И больше - никого

      И весь мир погрузился во тьму.       Или, быть может, лучше сказать «опустел»?       Во всём мире не осталось никого, кого волновал бы термин. Их и осталось-то — двое. Наедине с миром, состоящим из двух маленьких островков света.       Её лаборатория. Её бар. Она и она. И больше — ничего.       Она появляется на пороге, в открытой двери плещется что-то, не поддающееся изучению в полной мере. Мягкое и прохладное. Манящее. Она тщательно инспектирует свой белоснежный халат и каждый миллиметр обнажённых костей. Ни капли нельзя занести внутрь. Иначе это место исчезнет — так же, как исчезло всё остальное. Потом захлопывает дверь. Улыбается и машет рукой — лёгкая, деловитая. Отлично держащая себя в руках.       — Леди, Вам кто-нибудь говорил, что Вы слишком горячи для этого мира? — неловко, как всегда, флиртует, подходя к стойке. Всматривается в собеседницу с запрятанным на дне глазниц беспокойством. Помнит ли?       Это она и спрашивает. Они проверяют память друг друга каждый день, тщательно и неспешно. Гастер не хочет, чтобы Гриллби исчезла. Гриллби боится, что её подругу поглотит тьма.       — У меня остался один этаж. И часы встали, — сообщает небрежно, садится на табурет у стойки, подпирает череп рукой и расплывается в новой улыбке: рот-полумесяц, глаза-прорези. Она больше не может работать над тем, чтобы всё исправить. Но она ещё может — спасти, спасать снова и снова. Стоит того, чтобы бороться.       Гриллби стоит напротив, протирает салфеткой стакан долгую минуту, прежде чем поставить его и наполнить — чем-то. Вкус уже не имеет значения. У неё тоже осталось только два помещения. «Поэтому мы больше не подаём еду», — шутливый тон выходит таким убедительным, что обе смеются.       — По крайней мере, тебе есть, на чём спать…       — Да. Не хочешь остаться на ночь? — этот вопрос звучит каждый «вечер». Вместо ответа Гастер стягивает перчатку с чужой руки. Наклоняется. На лице-маске остаётся ожог. Подобными к «утру» будут усыпаны все кости.       — Я и так остаюсь, дорогая.       Одна отпивает. Другая протирает очки — потому что вся посуда, кроме уже занятого стакана, исчезла вместе с квадратными метрами помещения. А руки чем-то занять хочется. Она с удовольствием потянулась бы, оставила тонкую плёнку копоти на чужой скуле, на позвонках шеи, на ключице, но сначала — перекличка воспоминаний.       — А помнишь? — слова долго висят в неподвижном воздухе.       Начинают они с войны. Гриллби не может вспоминать спокойно, поэтому вспоминает Гастер. Ладонь вложена в ладонь, и на костях расцветают чёрные цветы от лихорадочных прикосновений.       Одна имела все шансы не увидеть лицо ни единого человека вблизи, изобретя самое разрушительное и эффективное оружие из принадлежавших в то время монстрам. Никто не выжил, чтобы рассказать о нём, но — людей было слишком много. Она ждала, пока всё закончится, и можно будет вернуться в лабораторию — белую, тихую, остаться тет-а-тет с компьютером. Хорошо иметь возможность протянуть себе руку помощи, не прибегая к услугам других.       Другая была пожаром — жестоким и разрушительным. Её подпитывала жажда мести — за свою семью, за своих друзей — и жар был убийственен, но убийственен медленно и мучительно. Они не заслуживали лёгкой смерти.       Они оказались соседними звеньями обесцвеченной, отчаявшейся цепи, скользившей беззвучно под землю. Дети не плакали. Раненые не стонали. Все огненные элементали светились слабее подожжённых от них факелов — как и магия остальных монстров. Гастер не сразу поняла, кто идёт перед ней — даже подумала, что никогда не видела монстров этого вида. Узнать в пепелище огненный вихрь было невозможно.       Одна была столь социально неловкой, что спасала только увлечённость наукой — за это уважают даже самых странных фриков. Душа другой стала бесплодной пустыней. Но когда последний луч солнца за их спиной исчез, когда Барьер отрезал путь назад — одна положила руку на плечо другой. Они стояли молча в полной тишине — только слабо потрескивали источники света. Затем процессия двинулась дальше, а в бесплодной пустыне обнаружилось уцелевшее семя.       — А помнишь?       Второй раз они встретились в Сноудине. Гастер, такая же стремительная, как сейчас, лично прошла по всему Подземелью. Чтобы обеспечить электричеством всех, надо знать, сколько энергии требуется — и в какую форму эту энергию придётся облечь, чтобы подвести ко всему, что только могли придумать монстры. А Гриллби… Гриллби только-только помогли построить бар. Всё, как хотел её отец, собиравшийся уволиться с нелюбимой работы и забрать мать, мечтавшую смешивать коктейли. Простой интерьер, никаких излишеств — ведь смысл «в том, доча, чтобы было уютно и тепло. Нам с тобой повезло — мы просто созданы для того, чтобы согревать других!»       Стойку постоянно приходилось заново покрывать лаком. Вы видели следы от слёз огненного элементаля?       Одна ничего не ответила на вопросы другой и даже не узнала её. Но та — узнала. И даже помогла установить в баре музыкальный автомат, выловленный в холодных водах Водопада.       — А помнишь?       Монстры только-только начали привыкать к новой жизни, когда люди нашли их и здесь. Вернее, один человек, ещё ребёнок. «Это плохо кончится, Ваше Величество», — предупредила Королевская учёная Королеву в личной беседе. Королева не ответила, лишь взглянула так, что учёная поклонилась и ушла в лабораторию.       Всё и правда плохо кончилось. И плохо кончалось — к счастью, теперь для заблудившихся детей — каждый раз. Учёная лишилась собеседницы, такой тактичной и умевшей ценить неловкие шутки, и приобрела новую привычку. «Кажется, надо починить музыкальный автомат», — сообщила одна в тот вечер другой. Барменша взглянула поверх очков, внимательно и пристально, покачала головой. Впрочем, даже без музыки в баре не было тихо — монстры не расходились до закрытия. Последняя посетительница, выпив лишь ради повода, начинала вспоминать жизнь до. Гриллби молчала и протирала стакан.       Находились и другие темы. Новые исследования. Неудачи и открытия. Долгие ночи и дни мучительных поисков. Миг озарения. Жизнь одной была очень насыщенной в то время. Другая нашла место, в котором ничего не меняется, в котором не происходит почти ничего… Не считая той самой первой, что случалась с завидной частотой и упорством.       После долгой ночи, которую одна, уставшая, проспала у стойки, положив голову на руки, другая ответила. Что помнит войну и лучше бы не помнила. Что одна совсем не умеет флиртовать — другая тоже. И накрыла узкую ладонь с длинными пальцами своей — без перчатки.       — А помнишь?       Тогда движения Гастер стали нервными и порывистыми, а халат окончательно сменил строгий костюм. Она единственная видела, что что-то скоро случится — в громоздких таблицах с данными о состоянии Ядра, в лентах самописцев, которые учёная держала нежно, будто руку любимой. Предчувствие катастрофы действовало на нервы; взыгравшая гордость заставляла сосредоточиться на одной ей известной цели. «А Вы не думали о том, чтобы расширить зону охвата? Я говорю о доставке курьером», — поинтересовалась она, заскочив буквально на минутку. — «Новый проект оставит мне время лишь на сон, а от лапши я неизбежно погибну». Гриллби сняла очки, протёрла. Дала свой номер — только одной.       Тогда одна была одинока в пустой лаборатории, другая — в шумном баре, и их одиночество было одинаковым.       Больше они не виделись — только обменивались короткими сообщениями, в которых не было ничего личного. Потому что одна слишком хорошо чувствовала другую и относилась с уважением, потому что если Гастер больше не могла скрывать, то Гриллби могла делать вид, что не замечает. Потому что потом они, конечно, поговорили бы и наконец сказали друг другу, что…       — А помнишь? — голос падает до шёпота, и слова становятся тяжёлыми, как камни, и трескучими, как дерево в объятиях пламени. Это — ноша Гриллби. И она молчит, опустив голову и стиснув чужие пальцы, и костяную ладонь обжигает пламя щеки.       Об этом вспоминать ещё сложнее, чем о войне. Гастер умерла.       Упала в Ядро. Немыслимо. Неделю в баре в Сноудине было сумрачно. А потом Королевскую учёную начали забывать. Отрывки разговоров рассказали об этом барменше, один за одним. Сначала забыли, что она совсем недавно была жива. Потом — что она была.       Вы когда-нибудь боялись забыть самое дорогое, что только есть в Вашей жизни? Это страшнее, чем потерять.       Одинокая одна завела дневник. Одна, закутавшись во много слоёв одежды, дошла до поля эхо-цветов и рассказала о Гастер, о Королевской учёной, о её руках, и глупых воспоминаниях, и нежной улыбке, преображающей всё лицо, и о том, что нельзя забывать.       Чернила выцветали, едва коснувшись бумаги. Цветы говорили языком ветра и не желали повторять ни слова.       Когда в бар вошёл человек, Гриллби почувствовала что-то странное. Но не вспомнила, что это могло бы быть. Приняла и выполнила заказ.       Она наклоняется через стойку, касается лбом лба. Едва слышный стук — соскользнувшие очки остановила кость с тонкой, но глубокой трещиной.       Пробуждение было мучительным — кошмар, из которого не вспомнить ни единой детали. Одна написала сообщение. Вторая пришла в лабораторию. «Ты в курсе, что сейчас три часа?» — спросила шёпотом, от которого за два метра чернеют кости. «Да, это проблема?» — не поняла Гастер, протягивая руку за подставкой с двумя стаканчиками кофе. «Три часа ночи», — уточнила Гриллби. Потом опустила голову, и Гастер осознала, что они ещё ни разу не говорили — по крайней мере, в этой жизни. Это породило вопросы, на которые она нескоро получила ответ. Барменша окликнула по имени. Королевская учёная вздрогнула. На её пальцах обнаружилась копоть в том месте, где они касались руки огненного элементаля. «Ох. Прости. Задумалась. Мне нужно идти, понимаешь, работа». И всё-таки одна сплела пальцы с чужими, безумно горячими, и другая вспыхнула, до болезненного ожога, следы которого так просто не смыть. «Не оставляй меня больше никогда».       Но она оставила.       Снова и снова.       Раз       за       разом.       Превратившееся в маску лицо пересекли трещины. Тонкие, чуткие пальцы обтянула белая ткань.       Они обе успели отчаяться. Обе успели устать, обе — от собственной беспомощности.       Гриллби ничего не понимала, и всё-таки просила рассказывать. Гастер не спала, жалея драгоценного времени, и всё-таки рассказывала. На её столе появился эхо-цветок, шептавший, как костёр. Под этот шёпот было чуть спокойней последние пять минут перед очередной смертью.       — А помнишь?       Их мир был обречён, когда пришёл седьмой ребёнок, и потому риск был оправдан. Ни одна пластинка не выдержит бесконечного касания иглы. Ни один спектакль нельзя играть вечно.       Одна не знала, что задумала другая. Та тоже не понимала до конца, что нельзя бесконечно умирать без последствий. Ей хотелось создать волшебную дверь, через которую монстры ушли бы в мир без людей. Не получилось.       Дверь впустила то, чему не было названия. Что после каждой смерти откладывалось тонким слоем на душе и костях, что звало перестать бороться. Полная противоположность Решимости людей. Название придумала Альфис, с которой первой Королевской учёной так и не удалось познакомиться. А она пыталась…       Первым опустел мир людей, о чём монстры не узнали. Просто Гастер однажды не умерла — и, если быть честной, её не сразу заинтересовала причина. Сначала одна оказалась на пороге бара, закрыла дверь и начала молча расстёгивать пуговицы халата, начиная с верхней. Сначала другая приобрела голубоватый оттенок, застыв с салфеткой в руке.       Сначала лак, покрывавший стойку, оплавился, и с этим огромным чёрным пятном определённо надо было что-то делать — потом.       Всё произошло слишком быстро. Азгор и Ториэль. Руины и Водопад со всеми обитателями. Торговцы. Монстры, чьих имён они даже не знали — не было нужды. Все исчезли так же внезапно и бесследно, как исчезала Гастер, как будто существованием многих кто-то — или что-то — заплатил за существование двоих.       Она и она.       — Ты жалеешь о том, что сделала? — одна спрашивает каждый «вечер», и другая каждый «вечер» отвечает:       — Разве так не лучше, чем застрять в игре человеческого ребёнка?       Конечно, лучше. Даже если есть только она и она. В опустевшем мире, который однажды сомкнётся до одной комнаты, с постелью или стойкой, до бесконечных бесед об одном и том же. Потому что одна не хочет потерять. Потому что другая боится забыть.