Нежность

- Ну, вот. Еще немножечко, вроде. Лави оглянулся с опаской, выискивая взглядом книжника. Горизонт был чист – похоже, ни книжник, ни остальные офицеры пока еще не торопились возвращаться с собрания. Значит, у него есть еще как минимум десять минут. Горизонт был чист, лишь где-то далеко впереди, чуть слева, на передовой, откуда доносился еле слышно монотонный гул артиллерийских орудий, плыли лениво легкие клочковатые облака, окрашенные закатом в неописуемо нежный малиновый оттенок. Легко просматриваемые во всю ширь сквозь старую деревянную раму окна с облупившейся краской на одном боку, окраины разрушенного поселения, синеющие вдали макушки гор и лежащая между ними израненная воронками пустошь, когда-то бывшая плодовитой землей, выглядели очень ненастоящими, будто нарисованный с закрытыми глазами сумасшедшим художником-модернистом пейзаж. Было очень тихо и тепло, слабый ветерок едва колыхал тонкие, такие хрупкие на вид ветви какого-то низкорослого фруктового деревца. Они только кажутся непрочными, а на самом деле, сколько ни гни – не сломать все равно. А все ж, через пару дней, когда войска истощатся совсем и руководство все-таки додумается начать отступление, сломается и оно. Его просто разнесет в щепки нескончаемым серебряным дождем пуль; осколки гигантских градин-снарядов припорошат его останки. Спи спокойно своим зеленым сном, деревце, спи спокойно этим тихим сентябрьским вечером, пока не настал час уснуть навсегда. Мальчик, прижучив разыгравшуюся было сентиментальную старуху-совесть, поспешно отвернулся от окна и присел на корточки, просовывая руку в небольшую щель между шкафом и стеной. Да, верно, но сколько, интересно? Надо бы измерить. Лави снова встал, довольно потянулся и побрел к столу за своим драгоценным ржавым гвоздем, испещренным крохотными белыми пометами – это устройство рыжеволосый гордо именовал линейкой. Затем вернулся на прежнее место, принявшись прилаживать гвоздь к извлеченному на свет божий из темного угла объекту. У него был секрет. У него, маленького и никому не нужного человечишки на этой огромной, никому не нужной войне был секрет, который он с величайшей осмотрительностью хранил ото всех в этой комнате, даже от своего старика, что был так добр с ним. Все равно, хоть бы даже он стал еще добрее, это было бы неправильно – взять, да и рассказать ему. Да и не поймет ведь все равно. Это неправильно, ведь это только у него есть, только для него – эта единственная крошечная, но такая живая и близкая тайна среди всей этой нескончаемой бойни, защищающая его от ужасов войны. Лави нетерпеливо отбросил гвоздь на подоконник и трепетно, осторожно протянул руку к предмету. Одними кончиками пальцев нежно коснулся бледных от недостатка солнца, чудом держащихся на крохотном тощем стебельке листьев. Выросла еще на полсантиметра и, кажется, немного окрепла, а листья стали шире и сочнее. Если все и дальше пойдет так хорошо, через пару месяцев можно будет посадить здесь же, в рощице за последними разрушенными остовами домов, и оставить на собственное попечение. А когда-то, может быть, закончится война – если, конечно, такое бывает не только в художественных книжках. Кончится, и снова по вечерам будут ходить через рощу к реке эти милые, замечательные молодые девицы с пухлыми щечками и полными губками – такие красивые, когда сыты и улыбаются и такие безнадежные и жалкие сейчас, отощавшие и неумытые, с отекшим лицом и синяками и мозолями на руках. Будут ходить не так, как нынче – побледнев и пригнувшись – а смело, весело, с высоко поднятой головой, не знающей никаких слез, кроме самых счастливых. И может быть, случится так, что доведется им и мимо этой яблони пройти и отведать плодов – если, конечно, росточек не погибнет в первые дни жизни от артиллерийского налета или не перестанет плодоносить от газов. Должно быть, он к этому времени уже бока себе все отлежит в могиле – ведь век дерева не сравнить с мимолетным человеческим, но яблоня-то будет, не погаснет эта эстафета жизни, не прервется на нем. И милые, мирные девушки, своими теплыми алыми губками прикасающиеся к блестящей румяной шкурке яблока, и тихий вечер без отзвуков канонады, и ровные безмятежные поля – все это будет когда-нибудь, все, казалось, зависит от этого крохотного росточка, росточка мира. У Лави нет друзей. Вот уже тридцать семь имен подряд у него нет имени, а только меняющиеся от войны к войне «позывные». У него есть война и старик, обязанности и навыки, но что они человеку, у которого нет даже себя? Лави – пожалуй, будем и дальше называть его так, чтобы не запутать окончательно беднягу – как и каждый человек, как любой ребенок его времени и возраста, грезит о мире, боготворит мир, ждет мира. А его в отместку ждет только одна из колониальных войн – да и то лишь для того, чтобы вдруг незаметно закончиться и перетечь в другую. Он ждет мира, но не имеет на него права; он хочет человеческого тепла дружбы, как и всякий нормальный ребенок, но он не имеет права на близость. До чего может довести эта физическая и социальная неудовлетворенность взрослого? А ребенка? Не удивительно, что он, посеяв в маленьком холщовом мешочке с землей пару яблочных зернышек, радовался, как сумасшедший, когда они проросли и плакал несколько часов кряду, когда один росток погиб. Неожиданно хлопнула дверь. Мальчик поспешно пристроил свою драгоценность обратно в угол. Чудесный шлейф тайны, окутывавший комнату в последние минуты, теперь в одно мгновение развеялся, уступив место фронтовой сухости, жесткости, напряженности воздуха. Наконец, недовольно простучав сапогами по коридору, в комнату зашел старик. - Собирайся. Через два часа выступаем. Отправляют на передовую. Всего через пару дней, еще в той, тридцать седьмой жизни, едва не схваченный противником в окопе и вынужденный совершить первое в своей жизни убийство человека, он будет долго пытаться понять: а что же, убить – это все-таки тоже добродетель? Ему ведь никто никогда не объяснял этого, а что же такое, в самом деле, добродетельные поступки? Записывая вместе со стариком мельчайшие подробности позорного отступления Империи на этом участке, он сравнивал жизнь той еще не родившейся даже яблони и того солдата, что он неумелым выстрелом карабина не прикончил сразу, а смертельно и очень неудачно ранил. Сравнивал с сотнями таких же и вражеских, и дружеских жизней, и с жизнью тех деревьев, из которых делают и поставляют им бумагу для записи истории. Сравнивал, да так ни к чему и не пришел, вплоть до того момента, когда пришлось прекратить убивать людей и перейти на механических монстров. Они нравились Лави больше, пока он не заметил впервые странно натянувшегося на самой макушке Акума искаженного болью лица. Но до этого людей приходилось убивать еще долго, очень долго, так, что в конечном итоге он потерял счет и способность различать людей, деревья и все вокруг. Но это было только потом, а пока – нежность, добродетельность, надежда. Пусть не к людям, какая разница? На войне хорошо уже, когда ты смог выдавить из себя эти чувства хоть к чему-то. Это только потом. А пока - Лави вместе с книжником трясся в грузовике, потихоньку подвигающемся к передовой. В оставленном ими селении неудачно спланированный налет с воздуха застал только пустые дома, небольшой склад провизии, да маленький росток будущей яблони, припрятанный в одном из домов за шкафом. Впрочем, вражескому аэроплану сверху все равно ничего не было видно, и он с одинаковым безразличием на своем отлитом из стали лице разнес все это в клочья.