Темный и его применение в быту

      Сознание медленно возвращалось, ведя за собой ощущения: осязание – холод каменных плит; вкус – сухость во рту; слух – гулкие шаги; обоняние – запах крови. Сколько он тут пролежал? Час? Два?       Гоголь открыл глаза, дополняя чувства зрением – над ним с участливым видом склонился Яков Петрович.       – Ну как вы, голубчик? Живы? – он засмеялся, точно сказал какую-то очень удачную шутку. – Ну разумеется, разве возможны варианты? Поднимайтесь скорее, чего на каменном полу лежать? Вы, может, и бессмертный, а простуда никого не щадит.       С этими словами он круто развернулся и исчез из поля зрения. Надо было вставать.       Голова немного кружилась, но Николаю все же удалось сесть. Он тут же ощупал грудь сквозь разрезы в рубашке – раны уже затянулись. Огляделся – Гуро обнаружился немного поодаль, он стоял, любознательно разглядывая нечто дымчато-черное, клубящееся в пентаграмме.       – Что это? – слабым голосом спросил он, морщась, когда ладонь вляпалась во что-то мокрое и холодное. Главное, не смотреть туда. Не смотреть. Не смо…       На сей раз Гоголь очнулся от хлестких пощечин. Кроме горящих щек еще жутко болел затылок, которым он, похоже, приложился о пол. Яков Петрович с укором посмотрел на юношу и надел перстень, который благоразумно снял перед приведением писаря в чувство, обратно.       – Ну что ж вы, голубчик, как будто свою кровь впервые видите. Не оборачивайтесь! Весь пол залили. Не оборачивайтесь, кому говорю! Опять сознание потерять хотите?       Николай не хотел. Он, наконец, встал на ноги, и Гуро его поддержал за локоть, помогая сделать несколько шагов. Что-то завыло, нечто заклубилось активнее. Гуро и Гоголь, не сговариваясь, опустили взгляд: писарь переступил линию ритуального круга и как раз собирался покинуть его.       – Та-ак, начинается, – Яков Петрович поджал губы. – Ну что ж. Стойте на месте. Будем разбираться.       Гоголь решил на месте сидеть, наблюдая, как Гуро листает древний фолиант и тростью водит рядом со знаками на полу, шевеля губами.       – Вот почему они никогда не пишут, что жертва должна оставаться в круге, пока призванная тварь находится в нашем мире? – разобрал его недовольное бурчание Николай.       – Наверное, потому что жертва обычно умирает, поэтому из круга никуда не девается? – предположил писарь, зябко поводя плечами. Яков Петрович, обернувшись, смерил его рассеянным взглядом, затем подобрал со стола крылатку Гоголя и небрежно швырнул ему. Николай поймал пальто и торопливо закутался, бросив один из тоскливо-обожающих взглядов на Гуро, однако тот уже не обращал внимания ни на что, кроме начертанных знаков. Писарь заскучал и обнял колени, косясь на черный сгусток. Кажется, тот делал то же самое и вообще весьма недружелюбно был настроен по отношению к неудавшейся жертве. Гоголь мысленно скрутил ему кукиш – обойдется малой кровью!       – Так что это такое? – повторил он, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-то в клубящейся темноте. Яков Петрович обернулся и снова одарил писаря укоризненным взглядом.       – Я же говорил вам! Рассказывал! Целую лекцию прочел!       – Ну… – Гоголь виновато шмыгнул носом, очень надеясь, что внешне это выглядит как проявление глубокого раскаяния, а не результат сидения на продуваемом всеми сквозняками полу. – Может, еще разочек?       – Николай Васильевич, – Гуро посмотрел на него свысока, что было довольно просто, учитывая не столько статность следователя, сколько то, что Николай съежился в своем кругу в признающий свою безалаберность комочек, – вы согласились на мое предложение с одним условием: я буду объяснять, что мне от вас надо и чего я собираюсь добиться. И что же в итоге? Вы пропускаете все мимо ушей! Ради кого я, спрашивается, распинаюсь?       Гоголь душераздирающе вздохнул. Так-то оно так, условие и все дела, но кто ж знал, что растолковывать ему все будут, в основном, по ночам, куда-то спешно уволакивая? Иногда казалось, что Гуро вообще не спит.       – А сколько я тут… валялся?       – Часа три, – проворчал Яков Петрович, – не подавая признаков жизни. Делаете успехи. А потом сознание от вида собственной крови потеряли – тут прогресса никакого. Да не шмыгайте вы так носом, чай, не маленький, чтобы реветь! Не поверю, что раскаиваетесь. Или я чем вас снова обидел?       – Я не обиделся, – Гоголь непроизвольно снова шмыгнул носом. – Я, кажется, все-таки захворал.       «Яким с меня шкуру спустит», – промелькнуло у него в голове, и Николай машинально втянул голову в плечи, представив, какими народными средствами его будут лечить и какими словами будут крыть. Вишь, ночами шляется где-то барин, а выхаживай его потом Якиму! Кабы по девкам шлялся, ладно б еще, а то ж за… Гоголь заглушил голос ямщика в голове пронзительным чихом.       – Вы это бросьте, – велел меж тем Гуро, оказавшийся вдруг совсем рядом. В руки Николая ткнулась прохладная фляжка. – Пейте, только не залпом. И не все. А то с вашим пристрастием к спиртному…       Остро пахнуло травами. Писарь жадно прильнул к горлышку, закашлялся, когда внутри все обожгло горячительным, и поспешно вернул фляжку с какой-то спиртовой настойкой начальству. Яков Петрович пристально смерил взглядом подметавшую пол крылатку, край которой уже пропитался кровью, поразмыслил и махнул рукой:       – Стелите пальто на пол. Стелите-стелите, чего на холодном сидеть. А одеться свое отдам – только смотрите, не запачкайте!       Гоголь не сразу сообразил, чего от него хотят, а как сообразил, так и подпрыгнул на месте, чуть не выскочив за пределы круга. Гуро на него шикнул, и писарь быстренько устроился на своей крылатке. На плечи его легло тяжелое красное пальто, пахнущее Яковом Петровичем. Ради такого и заболеть можно! Следователь вернулся к пентаграмме, размышляя, как лучше разорвать круг, а Николай остался сидеть, прихлебывая из фляжки, которую Гуро все же ему отдал.       Стало теплее, и Гоголь попытался припомнить, что ему втолковывал Яков Петрович по пути в подвал особняка, который принадлежал кому-то из членов тайного общества. Кажется, Николая тогда больше волновало, как бы зевнуть как можно незаметнее для собеседника. А если рассуждать логически? Два круга и кровь… юношу замутило, и он торопливо зажмурился. Хорошо, что своя собственная кровь не вызывала красочных бонусов в виде очередного видения. Итак… точно не из дворовых духов и тем более не из местечковых хозяев типа лешего и водяного. Славянская нечисть вообще пентаграммы не понимает, кажется. И тем более латыни не разумеет. Значит, какая-то демонюга.       Николай затосковал. Демонюг много, а он у маменьки один.       Хотя, есть ведь еще темная латынь. Ею, похоже, всякая нечисть владеет, а вот Гоголь ее от обычной не отличит.       – Яков Петрович! – взмолился Гоголь, не выдержав. – Ну кто это?       – Да Вий это, Вий! – Гуро рассердился, что его отвлекают. – Один из.       – А… – Николай огляделся. Ритуальный круг разом заиграл новым красками, да и покидать его резко расхотелось. – А зачем пентаграмма и кровь?       – Да какая разница, призывы же одинаково работают… – Яков Петрович присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть то, что сам и начертил. – А круги – они же могут сдерживать и то, что снаружи, и то, что внутри, надо только правильно расписать и все связать. Ну а кровь… я же не любимая ведьма, чтобы по первому моему зову прибегать? И вы, наверное, тоже. Или я чего-то не знаю? – он лукаво подмигнул Гоголю, и тот торопливо замотал головой, заверяя, что Вий его точно любимой ведьмой не назначал.       – А чего он… такой мелкий? – неуверенно спросил Николай, стараясь теперь не смотреть на черный дым – ведь где-то там были глаза, черт знает, открытые или нет. Гуро принялся решительно что-то дописывать на полу.       – Круг мелкий – и Вий мелкий. Сплющило его, болезного… ну и правильно, а то крышу пробьет, барон нам спасибо не скажет. Ну-ка, голубчик, прекратите клубиться от обиды, надо решить, как вас отсюда вывести…       В глубине дыма ненадолго показалась коренастая фигура и тут же снова исчезла, оставив вместо себя плотный и непроницаемый злобный столб дыма. Он не мог выйти за пределы пентаграммы, но вонь – смесь горелого и подгнившего – распространилась уже по всему подвалу. Гоголь поморщился, но, притомившись, свернулся в калачик на крылатке, забился под пальто с чужого плеча, готовый задремать под привычные уговоры пополам с угрозами Якова Петровича. Если слова не сработают, наверное, что-то дорисует…       После истории в Диканьке Николай очень рассердился на Гуро за «предательство». Но долго злиться на Якова Петровича у Гоголя не получилось – злиться вообще сложно, когда ты в запое и стараешься не думать ни о чем совершенно. А затем повторилась ситуация, как и во вторую их встречу: Гуро заявился к Николаю прямиком на квартиру и сделал предложение, от которого следовало бы отказаться, но, пока Гоголь сосредоточенно пытался понять, не пьяный ли это глюк, его язык уже выразил согласие. На что? По сути дела, на то же самое, только на этот раз без прикрас и на постоянной основе.       Короче, Гоголь согласился работать многоразовой жертвой.       Почему? Николай подозревал, что в состоянии, близком к белой горячке, согласится с чем угодно, лишь бы предлагал Гуро. В трезвом состоянии, впрочем, тоже – ну, или почти с чем угодно. Потому что Яков Петрович, разумеется, сволочь – но какая сволочь! А дальше шел список достоинств, какая.       Но сейчас, лежа в холодном подвале после очередного жертвоприношения, Гоголь думал, что ни черта это не романтично – быть жертвой. После обильной потери крови волнами накатывала слабость, иногда начинал бить озноб. Николай прикрыл глаза… ***       Первый раз было очень страшно. Николай даже не мог вспомнить, на какую нечисть пошел Яков Петрович, но, протрезвев и осознав, на что он согласился, Гоголь попытался пойти на попятный. Гуро сначала в свойственной ему манере насмешливо поднимал брови, а затем рассердился даже, мол, Николай Васильевич, мы же с вами договорились! Ну вот что-то расхотелось умирать, смутился Гоголь, а ну как он взаправду помрет?       – А ну как вы через тридцать лет во Всадника превратитесь? – поинтересовался Яков Петрович, повергнув собеседника в ужас.       – В смысле? Нет, нет! С чего вы взяли?!       – А с чего вы взяли, что помрете? Пока вам это ни разу не удавалось.       – Все бывает впервые, – сосредоточенно пробурчал Николай, хмурясь. Гуро вздохнул и сменил тактику, вкрадчиво замурлыкав:       – Николай Васильевич, ну что вы, ну почему вы так уверены, что помрете? Просто побудьте приманкой, пройдитесь по лесу, тут-то я нашего голубчика и поймаю…       – А если этот голубчик меня сначала сожрет? – резонно вопросил Гоголь, прикидывая, что даже если он опять воскреснет, оживать частично в желудке нечисти – удовольствие не из приятных.       – Ну что вы, что вы, даже не укусит, я буду рядом, – успокаивающе зачастил Гуро с неизменной улыбкой, внушающей безграничное доверие. Гоголю казалось, что следователь сам в родстве с нечистью.       – Поблизости? – иронично уточнил он. Яков Петрович закивал.       – Именно! Буду за вами приглядывать.       – Ага, – буркнул Гоголь, – а может, вы мне отомстить хотите и только и ждете, когда меня какая тварь… того…       – Помилуйте! – Гуро всплеснул руками. – Вы не забывайте, кто кого ненавидит. Лично мне вы ничего не сделали, это вы на меня осерчали. Да, я сказал, чтобы вы не встречались больше на моем пути, но сейчас же я прошу вашей помощи. Давайте начистоту – вы мне нужны, значит, я сделаю все, чтобы продолжить сотрудничество как можно дольше. Что вы на меня так смотрите? Вы сами просили, чтоб я вам все честно объяснил. Мне кажется, я достаточно откровенен.       – Да, – после некоторой паузы вынужден был признать Николай. А затем вдруг подумал, что к чему ему эта жизнь, если Лизы нет, а Яков Петрович оказался… в общем, Гоголь насупился и сумрачно кивнул. – Хорошо. Пойдемте.       – Вот и славно! – Гуро заулыбался и протянул ему трость. – А это на всякий случай, на роль кола: осиновые вставки, осиновый набалдашник можно, опять же, как дубинку использовать. А внутри – железный клинок, железа наша нечисть боится больше, чем серебра.       – А что ж вы сразу не сказали? – воскликнул Николай, принимая подарок. Гуро тонко улыбнулся и подмигнул. Если это что-то объясняло, подумал Гоголь, то он – великий писатель.       Юноша все же потребовал подробностей, зачем это все вообще нужно. Яков Петрович уклончиво пояснил, что поиск бессмертия – не единственная цель общества Бенкендорфа, и его члены зачастую занимаются поисками и/или уничтожением нечисти для этих целей достижения, а также поиском древних артефактов и старинных книг. Это все, что вам нужно знать, Николай Васильевич. Утешайте себя мыслью, что вы делаете благое для государства дело, освобождая народ от гнета нечистой силы. Гоголь скептически поджал губы и для храбрости все-таки немного выпил. Соглашаться с Гуро тут же стало проще.       В тот день все прошло успешно, нечисть выскочила и даже не успела напасть на приманку. Еще трижды тоже все проходило нормально. А вот в следующий раз… *       В пятый раз все пошло совсем не по плану. Легкое чувство дежа вю – разъяренная ведьма душила Николая, прижав к стене дома, только на сей раз обеими руками. Не крикнуть – с губ срывается только хрип, воздух стремительно кончается. Пальцы беспомощно царапали запястья ведьмы, но та не отпускала, даже не замечала его слабых попыток сопротивляться. Где Яков Петрович? Верно, тоже вспомнил былые события и потому не приближался – кому захочется снова пробивать крышу ближайшего сарая. В глазах начало темнеть…       Но вдруг хватка ослабла, одновременно с тем раздался оглушительный визг. Давление с шеи исчезло, раздался стук, и только тогда Гоголь открыл глаза и огляделся.       – Ну как вы, Николай Васильевич? – следователь, оторвавшись от катавшейся в снегу ведьмы, обернулся и игриво улыбнулся юноше. Тот попытался что-то сказать, но лишь закашлялся – похоже, горлу его сильно досталось. По стеночке Гоголь медленно опустился на землю. Прямо перед собой увидел грязный снег, смешанный с кровью, натекшей из обрубков рук со скрюченными пальцами, побледнел…       – Да что ж такое! Опять! – однако голос Гуро потонул в новых звуках, которые принес с собой припадок. Незнакомая девушка, нож в крови, дом – тот самый, рядом с которым они боролись. Комната – не иначе, в том самом доме. В ней спиной к Николаю спиной стояла та самая девушка, но обернулась – ведьма! Гоголь отшатнулся и упал – деревянный пол, из щелей между досок течет кровь…       Наконец, Гоголь затих, приоткрыл глаза и уставился в никуда. Затем его взгляд приобрел осмысленность, и он поспешно сел.       – Она свою падчерицу уморила! Как Ганна! – писарь снова закашлялся и потер следы пальцев ведьмы на горле. Яков Петрович снял теплый шарф и протянул ему, кивком велев обернуть шею. – Только Оксана сама утопилась, а эта ведьма девушку убила…       – А местная полиция ее жениха в застенках держит, никак признание не выпытает… – Гуро покачал головой. – А он и вправду невиновен, хотя, говорят, и тронулся умом – говорят, покойница ему мерещится. Дело-то раскрыть помочь можно, да только где доказательства? Думайте, Николай Васильевич, думайте. Как ваше видение парня спасет? – он обернулся к сдавленно шипящей ведьме, обрубки рук которой были связаны, но кровоточить уже странным образом перестали. На веревках был навешан противомагический амулет. – Может, признаетесь? – ведьма, зверски выпучив глаза, попыталась выплюнуть кляп. – Не признается. Вспоминайте, что вы видели.       Гоголь сосредоточился. Когда Яков Петрович помогал трактовать образы, все становилось гораздо проще и понятнее.       – По моему видению выходит, что ведьма и есть погибшая девушка… но ведь этого не может быть, их должно быть две!       – Отвлекитесь от ведьмы, – Гуро досадливо поморщился и кивнул на оную. – Нам пока хватит. Давайте к деталям, как с барашками-крестами. И то, что вы мне рассказывали про птицу в клетке в особняке Данишевских…       Поразмыслив, писарь рассказал про пол и кровь. Затем хлопнул себя ладонью по лбу.       – Я понял! Там тайник!       – Вскрываем весь пол? – Яков Петрович ухмыльнулся. Николай заозирался и вдруг увидел глубокие царапины в земле – пока он бился в припадке, то примял вокруг весь снег, смешав все в липкую слякоть. Посмотрел на свои руки – ногти правой в земле. Похоже, он скреб ею землю. Снова посмотрел на царапины: вот пять параллельных, а чуть поодаль – еще четыре… почему четыре? Пальцев же пять. Он что, поджал один палец? Может, это знак? Пять и четыре будет девять…       – Нет, наверное… наверное, только девятую доску.       – От двери или от окна?       – От… мне нужно попасть в дом и встать так, как я стоял в видении.       – А вот это уже интересно. Пойдемте к полицмейстеру.       Деревня располагалась не так далеко от Петербурга, поэтому местный полицмейстер не рискнул возражать и тем более открыто идти на конфликт со столичными гостями. Гоголь искоса изучал его, но не заметил ничего общего: старше, волосы темные с проседью, высокий и сухой…       – Вспоминаете Александра Христофоровича? – раздался над его ухом тихий голос. Николай вздрогнул и обернулся. Гуро невозмутимо стоял рядом, но легкая полуулыбка на его губах была грустной. – Правильно, вспоминайте. Вспоминайте и никогда не забывайте. Вот что бывает, когда переплетаются благородство, честь и глупость.       – Александр Христофорович не был глуп! – тут же ощерился Николай. Лицо Якова Петровича стало еще печальнее.       – Знаю. Скорее, он не видел всю картину целиком. Он мог бы быть полезен. Глупая смерть. Много глупых смертей. Помните об этом. И никогда не повторяйте ошибок.       И он прошел мимо Николая, кутаясь в теплое пальто. Юноше ничего не оставалось, как поспешить следом, злясь, что из всех форм соболезнования и сожаления Гуро выбрал «он мог бы быть полезен».       Тайник нашелся там, где указал Гоголь. Под доской оказался перепачканный кровью нож. Судя по размеру лезвия и ран – орудие убийства. Яков Петрович, осмотрев его, решительно сунул в руки Николая, тот не успел отскочить. Пальцы сомкнулись на холодной рукояти…       – Что это с ним? – с недоумением спросил полицмейстер, когда юноша закатил глаза и рухнул на подставленные следователем руки. Нож стукнул о доски и отъехал в сторону.       – Новые столичные методы ведения расследования, – Гуро ухмыльнулся и осторожно посадил Николая на пол. Тот вдруг судорожно вздохнул, закашлялся и распахнул глаза.       – Она с помощью этой крови превращалась в покойницу, ходила ночами к ее жениху и требовала признаться, что это он ее убил!       Яков Петрович повернулся к местному писарю и поднял ладонь, чуть поморщившись.       – Этого записывать не надо. Ограничимся тем, что найдено орудие преступления. Преступницу мы забираем с собой. Жениха убитой отпускайте. Вопросы есть?       – Вы правда ему верите? – спросил полицмейстер, указывая взглядом на Гоголя, который судорожно тер виски и слегка покачивался, сидя на полу. Гуро улыбнулся полицмейстеру и понизил голос:       – Николай Васильевич еще ни разу не ошибся. Просто мы не всегда понимаем, что он видит. А если вы отбросите свои снобизм и нелепый скептицизм, то вспомните, что преступницу в деревне нередко кличут ведьмой, а версия Николая Васильевича объясняет некоторое помешательство подозреваемого. Еще вопросы?       Вопросов не было.       Гуро и Гоголь вернулись на постоялый двор, чтобы подготовиться к цели своего путешествия – преступление они раскрыли случайно, поскольку ведьма, прослышав, что приехал столичный следователь, испугалась и решила, что это по ее душу.       А ночью они пошли на болотника. Николай, оступившись, угодил в самую топь, потерял там трость, пытаясь ею оттолкнуться, затем перед ним возникли яркие светящиеся глаза одного из самых недружелюбных к человеку духов, а потом юноша успел только почувствовать, как острые когти пронзают грудь.       Очнулся Гоголь в знакомой местности – продуваемой всеми ветрами пустоши с торчащими изогнутыми стволами деревьев. Хорошо хоть не в гробу – похоже, не хоронили. Николай огляделся, вспоминая, что его ожидает – он может встретить Безносого… или отца. Остаться на месте или пойти куда? Какая разница… он побрел, куда глаза глядят, и вскоре услышал насмешливый голос:       – Опять ты, Темный?       К насмешке примешивалась толика удивления – кажется, его не ждали.       – Я, – не стал спорить Гоголь.       – И как ты здесь? Откуда?       – Я… – Николай, вспомнив, что случилось, схватился за грудь. На нем была чистая рубашка без следов когтей, да и грудь, затянутая бинтами, похоже, не имела никаких повреждений. – Меня болотник того… когтями. Кажется, он… он… – его замутило от воспоминаний, как когти сомкнулись на его незащищенном более ребрами сердце.       – Ага, сердце вырвал, – подтвердил Безносый. – Ты зачем в болото полез?       – Ну, как-то… так вышло. Оступился.       – Ой, ладно. Только помни – нечисть к тебе так и тянет. Ну да ты, верно, уже заметил. Живи, Темный.       И Гоголя как выбросило наружу, словно он вырвался из цепкого кошмара. Он сел, судорожно хватая ртом воздух, и только тут понял, что лежит в чужой комнате на мягкой перине.       – С добрым утром, Николай Васильевич. Хотя у нас нынче уже пятый час пополудни.       – Яков Петрович!       Это действительно был Яков Петрович. Он сидел у постели воскресшего, весело улыбаясь, но Гоголь заметил, что он осунулся и как бы постарел. Твердой рукой следователь уложил Николая обратно.       – Лежите, лежите. Я вашей няньке сказал, что вы у меня останетесь.       – Няньке?..       – Кто при вас кучером… как его… Яким.       – Яким! – Николай снова попытался встать и снова был уложен на подушки. – И сколько я был… был… без сознания?       – Трупом провалялись почти столько же, что и в Диканьке, – пояснил Гуро и поднялся. – Пойду, распоряжусь насчет обеда…       – Яков Петрович! – писарь поспешно ухватил его за руку и жалобно поймал взгляд. – Не уходите… пожалуйста…       – Что, страшно? – следователь очень осторожно, чтобы не порвать ткань, отцепил его пальцы от своего рукава. – Да не бойтесь, чай, не впервой.       – Я не… – попытался взять себя в руки Гоголь, но от мысли, что он останется один в пустой комнате, бросило в дрожь. – Да, боюсь. Может… может, хотя бы вместо себя кого-то пришлете? Чтобы только не одному тут…       – Ладно, ладно, я только до двери, распоряжения отдам, и обратно, – успокоил его Гуро. – Смерть смертью, а обед – по расписанию… – он отошел к двери, но Гоголь уже не видел, вернулся ли – он уснул… *       Когда Гоголь предстал перед Безносым в седьмой раз, тот от изумления вместе с носом чуть не лишился челюсти.       – И часто ты, Темный, теперь будешь сюда являться?       – Ну… – писарь, которого на сей раз цапнул медведь-оборотень, смущенно переминался с ноги на ногу, – как получится…       – А если я тебя в следующий раз не оживлю? – Безносый поджал губы, и Гоголь почувствовал, как позади пахнуло адским жаром. Он сделал над собой усилие и не стал оглядываться.       – Тогда вы моего отца отпустите.       – Это с чего бы? – жар пропал – видимо, Безносый сильно удивился. Но Николай не зря последнее время тесно общался с Яковом Петровичем.       – Ну так… договор ваш с моим отцом расторгнут будет. Если я умру, значит, вы свою часть договора не выполнили, верно? Значит, его душу придется отпустить.       – Зато тебя заберу, – Безносый оскалил гнилые зубы. Гоголь сглотнул.       – Это все потому, что я Темный?       – Ну да.       – Я уничтожил Вия и помог избавиться от нескольких ведьм. Мне кажется, я могу попробовать побороться за свою душу.       Безносый глубоко задумался. Затем сердито махнул на Гоголя:       – Ой, все. Живи, Темный!       И Николай ожил. Больше Безносого он не встречал – если и умирал, то слышал только раздраженное «Опять?! Живи, Темный!», и его выбрасывало обратно в мир людей. Причем теперь это происходило намного быстрее – кажется, он вконец довел нечистого. И пока тот не решил, что делать с нахальным Темным, все шло как нельзя лучше. Гоголя ситуация устраивала: если он правильно понял договор, то его смерть освободит отца. После гибели Лизы на него накатила какая-то апатия, хотя адреналин, которым его прилежно снабжал Гуро, позволял ненадолго выйти из этого состояния. Конечно, кончать с собой Гоголь не собирался. И ведь избавлять людей от нечисти – это дело хорошее? И если он в какой-то мере бессмертный, то это только на руку. Плюс Николай снова начал писать, и на этот раз ему даже нравилось. В общем, жить можно, хоть иногда и хотелось снова в запой, особенно когда Яков Петрович проходил мимо, небрежно поигрывая своей тростью и даже не оглядываясь, будучи уверенным, что Гоголь побежит следом. Кстати, насчет Якова Петровича… *       – В смысле – принести меня в жертву?!       – Ну как же, голубчик? – в глазах Гуро блеснуло нехорошее любопытство. – Вы же все равно воскреснете. А так представьте, сколько нам удастся вызвать потусторонних тварей, не потеряв при этом ни единой жизни?       «Безносый меня точно убьет», – подумал Николай. Но Яков Петрович был так возбужден, что заражал своим настроем, и Гоголь, не удержавшись, опять дал согласие. Он снова забыл, кого они вызывали, потому что все его внимание было сосредоточенно совсем на других вещах: пальцы Гуро, скользящие по его шее, сосредоточенный, расчетливый взгляд, небрежное «все случится очень быстро, не бойтесь… хотя, может, и бойтесь, может, так лучше…»; глаза в глаза, нечитаемое выражение, неожиданное предложение надраться до беспамятства, чтобы ничего не почувствовать… Николай сделал только пару глотков, чтобы унять дрожь – он ощущал, что Якову Петровичу это мешало. Он зажмурился. Короткая вспышка боли – и вот он на пустыре. Кажется, следователь не впервые перерезал горло, получалось у него это вполне профессионально. Юноша потер шею, но она была совершенно чистой. Гоголь приготовился ждать Безносого с вопросами, однако тот привычно послал Темного куда подальше (правда, без мата – говорят, нечисть крепкого словца боится). Поэтому, когда писарь открыл глаза, Гуро еще только устранял последствия жертвоприношения.       – У нас… получилось?       Яков Петрович чуть не уронил свечи и поспешно подошел к креслу в углу комнаты, в которое перетащил Николая, чтобы не мешался.       – Да, я его уже запечатал. Вы молодцом. Горло не болит? – Николай покачал головой, непроизвольно касаясь шеи. Гуро улыбнулся, и от уголков его глаз разбежались тонкие морщинки. – Эх, Николай Василич, мы теперь с вами таких дел наворотим!..       Похоже, Безносому это не понравится… ***       – Николай Васильевич. Николай Васильевич…       Гоголь сонно завозился и потерся головой о локоть руки, которая легонько трясла его за плечо.       – Николай Васильевич!       – Ммм… – Гоголь ткнулся в прохладную сухую ладонь, которая мимолетно провела по его лбу и, к большому сожалению Гоголя, исчезла.       – Батюшки, да у вас, никак, жар! Этак ваша нянька вас больше никуда со мной не отпустит. Ну-ка, вставайте… аккуратно… нечего тут разлеживаться. Вия я уже в повозку погрузил. Сейчас и мы погрузимся, а там и спать в нормальную постель ляжете… завтра на работу не выходите, я договорюсь.       Николай соображал плохо – на секунду только разлепил веки, но подвал завертелся, расплылся, и юноша рухнул на руки Гуро. Тот, укоризненно проворчав что-то, перекинул одну руку Гоголя через свои плечи и тихонько повел его наверх. Писарь, подволакивая ноги и буквально вися на следователе, тащился рядом. Голова кружилась, бросало то в жар, то в холод. Пересохшие губы сами шептали:       – Яков… Пет…рович… я вас лю… люб…       – Шшш, – Гуро поморщился. – Знаю я.       Красное пальто больному пришлось отдать, поскольку снаружи было довольно холодно, а у Якова Петровича другой верхней одежды не имелось, и он закутал Гоголя в его крылатку. К счастью, сели они в закрытую бричку, так что хотя бы не дуло. Нахохлившись, чтобы согреться, Николай изучал сидящего напротив Якова Петровича, который не отрывался от своего фолианта. Следователь плыл перед его глазами. Нет, быть жертвой совершенно не романтично… ***       Гоголь чувствовал себя безнадежно влюбленным. Безнадежно и безответно. Что там признаться Якову Петровичу – самому себе признаться страшно! Наверное, это просто безграничное уважение к его знаниям и уму, которое только усилилось после первого знакомства. Или все же… нет, даже думать нельзя! И Гоголь без всяких возражений хвостиком бросался следом за Гуро, который шел на охоту за очередной нечистой крокозяброй.       В тот раз на крокозябру поехали рано утром, чтобы до обеда оказаться за чертой города, в ржаном поле. Там Николая посадили среди колосьев и разрешили заниматься чем заблагорассудится. Юноша достал тетрадь и принялся записывать мысль, пришедшую в голову во время поездки. Было жарко, но он погрузился в работу так, что даже не обратил внимание на то, как напекает непокрытую макушку. Вдруг какое-то беспокойство охватило Гоголя – вроде на небе ни облачка и тень никакая не падала на него, однако писарь обернулся и в ужасе округлил глаза – над ним возвышалась старуха, которая замахивалась огромной сковородкой. Но прежде, чем юноша успел хоть как-то среагировать, нападавшей наперерез бросился Яков Петрович, парировав удар сковороды клинком в трости. Николай, затаив дыхание, смотрел на статную фигуру с воздетым к небу оружием. Если бы он был чуть больше уверен в своих силах как художник, он бы обязательно зарисовал эту картину, но и без того она прекрасно отпечаталась в его памяти.       Все кончилось быстро. Гуро чем-то повязал ржицу-полуденицу, отчего она лишилась сил, и до кучи поместил ее в тень, где она чувствовала себя не очень комфортно.       – Вы в порядке, Николай Васильевич? Голову не напекло?       – Судя по всему, не успело… – Гоголь выразительно глянул за спину Якова Петровича. Тот усмехнулся.       – Ну, кроме мистики у нас бывает и банальная физика, – с этими словами он нацепил юноше на макушку какой-то картуз и, насвистывая, пошел к своей новой пленнице, оставив Николая с бешено стучащим сердцем. *       – Это для удержания. Это усиление призыва. Это подчиняет.       Гоголь сидел на деревянном полу, внимательно наблюдая за наконечником трости, который скользил по знакам вокруг ритуального круга. Постепенно Яков Петрович начал посвящать его в какие-то таинства, а не только обрисовывал детали плана и роль Николая в нем.       Трость описала последний круг и стукнула по полу.       – Мы не знаем, кто поселился в этом доме. Если бы мы были не в России, это называлось бы «полтергейст», а тут… может, кикимора, может, домовой одичал, а может, и что похуже. Поэтому придется его призвать и запереть в круг. Конечно, оно не захочет. А значит…       – …надо усиливать ритуал кровью, – привычно закончил Николай, поднимаясь на ноги. Гуро одобрительно кивнул и протянул ему кинжал.       – Нечисти удивительно нравится ваша кровь. И вы сами.       – Это не тот комплимент, который бы мне хотелось слышать, – поежился писарь, опускаясь на колени в другом круге. Полоснув лезвием по ладони, он несколько раз сжал и разжал пальцы, чтобы кровь быстрее текла, и отвернулся. Он не мог понять, что тут красивого и эстетичного, когда алая кровь стекает по бледной коже, такая романтика была ему чужда – его просто мутило. Если раньше он мог списывать, что от вида крови ему плохо, потому что его посещают видения, то сейчас всерьез опасался, что у него просто-напросто боязнь крови. И как с таким страхом помогать Якову Петровичу?!       – Не идет.       Николай правильно понял коротко брошенную фразу и порезал вторую ладонь, пока Гуро возобновил призыв на темной латыни. Падающие капли проникали в щели между досок и даже, казалось, впитывались в дерево. Призыв услышан, но что-то сопротивлялось. Нужно больше… чтобы утолить чужой голод…       – Стоп.       Лезвие замерло над запястьем, и Гоголь с недоумением поднял голову. На лице следователя отразилось беспокойство. Очень осторожно он извлек кинжал из непослушных пальцев юноши и покачал головой.       – Что вы слышите?       – Ветер стучит ставнями, – принялся послушно перечислять Николай, не понимая, чего от него хочет Гуро. – Свечи потрескивают. Ворон каркнул за окном. Кто-то кричит от голода и требует пищи. Мышь пискнула.       – Восхитительно, – Яков Петрович даже засмеялся, а в следующий момент Гоголя оглушила звонкая пощечина. – Немедленно прийти в себя! – рявкнул следователь. – Слушать только меня, а не всякие голоса! Темный вы или нет?       Писарь схватился за щеку, с легкой паникой глядя на рассерженного Гуро. В голове вдруг прояснилось, туман растаял, а голос, требующий пищи, стал отчетливее, но потерял всякую привлекательность. Николай торопливо огляделся, нахмурился, посмотрел на свои кровоточащие ладони и уверенно прижал их к полу. Видение тут же оглушило его, обступило, образы теснились, будто старались как можно быстрее показаться Темному, пожаловаться на былые события.       Гоголь отдернул руки, судорожно хватая ртом воздух. Он бы упал, но чужие руки заботливо придержали его.       – Что вы видели, Николай Васильевич?       Юноша еще раз глубоко вздохнул, успокаиваясь, и медленно начал рассказ. Одобрение в глазах Гуро приятно грело душу. *       – Николай Васильевич!       Гоголь распахнул глаза, судорожно сминая пальцами край одеяла. В спальне было темно, но лунный свет, падающий в окно, позволял понять, что происходит в помещении. А в нем происходил лихорадочно сверкающий глазами Гуро, нависающий над Николаем.       – Я… Яков П-петрович?       Следователь склонился ниже, упираясь одной рукой в подушку у головы писаря. Тому вдруг стало жарко, а тело налилось свинцом, отказываясь повиноваться. Мысли путались…       – Николай Васильевич… – жадно выдохнул Яков Петрович. – Я не мог ждать до утра, но…       Гоголь судорожно сглотнул. Мыслей не осталось вовсе. Только бездонные глаза напротив.       – …но не могли бы вы одолжить немного крови? Литра два. Кажется, мы напали на след вурдалака.       – Тьфу ты, – не удержался Гоголь, пытаясь скрыть то ли разочарование, то ли облегчение, – опять? В прошлый раз было полтора.       – В прошлый раз едва хватило. А упыри, заразы, на говяжью не ловятся. Иногда свиная годится, но этот разборчивый, гурман. Отожрался где-то, привык к человечинке, от животин теперь нос воротит.       Николай, зябко кутаясь в одеяло, спустил ноги с кровати и протянул руку, отворачиваясь. Чувствовал, как чуткие пальцы закатали рукав, пробежались по коже, постучали легонько, перетянули предплечье… легкий укол – и вот уже Гуро уселся рядом, дружелюбно улыбаясь.       – Ну что, Николай Васильевич, поболтаем?       – Что за вурдалак?       И Яков Петрович начал рассказывать. Сначала Гоголь слушал с живым интересом, отмечая какие-то подробности и задавая вопросы. Но постепенно на него накатывала слабость – жизнь уходила с каждой каплей крови, стекавшей по специальной трубочке в кувшин. Голос Гуро начал казаться убаюкивающим, а вскоре и вовсе пропал, заглушенный шумом в ушах. Глаза сами собой закрылись, тело словно падало в никуда, пока его не подхватили чужие руки, укладывая в кровать. Последнее, что юноша разобрал, прежде чем провалился в небытие, это ласковое «Спите спокойно, Николай Васильевич…»       – Александр Христофорович, ну я так больше не могу! Уймите своего подчиненного, потому что так никакой крови не напасешься, будь я хоть трижды Темный!       Бенкендорф сокрушенно покачал головой и указал на кресло:       – Да вы садитесь, Николай Васильевич, садитесь! А то нервничаете, бегаете по комнате…       – При всем моем уважении… мне иногда кажется, что Яков Петрович – упырь.       – Всем так кажется, но обычно без всякого уважения, – успокоил его глава тайного общества. Гоголь рухнул в кресло и сжал пальцами виски.       – Литр, полтора, два! А дальше что? На органы потрошить будет?       – А что, можно? – живо заинтересовался Бенкендорф, но, поймав полный укора взгляд Николая, сделал вид, что интересуется для общего развития. – Нет, ну, конечно, до этого не дойдет, я прослежу. Да вы не переживайте так, я поговорю с Гуро, чего он там удумал. А вы, если хотите, идите в гостевую спальню и ложитесь, а то на вас лица нет.       Гоголь благодарно улыбнулся и в сопровождении слуги поднялся на второй этаж. Он уже нырнул под одеяло и засыпал, когда глава тайного общества заглянул в комнату.       – Все нормально, Николай Васильевич? – писарь полусонно кивнул. Бенкендорф, немного помявшись, скромненько вытащил из-за спины кувшин. – Может, тогда нацедите немного крови перед сном?       – Нет, ну это ни в какие рамки! Я им что, консерва для вампиров? Да тут целый взвод вурдалаков напоить можно!       Пушкин, насмешливо приподняв один уголок губ в ухмылке, разлил по бокалам очередную порцию «Вдовы Клико». Гоголь, разобиженный на весь мир, выпивал залпом и не глядя. Александр предпочитал наслаждаться букетом не спеша.       – А я вам сразу говорил, что этот Гуро – та еще скотина-кровопийца.       – Но не настолько же! – Николай с видом обиженного ребенка осушил очередной бокал. Поэт пожал плечами и вылил туда остатки вина. – Я к нему, можно сказать, всей душой, а он…       – А он пока в ней не нуждается. Хотя, может, душа у вас тоже многоразовая?       – Типун вам на язык, Алек…сандр Сергеевич, что вы за мысли кра…крамольные выдумываете? – Гоголь вздохнул и поболтал в двух бокалах вином. В смысле, двух? Один же был. И рука одна. Тьфу ты, надо ж было снова так надраться, что в глазах двоится…       – У писателя не бывает крамольных мыслей, бывают только скверно реализованные, – философски произнес Пушкин, подперев щеку ладонью. Николай допил пару глотков и хмуро уставился на пустую тару. – Все, кончилось вино. Надо посылать за сим дивным напитком, но пока у меня есть идея получше. Смотрите, сколько у нас пустых бутылок из-под «Вдовушки» зря пропадает.       – И? – Гоголь потер слипающиеся глаза и осоловело поморгал. Александр радостно обвел ладонью батарею стеклянной посуды.       – Давно хотел узнать, как на упырей влияет кровь с высоким процентом алкоголя! Давайте проверим?       Гоголь рывком сел и огляделся. Он опять оказался на пустоши, напротив сидел Безносый с кульком семечек.       – Ну ты, Темный, даешь. Что тебе за сны снятся, тут никаких видений не надо!       – Сны?.. – Николай озадаченно потер глаза. Точно, сны… это видения дурные и слишком реальные, а сны после пробуждения рассеиваются, как дым. И пить он с Пушкиным не мог, тот сейчас не в Петербурге, и Бенкендорфа Гоголь видел от силы раза два, чтобы вот так запросто заявляться к нему и жаловаться на Якова Петровича. И Яков Петрович… не так уж он часто просил крови. Просто… Николай сам не мог объяснить, что – просто. Скорее, сложно. Не то, чтобы ему казалось, будто им пользуются – по сути, он это знал и согласился на такие условия, но… юноша обиженно засопел. Безносый сочувственно протянул ему кулек:       – Будешь? – Николай помотал головой.       – Мне б домой. И можете больше не подсматривать мои сны?       – А можешь больше не умирать? – резонно поинтересовался нечистый. Гоголь печально вздохнул. – Мы теперь, кстати, ставки делаем, как в следующий раз помрешь. Так что живи, Темный, и продолжай развлекаться.       Кто эти «мы», Безносый не уточнял, а писарю совсем не хотелось знать. Тем более, когда он очнулся, то обнаружил на столике у кровати тарелку с ароматной печенкой и блюдо с фруктами. Хотя нет, и это не главное. Главное – Яков Петрович, который сидел рядом и небрежно чистил гранат. Заметив, что Гоголь открыл глаза, он дружелюбно кивнул.       – Угощайтесь, Николай Васильевич. Я у знакомого доктора уточнял, что полезно есть после потери крови. Не знаю, как у вас там с восстановлением, но лишним не будет.       Он протянул писарю очищенный гранат, и тот почувствовал себя немного Персефоной. *       – Не желаю ничего слушать, – отрезал Гуро в ответ на робкие признания. Гоголь печально вздохнул и послушно замолчал. – И не надо смотреть на меня глазами побитого щенка!       Гоголь покорно опустил взгляд и уставился в пол. Тихий стук каблуков – Яков Петрович подошел ближе и остановился, вероятно, изучая своего писаря и свою жертву с ног до головы. Помолчав немного, коротко приказал:       – Голову поднять.       Юноша беспрекословно подчинился, зачарованный карими глазами напротив.       – Понимаете ли, Николай Васильевич… – издалека начал Гуро, поигрывая тростью, – вторично я вас нанимал как приманку – то есть, жертву. А проблема в том, что довольно часто жертва должна быть… – тросточка вдруг подалась вперед, скользнула наконечником по внутренней стороне бедра Николая вверх, до самого упора. У Гоголя перехватило дыхание. – …невинной.       Писарь густо покраснел и сделал шаг назад.       – Н-ну что в-вы, Як-ков П…Петрович. Я же вас… только платонически… у меня и в мыслях не было…       – Верю, что не было. А вот у меня – было, – Гуро убрал трость, сухо кивнул и оставил ошалевшего Николая в комнате одного. ***       Бричку тряхнуло, и Гуро захлопнул книгу. Трясло так, что в неверном свете невозможно было разобрать ни слова. Гоголь, кажется, уснул. Ну и хорошо, сон для больного – лучшее лекарство. На всякий случай Яков Петрович снова коснулся лба писаря, проверяя температуру и мимоходом убирая прядь иссиня-черных волос за ухо. Вдруг горячие руки Николая схватили его запястье, и сухие потрескавшиеся губы прижались к тыльной стороне ладони. Следователь замер, боясь пошевелиться. Так прошло несколько секунд, и он попытался вытянуть руку обратно, но больной держал неожиданно крепко.       – Николай Василич, пустите, – мягко попросил Гуро, но дальнейшие слова застряли у него в горле, когда Гоголь уставился на него лихорадочно блестящими глазами.       – Один поцелуй, Яков Петрович! Всего один, прошу вас!       Следователь, в глубоком изумлении вскинув брови, долго смотрел на юношу. Затем снова потянул руку.       – Нет. Извините, но вы можете быть заразны.       – А после? Умоляю, после болезни!       – После, – успокоил его Яков Петрович, полагая, что потом Николай и не вспомнит своего бреда. – А сейчас – спать! – властно добавил он. И Гоголь с кротостью ягненка уснул. Следователь с облегчением высвободил руку и откинулся на спинку сидения, пытаясь осмыслить сложившуюся ситуацию.       Молодого писателя было так просто уговорить, убедить участвовать в любой авантюре… нужно просто воспользоваться его по-юношески пылкой влюбленностью, приблизиться, невзначай коснуться и сказать, что тебе надо. Только и приближаться, и касаться хотелось все чаще. Но слишком часто нельзя – по поводу себя Гуро иллюзий не строил. У него с понятием платонической любви было сложновато: ему не семнадцать, когда в голову лезет всякая романтика, и не семьдесят, когда только эта романтика и остается.       Поэтому оставалось пользоваться юношей в доступном качестве: в качестве удобной приманки и многоразовой безотказной жертвы.       Как будто он не гнал мысли о шрамах, которые могли изуродовать нежную кожу, когда перевязывал раны и обмывал бездыханное тело. Всякий раз он надеялся, что повреждения исчезнут, не оставив следов, и всякий раз в груди таился предательский холодок – вдруг в этот раз Николай так легко не отделается.       Как будто он потом не посматривал на часы и не подсчитывал, сколько осталось времени до воскрешения, стараясь не думать, что будет, если в назначенный час Гоголь не очнется. К счастью, пока тот открывал глаза даже раньше. Пока…       Как будто он сам не боялся первый раз совершать кровавый ритуал. Честно говоря, он надеялся, что Гоголь возмутится, запротестует, не пожелает подставлять горло… но мыслительный процесс писаря представлял для Якова Петровича абсолютную загадку, и Николай точно агнец лег под нож.       Гуро терпеть не мог библейские аллюзии.       Но каждый раз, когда юноша умирал, Яков Петрович старался, чтобы он был первым, кого Гоголь увидит по воскрешении. И на протяжении всей… смерти следователь находился поблизости, точно охранял покой усопшего. Укрощал нечисть, прибирал место охоты, а затем садился рядом и просто смотрел, пытаясь поймать первые признаки вернувшейся жизни. Ну и кто тут влюбленный идиот?       Николай проспал до обеда, а когда открыл глаза, жара как не бывало. Он сообразил, что это одна из реакций тела на смерть: иногда бил озноб, иногда бросало в жар, иногда накатывала слабость. Но, поскольку приключилась с ним не болезнь, то…       – Голубчик, как вы вовремя! Как раз скоро обедать накроют, – в спальню заглянул Гуро, и юноша, густо покраснев, закопался в одеяло.       …то он прекрасно помнил весь бред, который он нес в бричке. Хотя оставалась, конечно, призрачная надежда, что это все ему приснилось в лихорадке…       Яков Петрович сел на кровать и положил ладонь на лоб писаря. Тот вспыхнул еще сильнее, надеясь, что тот жар, который он испытывает, ощутит и Гуро, а потому оставит его в покое еще хотя бы на несколько часов.       – Замечательно! Температуры как не бывало. Вот только щеки как-то лихорадочно пятнами пошли, это что такое? – следователь нахмурился, цепкими пальцами аккуратно беря лицо Николая за подбородок и разворачивая к свету. Тот поспешно вывернулся и накрылся одеялом с головой. – Фу-фу, Николай Васильевич, если мы решили делать вид, что ничего не было, так не портите все дурной актерской игрой!       – А разве что-то было? – ненатурально удивился Гоголь. Из-под одеяла его голос звучал приглушенно, и Яков Петрович засмеялся.       – А это вы мне скажите. А то я не знаю, выполнять обещание или нет.       Писарь торопливо выглянул наружу, вызвав новый приступ смеха: растрепанный, розовеющий щеками, изумленно хлопающий глазами…       – В-вы что?..       Гуро вздохнул и погладил Николая по щеке костяшкой пальца.       – Возможно, нам стоит обсудить новые условия нашего договора?