Numquam obliviscar

      Это странно, что первым чувством, вспыхивающим у него в груди, когда он узнаёт, что королева беременна долгожданным наследником, оказывается зависть. Чёрная, ядовитая, она тут же поражает его своими щупальцами, и места их прикосновений жгутся болью ожогов обиды и несправедливости. Кардинал, однако, должен держать лицо, должен как и всегда скрывать свои истинные эмоции и чувства и демонстрировать вместо них то, что желает увидеть собеседник.       Он приподнимает уголки губ вверх в почти искренней улыбке. С почти искренним сдержанным восторгом и такой же сдержанной радостью смотрит на сияющего счастьем короля и спокойно улыбающуюся королеву. Почти искренне он произносит слова «какое счастье» и «пусть здравствует королева-мать». Всё это почти искренне, почти…       Всё это поднимает в груди волну отвращения и зависти, зависти, зависти.       Ребёнок, рождённый в королевской семье, будущий правитель и владыка. Он несчастен уже в утробе своей матери, ведь в первую очередь из него будут растить будущего короля, и всё его время будет занято учёбой, этикетом, придворными играми и всем, чем угодно, кроме счастливых кратких мгновений вместе с семьёй, матерью и отцом.       И тем не менее в этом плане королевская семья всё равно в разы счастливей, чем сам кардинал. В разы счастливей и будущая мать, у которой никто не отберёт её ребёнка. Хоть и большую часть за ним будут присматривать кормилицы и няньки, сама Анна не будет оторвана от своего сына или дочери, будет всё время с ним или с ней, будет следить за его или её ростом и радоваться успехам. Она будет рядом, всё время рядом, и она будет счастлива познать прелести материнства.       Всё то, чего лишили его, омегу, вынужденного скрывать от всего мира свою постыдную омерзительную природу.       Ведь всё, что имеет он, такой же родитель, не так давно подаривший жизнь, — краткие тайные встречи с собственным ребёнком, словно он — страшнейший преступник, вынужденный скрываться и выходить в люди лишь под покровом ночи, когда никто не сможет застигнуть его врасплох.       Быть может, он и не стал бы очень хорошим и ласковым родителем; быть может, он растил бы своё дитя в такой же строгости и политической целесообразности, как растили его. Но он всё равно был бы заботливым отцом, любящим своего ребёнка и переживающим о нём. Его омежья природа, всегда гораздо сильнее связывающая родителя и ребёнка, просто не позволила бы ему стать другим.       Но вместо этого его материнский инстинкт, сильный, тянущий, заставляющий страдать и чувствовать боль от разлуки с собственным ребёнком, прозябает и мучает его, бичует не хуже адских кнутов, которыми демоны стегают грешников — вот всё, что он имеет сейчас.       Всё, что имеет он, — вечный страх быть разоблачённым, страх потерять то единственное сокровище, которое он получил словно дар Божий. Однако это всем известная истина, что Господь одной рукой даёт, а второй берёт, и за ценнейший подарок ему теперь приходится дорого и горько платить.       Это так несправедливо. И зависть, чёрная зависть, пожирает его изнутри. Не дарит ни малейшей радости осознания того, что у Франции появится долгожданный наследник, лишь горькое разочарование и боль — королевская чета, что всегда самая несчастная среди всех супружеских пар своей страны, в разы счастливей самого кардинала. — Арман? — Тревиль, конечно, чувствует гнетущую его омегу тяжесть; конечно, он замечает мрачную тень на его лице и боль в холодном остром взгляде, которым родитель смотрит на дитя на своих руках. — Что случилось? — он интересуется осторожно, также осторожно приближаясь к омеге и заглядывая в его глаза. — Скажи, Жан, — Ришелье поджимает губы и чуть крепче прижимает к себе дочь, не отводя глаз от её сонного личика. — Чем королева-испанка заслужила милость от Господа? И почему Он лишил её нас с тобой? — кардинал не ждёт ответ на свой вопрос, конечно. Но поднимает глаза на озадаченного альфу рядом с собой и смотрит на него долгим взглядом. — Почему ей дана милость проводить свои дни со своим ребёнком, растить его и лелеять, а я должен воровать у Случая жалкие крохи времени, которое могу провести со своей дочерью? — его тонкие губы ломаются в кривой усмешке, которая горчит горьким привкусом горечи. — Мы ведь изначально практически в одинаковых условиях, когда никто из нас не имеет права на счастье, жертвуя им во благо других целей… — добавляет задумчивым шёпотом и снова смотрит на дитя на своих руках.       Тревилю предсказуемо нечего ответить на это. Но альфа чувствует и понимает, самое главное — разделяет чужую боль. Даже если сам не задаётся таким эгоистичным вопросом, то в молчаливой поддержке соглашается с ним, озвученным из чужих уст. И делает шаг ближе, и аккуратно заключает омегу в свои объятия, позволяя чужому виску коснуться своего плеча.       Зависть и горечь, боль и сожаления — они отравляют и без того отравленную душу, и даже в успокаивающих сильных руках альфы не найти ему покоя. Но кардинал устало закрывает глаза и тяжело вздыхает. И снова и снова повторяет свой один-единственный вопрос: — Почему Господь так несправедлив к нам?..