Numquam obliviscar

      Арман всегда был неправильным омегой. Он словно должен был родиться бетой, но в самый последний момент что-то пошло не так, и Господь наградил своего будущего слугу омежьей натурой. До поры до времени Армана этот факт не сильно смущал и напрягал.       В нём действительно гораздо больше от беты, начиная от телосложения обычного бетанского мужчины и заканчивая настолько слабым запахом, что даже самые похотливые альфы Папской курии не могут его учуять. Конечно, это всегда играло ему на руку. Как и играли на руку течки, начинающиеся намного позже, чем у нормальных омег, и проходящие всегда почти безболезненно и незаметно.       Хотя, конечно, он всё равно всегда делает всё, чтобы дополнительно обезопасить себя. И именно поэтому вся прислуга в его доме — исключительно беты, а во времена течек он старается максимально уединяться за работой в своём кабинете или встречаться исключительно с бетами, в принципе не чувствительными к запахам альф и омег.       Со временем, однако, всё меняется. Обмануть можно кого угодно, кроме самого себя и своей природы, и омежья натура раз за разом упорно напоминает о себе. Чем старше он становится, чем меньше у него остаётся жизненного времени, тем невыносимей проходят циклы. Они словно вынуждают считаться с собой, словно вопят «одумайся!», словно…       О да, проклятый инстинкт продолжения рода, выполнения своей главной задачи как омеги упрямо ломает его тело, и чем старше он становится, тем сильнее омежья натура ломает его. Словно пытается схватиться за последнюю возможность оставить в этом мире потомство.       Ришелье ненавидит за это свою натуру. Чувствует себя каким-то грязным животным, у которого просто нет выбора. Но игнорировать её с каждым годом становится всё сложнее и сложнее.       Отчаяние на грани паники захлёстывает его с головой, когда приходит очередная течка. Он запирается в своём кабинете, дрожащими пальцами расстёгивая пуговицы своей неизменной робы. Тело бьёт ознобом, но в то же время невыносимо жарко, а суставы ломит как в лихорадке, пока в паху растекается теплом и вязкостью омежья жидкость.       Кардиналу уже прошлую течку удалось скрыть с трудом. Эту же он понимал, что скрыть вряд ли удастся вовсе. Просто переждать её в конвульсиях и муках возбуждения будет невозможно — слишком высокий пост он занимает для того, чтобы вот так внезапно отлучаться на несколько дней. А потому ему нужен альфа… Сильный и крепкий альфа, который мог бы помочь. Который потом, после завершения этого позора, с которым над ним издевается природа, не воспользовался бы полученным знанием против кардинала…       Решение приходит к нему быстро и спонтанно. Есть лишь один человек, который может ему помочь. А если он и откажет, то смело может пристрелить кардинала на месте — кроме него ему всё равно больше никто не сможет оказать помощь. — Приведите ко мне Тревиля, — он из последних сил старается держать бесстрастное лицо и не позволять голосу дрожать и ломаться, когда передаёт посыльному своё повеление. Бета предсказуемо почтительно кланяется, уходя, в то время как омега прячет лицо в ледяных взмокших ладонях.       Тревиль был таким же неправильным альфой, как Ришелье неправильным омегой. Он словно повторил его судьбу, и когда должен был родиться бетой, родился альфой. Самым спокойным и сдержанным альфой, а самое главное — самым благородным.       Кардинал смеётся тихо себе под нос, прикрывая рукой глаза. Он уже давно присматривался к Тревилю, и уже давно от мыслей о нём в груди что-то болезненно сжималось, трепетало и отзывалось теплом. Вот только…       Капитан королевских мушкетёров хмурится недовольно, но стоит ему увидеть кардинала, как недовольство его сменяется недоверием. Недоумением, скользящим во взгляде, и Ришелье устало выдыхает. — Всё верно, Тревиль, — он говорит тихо, из последних сил пытаясь удержать остатки собственного достоинства. — Здесь пахнет течным омегой. И этот течной омега — я.       Брови Тревиля взлетают вверх от изумления, и он делает шаг назад, чем, на самом деле, удивляет Ришелье — разумеется, он не сомневался в выдержке старого воина и в его контроле над собственным телом, но инстинкты в подобных ситуациях как правило всё равно были сильнее. — Зачем вы позвали меня? — слова альфе тем не менее даются тяжело, и таиться от него теперь нет ни малейшего смысла. — Прошу вас, — кардинал преображается прямо на глазах, хоть и старается изо всех сил окончательно не потерять себя. — С каждым разом мне всё сложнее и сложнее скрывать… это. Вы единственный, кому я могу доверять. И единственный, с кем я бы хотел разделить постель. — Господь Всемогущий, — Тревиль болезненно зажмурил глаза, явно с такими же усилиями борясь с инстинктом тот час же броситься на омегу перед собой и отыметь его прямо на столе. — Вы хоть понимаете, чем это может закончиться?! — Чем бы это ни закончилось, — кардиналу хватает горечи, чтобы хрипло рассмеяться, качая головой, — погибель всё равно настигнет меня… Так, по крайней мере, она застанет меня в руках любимого мужчины, — он не лукавит, а Тревиль вдруг смотрит долгим ясным взглядом.       Кардинал странным образом понимает — этот альфа давно обо всём знал.       Ни один из них не помнит, как они оказываются в личных покоях кардинала. Тревиль сжимает худое поджарое тело омеги в горячих крепких объятиях и целует его с пылом и страстью, отнюдь не такими, с какими бы целовал любовник того или ту, с кем не хотел бы делить постель. В каждом его действии нет ни капли грубости или излишней властности, и собственная природа не превращает этого альфу в похотливое животное. Наоборот он сдерживает себя, как может сдерживает, дабы не сорваться и не причинить вред.       Пальцы запутываются в хитроумных сплетениях одежд, и им с трудом удаётся избавить друг друга от них. Тревиль рычит, утробно и низко, и взгляд его подёргивается дымкой. Запах течного омеги кружит голову, затмевает дурманом инстинктов здравый смысл, и Ришелье от этого сам возбуждается сильнее. Становится совсем мокрым, чувствуя, как обильно выделяется вязкая смазка, готовя тело хозяина к чужому проникновению.       Тревиль приникает к нему всем телом. Водит горячими мозолистыми руками по худой груди. Пощипывает потемневшие, затвердевшие соски и приникает к ним в жарких поцелуях. Ришелье выгибается в его руках, изнывая, постанывая от желания, и крепко впивается пальцами в сильные плечи альфы. — Прошу тебя, — он выдыхает, мучительно закатывая глаза, — прошу…       Он уже давно не молодой, полный сил омега. Возраст всё же даёт о себе знать, и возбуждение отзывается бьющимся от напряжения где-то в горле сердцем. Кружащим голову жаром и почти физической болью. Альфа, такой родной и желанный альфа, так близко, и изголодавшееся по ласке тело до ломки желает его. Его всего, внутри, глубже, сильнее…       Тревиль вовсе не жесток. И героем-любовником его тоже едва ли можно назвать. Но инстинкты ведут его так же, как и омегу в его руках, а потому он хочет впитать его в себя, запомнить каждую нотку его запаха, насладиться его всхлипами и стонами, мольбами, очертить каждый изгиб его тела…       И коснуться влажной промежности, окончательно оформляющейся у мужчин-омег к двенадцати годам — как раз к первой течке.       Как только горячие грубые пальцы Тревиля дотрагиваются до того самого места, Ришелье всхлипывает громко, чувствуя, как с новой силой оттуда начинает обильно вытекать смазка. Член, как и у всех омег небольшой, скорее просто рудимент, напрягается до предела, почти плотно припадая к животу, и ему кажется, что он вот-вот кончит от одних подобных прикосновений. Тревиль же, словно хочет это проверить, словно он очарованный увиденным, лишь сильнее надавливает пальцами, легко скользя во влажное горячее нутро.       Ему не нужно даже делать лишних движений — стоит Ришелье почувствовать себя хотя бы так наполненным альфой, как член его сокращается, и белёсая струя спермы орошает живот и грудь. Ох, Боже, как же это унизительно могло бы быть, если бы рядом с ним сейчас был не Тревиль!..       Альфа будто чувствует стыд омеги. Наклоняется к нему, целуя глубоко и нежно, успокаивающе, пока его пальцы медленно двигаются внутри. Кардинал тихо всхлипывает, постанывая, и от одного этого зрелища у капитана сносит крышу. — Жан, — Арман шепчет жалобно, почти скулит, обвивая руками его шею, и альфа чувствует, что у него самого нет сил более терпеть.       Его член — крупный и твёрдый. Тем не менее, он не такой уж и большой, как у всех остальных альф. Напряжённый до предела, пульсирующий кровью, горячий — стоит ему лишь толкнуться головкой вглубь чужого влажного нутра, как омега крепко сжимает его плечи, выгибаясь навстречу и вскрикивая. Инстинкты и восприятие оголены до предела, и Тревилю хватает пары уверенных толчков, чтобы войти внутрь на всю длину.       Движения поначалу неспешные и аккуратные. Арман под ними извивается, выгибаясь. Стонет глухо, всхлипывая и скуля, и Жан тихо рычит, крепко хватаясь за узкие бёдра. Он наращивает темп, вколачиваясь в податливое тело течного омеги быстрее и сильнее, но даже поражённый страстью, он не делает больно и не двигается с грубой силой, желая утолить свою похоть. Альфа словно чувствует ту грань и не смеет переходить её, и его рык смешивается со стонами омеги под ним.       Арман оплетает чужое тело, обнимая руками за шею, а ногами обхватывая поясницу. Он словно хочет раствориться в разгорячённом альфе, всё быстрее и глубже входящем в него. Он скулит, всхлипывая, стонет от наслаждения и в угаре возбуждения раз за разом бессвязно повторяет «люблю, люблю, люблю».       Оргазм настигает его всепоглощающей волной, взрывающейся перед глазами яркими искрами. Арман вскрикивает, широко распахивая глаза, и чувствует, как обильно кончает, пачкая и себя, и своего любовника. Жан в ответ громко рычит, особенно яростно и сильно вбиваясь в податливое тело. — Мой, — низкий рык из его груди с трудом преобразуется в голос. — Только мой. Я люблю тебя, — он делает ещё пару резких движений, а после замирает, в бессознательном порыве приникая зубами к чужому плечу.       Пока горячая сперма бурным потоком изливается внутрь омеги, а на члене стремительно вяжется узел, набухая и заполняя собою всё естество омеги. Они в полной мере оценят иронию судьбы, когда придут в себя: неправильный омега и такой же неправильный альфа, всю жизнь тайно влюблённые друг в друга, истинные, предназначенные друг другу не только природой, но и самим Господом.       Какими же слепыми идиотами они все эти годы были!       Арман всхлипывает, обмякая. Устало падает на кровать, чувствуя внутри себя твёрдый пульсирующий узел альфы. Горячая сперма обжигает его внутренности, и её оказывается настолько много, что часть выплёскивается наружу даже несмотря на наполненность Армана. Он осторожно переворачивается набок, позволяя Тревилю пристроиться сзади и прижать невольного любовника к своей разгорячённой груди.       Если у них действительно всё получится, то течка уже на следующий же день пойдёт на спад. Это хорошо, конечно, но избавившись от одной проблемы, кардинал теперь уже вместе с капитаном обретут на свои головы другую. Но…       Чувствуя, как уверенно, но мягко обнимают его руки Тревиля, как альфа трепетно прижимает его к себе, Ришелье думает о том, что вместе они определённо со всем справятся.