, такого, что до шарфа будет доставать, если намотать его до самого носа, скрывая это ненавистное, доставшееся от отца, наследие.       Самоненависть в Гоголе жила такая маленькая с виду, пушистая, но очень приставучая и злобная. Не откусывала она от Коли огромных кусков, не заставляла залезть на подоконник и до громких истерик не доводила. Кусала, мусолила потихоньку-помаленьку, но за больное и зудящее, особенно одинокими холодными ночами, в которые Николай и сам не знал о чем ему мечтать и на кого надеяться. Самое обидное было, что злобная пушистая самоненависть рычала, как маленькая собачка, скалилась, а Гоголь видел в этом себя самого, видел и обижался, что себя самого видит таким смешным и злобным.       Решив привести в порядок хотя бы лицо (хотя бы то на лице, что привести в порядок было можно), Коля порезался бритвой дважды и обрил левый ус короче правого, насупленно по-детски хмурясь и вытирая с порезов жидкую кровь, не желающую останавливаться.       Набираясь сил, а может просто понимая, что от затяжной неменяющейся депрессии скоро умрет, Коля выбрался на улицу, правда только после того, как царапины на щеках затянулись бордовой шершавой корочкой. Первым делом — в кондитерскую. Денег еще оставалось небольшое количество, ведь за время домашнего заточения Гоголь почти не тратился, благодарил только редко приходящих знакомых за некоторые заботы.       Снег уже растаял, буквально неделю назад, оставив после себя большие холодные лужи, Коля наблюдал за его смертью из окна и даже тихо поплакал, хотя белые кочки совершенно не любил ни смотреть, ни щупать. В кармане пальто, висевшего почти (прохладными ночами молодой человек им укрывался) без надобности на полусломанной вешалке, обнаружился старый-старый, расколовшийся напополам кусочек сахара-рафинада. Через витрину заметив очередь в небольшой кондитерской, Гоголь сунул за щеку одну сладкую глыбку — спасение от нервов, и открыл дверь, звеня колокольчиками.       Ловко, уже заученным движением, Коля натягивает шарф на ненавистный нос и жмурит глаза в улыбке — с отросшими волосами и вправду уютнее, вязаная синяя материя позволяет забыть о неудачно обритых усах и просто чувствовать себя комфортно. Из кармана выуживается кожаный кошелек, немного измазанный чем-то липким, и Гоголь пытается отвернуться от все такого же черно-серого народа, стесняясь своей легкой неряшливости, которая никого, кроме него самого, касаться не должна, и считает монетки.       Горячо выдыхая в шарф, Коля говорит с продавцом и голодно смотрит как тот складывает кривенькие шарики шоколадных конфет в коробочку и заворачивает в бумагу ягодную пастилу. Денег не остается, но из лавки Коля выходит довольный и тут же лезет в коробочку за сладостью, по-детски улыбаясь где-то под шарфом. — Одну. После погуляю немного, а потом уже и подумаю. — Сам себе промурлыкал писатель, откусив половину от конфеты.       Медленно специально-небрежно вышагивая по любимому Невскому и рассматривая новенькие талые лужи, которые бывают только в конце марта, Коля осознал. День рождения. Сегодняшнее точное число было неизвестно, потому как календаря дома не водилось, да и незачем было в период такой апатии знать месяц, день недели, лунную фазу и рецепт засолки огурцов, что обычно попадались на календарных страничках.       Вполне допускалось, что весна немного задержалась, и сейчас уже совсем не конец марта, а уверенно стоящий апрель, и день рождения бесстыдно проспан и прозеван. Гоголь даже остановился от такой мысли. День рождения и прозеван?       Сейчас, живя вдалеке от большинства родственников и имея совсем небольшое количество близких друзей, Николай всем сердцем любил свои дни рождения, пусть и в ночь перед ними болезненно задумывался о скорой старости и смерти. В этот раз, правда, вряд ли кто пришел бы — полгода срок большой, особенно для петербургских гуляк, что только по дням рождения и скачут, о некоем Николае Гоголе можно и не вспомнить.       Зато последние пару лет, наутро, без приглашения, в дом обязательно влетал Саша и в мокрых летних туфлях (он утверждал, что если снега уже нет — на улице лето) чавкал прямо в почивальню, смущая Гоголя лобзаниями, а после они гуляли, болтали о своем всяком, писательском, ели торт и… Коля зажмурился, все еще стоя на месте, пытаясь выгнать из головы все те непотребства, которые Саша выдавал за что-то совершенно непримечательное, само собой для настоящих друзей разумеещееся. «Вот тебе и декабристы.» — Морщился Гоголь и щеки свои стеснительно заливал алым.       Мысль прошибла насквозь — Саша. Саша Пушкин. Не виделись ведь ужасно давно, да и забыть он о таком дне — никогда б не забыл, а значит не было еще дня рождения! Коря себя за излишнюю привычку к панике, бурное воображение и монашеский в некоторых отношениях нрав, Коля улыбался где-то под шарфом и дышал в него горячо, пуще краснея.       Изоляция еще больше отдалила Николая от людей, и сейчас даже от мыслей об общении с Пушкиным становилось тошно и страшно. Конечно была и тупая тоска, грусть, желание вновь услышать тот смех, вызываемый буквально всем, почувствовать объятия совсем не к месту и увидеть дурацкие трюки с тростью. Вспоминая это, Гоголь все же зажмурился и посмеялся тихонько. Много времени вместе они никогда не проводили, а значит и бояться нечего, это ведь Саша — трепетно, конечно, до жути, но не страшно.       Обходя лужи и внимательно вылавливая из них отражения фасадов и пухлых облаков, Коля шел в сторону дома, по обыкновению своему выписывая немалый крюк, что было очень кстати после затянувшегося домоседства. Потеплевший ветерок проскальзывал в волосы, вился между прядями и забирал все тяжелые мысли. Улыбка стала осознанной что ли, Гоголь думал о том, как будет готовится ко дню рождения, растерялся немного правда, выбирая в мыслях цвет жилета, но дилемма решилась — синий был проеден молью, а коричневый помялся когда-то давно и никак не хотел разглаживаться, оставался только бордовый.       Запутавшись в теплых мыслях Николай, о ужас! , перестал следить за тем, куда ступают его ноги, и совершенно нечестно и несправедливо угодил в глубокую холодную лужу. Козликом отпрыгнув в сторону, Коля вступил в другую лужу и громко выругался: — Черт тебя дери! Ой. — Ойкнул Гоголь, когда осознал, что вокруг все же есть люди. Пусть в грязном переулке Петербурга ругаться было не в новинку — внимания на писателя почти никто не обратил, Коля смутился.       Изоляция и правда сказалась странно: молодой человек стал будто чувствительнее к любому взгляду, вздоху и случайному тычку локтем. Вроде бы он скучал по городу, по людям вокруг, что конечно грызли нещадно крысиными зубками его тонкую поэтичную душу, но все-таки и выдували из головы затхлость, надуманную от одиночества мистику и богобоязнь. (Хотя в дни социальной активности Коля молился намного больше, чем в изоляции, просил у бога тишины и покоя, из которых потом мечтал сбежать.)       Продолжать путь одновременно в приятных мыслях и в мокрых туфлях было невозможно, вода, что пару минут назад казалась такой чистой талой девой, теперь почему-то была грязной черно-коричневой куртизанкой из-за одного только факта порчи гоголевских туфель и, что более важно, настроения.       Проковыляв пару кварталов до своего дома, смотря исключительно себе под ноги и проверяя не осталось ли мокрых следов на итак мокрой мостовой, Гоголь тяжко вздохнул, потерся кончиком носа об внутреннюю поверхность полюбившегося шарфа и, не дойдя всего шаг до двери, врезался во что-то очевидно кудрявое и, кажется, немного раздраженное. — Вот где тебя носит, Николенька? Я уже четверть часа жду, никто не открывает. А ты гуляешь значит! — На еще не успевшего ничего понять Гоголя обрушиваются слишком крепкие объятия и совершенно дурацкие похлопывания по почти-не-сутулой спине. Николай пару раз моргает, через плечо приставшего уставившись в свою дверь, снова наступает неловкое стеснительное оцепенение, позволяющее нарушителю личного пространства нарадоваться отсутствием сопротивления. Гоголь глубже вдыхает через шарф и успокаивается — это ведь Саша. — Ну чего ты такой, а? Колька, сколько ж не виделись! А ты чего такой льдяной, не праздничный совсем? — Пушкин суетится вокруг, даже шарф с лица сдергивает, что Гоголя очень смущает, а после и вовсе хорошенько прикладывается к его губам, обозначая радость встречи и окончательно выбивает Николая из колеи. — А какой сегодня праздник, Александр Сергеевич? — По одному слову выговаривает Гоголь, после жаркого приветствия смотря все еще куда-то в дом. Можно ж уже было привыкнуть: два взрослых человека, каждую встречу одно и то же, друзья ведь, а Коля все цепенеет и цепенеет, краснеет и краснеет, заново учится дышать и хочет укатить в Полтаву прямо сейчас. Ни смелости, ни сил не хватает, чтобы посмотреть в глаза своему кумиру, который так давно, но все еще неожиданно стал близким другом, который казался таким холодным, а теперь запросто лезет лобзаться и заявляется в гости. — Как какой? Ей богу, Гоголь, Николай Василич, вы больны? У вас лихорадка? — Коле кажется, что только Пушкин может улыбаться так лукаво, но с искренним беспокойством в темных глазах, а может Коля просто в глаза-то больше никому и не смотрит, а с этим приходится — больно близко подбирается. — День рождения ваш, уж впрямь заболели, что из головы вылетело? А ну давайте в дом, чтобы вас, чего доброго, не продуло. Давай, Коленька, давай. — Давать у Гоголя уже не получается.       После слов «день рождения» писателя как молнией прошибает. Все. Пропало.       Дома пусто, на столе пару хлебных горбушек с плесенью, в шкафу почти пустая бутылочка водки, а из съедобного только сверточки в карманах. Сделал бы супа с галушками, да нет ничего. Вареников бы налепили по-семейному, вместе, да и тут нет. И жилет тот, красный, в шкафу уже много месяцев висит, весь в пыли, ну точно весь в пыли, его чистить неделю придется, а тут ни минуты нет. Куда без угощений, да без одежки красивой, хотя бы сегодня, хотя бы для Александра? Все. Точно. Пропало. — Ой… Ай… А в дом нельзя, Александр Сергеевич, у меня там ничего нет. — Опешившего окончательно Колю было куда легче подтолкнуть к дверям и ловко выудить из похолодевших пальцев связку ключей, что Саша и сделал, придерживая именинника за дрожащие плечи. — Можно нам в дом, Николенька, можно. Ты успокойся, забыл и забыл, чего уж, весна в голову ударила? Ну чего ты упираешься, я, может, подарок вручить хочу, а ты упираешься.       В теперь еще более микроскопическом теле, по представлению Гоголя, собралось столько мыслей, сомнений, списков того, что подготовлено не было, и уже не успеется, что испортило всем, а точнее ему самому (но тут грех жаловаться, сам же и виноват) и Саше (казалось бы тоже грех жаловаться, Пушкин что ни вечер — на балу, за картами или чем посерьезнее, но все же эта сложившаяся традиция явно была ему дорога). Коля был готов упасть без чувств от всеобщего краха, свалившегося так внезапно и оглушительно. Все. Окончательно. Пропало.       Взгляд совершенно потерянный, уже почти мертвый, Коля вдыхает глубоко, как чувствительный ребенок, пытающийся успокоиться по советам матушки, чтобы выдохнуть потом слезливо неровно и подавиться так некстати подступающими слезами. — Я ноги промочил. — Получается нечленораздельное мычание, которое может понять только Пушкин.