Пан или пропал

      Нельзя сказать, что ничего не предвещало беды, потому что беду предвещало всё. Индржих догадывался, что все последние события переплетены тесным образом, просто ещё не понял, насколько сильно. Оглянись только назад и увидишь красную ниточку, тянущуюся из разрушенной Скалицы. Алой змейкой она брала начало от пролитой крови его отца и матери, ручейком горя сбегала с пригорка и уходила вдаль, вилась через Тальмберг, Нойхоф, Ратае, Ужице, Мрхоеды… Опутывала всех своей судьбоносной силой. Оглянись только назад и увидишь знакомое лицо. — Когда это ты начал нанимать на службу людей Радцига, Эрик? — послышался голос за спиной. Индржих оглянулся. И увидел. — Радцига? — Ну да. Этот мальчик очень…дорог ему.       Из священной внутренней темноты, перед которой человеческие чувства — ничто, его вытащили самым распространённым образом — выплеснув целую бадью ледяной воды в лицо. Всё тело болело. Индржих решил было, что уже умер и переродился куском крольчатины, который хорошенько отбили на кухне. Вскоре он понял, что висит на прикованных руках, кровь от них отлила, они онемели до боли. Помотав головой, Индржих открыл глаза и невнятно осмотрелся. Перед ним стоял мужчина. Его он уже видел в Скалице вместе с Радцигом. Тогда отец был ещё жив и сделал прекрасный меч. Последний свой меч. — Можешь считать, что тебе повезло, парень. Я собираюсь оставить тебя в живых, — произнёс мужчина. Весь из себя он был щеголь, на лице беспрестанно появлялась пренеприятнейшая улыбка. — Я уверен, твой отец заплатит за тебя щедрый выкуп, — самодовольно продолжал он, важно расхаживая перед Индржихом. Жестам его была свойственна жеманная артистичность, сообщающая человека, давно мечтавшего предстать победителем перед своими врагами, чтобы иметь удовольствие в красках рассказать им о том, какие они глупцы, и как просто было обвести их вокруг пальца. — Мой отец мёртв, — разрушил его алчный план Индржих. Говорить было тяжело, а смотреть на омерзительно довольное лицо перед собой ещё тяжелее. Поэтому он отвернулся. — Твои прихвостни даже не дали его нормально похоронить. — Он не знает, Эрик! — неожиданно восторженно воскликнул мужчина, отворачиваясь от Индржиха. В хитрых глазках сверкнуло ликование. О да. Более всего на свете он любил знать обо всём лучше всех. Это доставляло ему огромное удовольствие. — Я уверен, — он вновь повернулся к пленнику, — что ты предпочёл бы услышать это от кого-нибудь другого и при других обстоятельствах, но нищим не приходится выбирать. Твой отец, твой настоящий отец… жив.       Индржих насупился и зло отвернул лицо пуще прежнего, прижав щеку к поднятому плечу, но докучливый мужчина обошёл его и всё же заглянул чуть снизу, просто чтобы увидеть чудеснейшее выражения непонимания и смятения, произведённое его словами. — И ты даже его знаешь, — заверил он, не сдерживая злорадного оскала. — Впрочем, интересно, есть ли ему вообще до тебя дело? — с притворной унижающей жалостью пробормотал он.       Нужно было не поддаваться. Но Индржих всё равно поднял голову и посмотрел на того, в чьей власти так опрометчиво оказался. О чём он вообще говорит? Что за околесицу несёт его поганый язык. Мужчина склонил голову и взглянул с каким-то снисходительным участием. — Оба твоих родителя умерли, ведь так?       Индржих слабо кивнул. — И всё же Радциг до сих пор не сказал тебе правду, — протянул мужчина, интонацией и выражением лица намекая на личность «отца».       «КТО? — подумал Индржих ошеломлённо. — Этого не может быть. Это невозможно. Он играет со мной». — Если твой отец откажется платить выкуп, ты не будешь представлять для меня интереса. И тогда… — Мой отец мёртв! — хрипло выкрикнул Индржих. — Я понимаю, что ты чувствуешь, — рассудительно взмахнув рукой, сказал мужчина. — Ни черта ты не понимаешь! — выплюнул Индржих. Сомнения заполонили его голову. А что, если мерзавец не солгал? Не об этом ли говорил пан Радциг, уверяя Индржиха, что он стоит большего, нежели думает сам.       Не об этом ли хотел рассказать тогда, на берегу реки, под тенью раскидистой плакучей ивы. Мой мальчик.       К горлу подступила тошнота. Если это правда…если Радциг его отец, то почему молчал всё то время, пока Индржих мучился своей страстью, почему не задушил её в зародыше, почему позволил себя целовать и целовал в ответ; почему он не остановил это безумие? Если это правда, то как жить дальше? Пожалуйста, пусть это будет ложь. Индржих знал, он уже не сможет смотреть на пана иначе, не сможет не желать его, не сможет не любить, не искать глазами, не просить о милости. Без пана в целый век нигде не сыскать ему счастья. Ничуть не лучше быть рядом, видеть его и томиться, не имея возможности прижаться, поцеловать, когда он уже попробовал, какого это. Всё существование Индржиха схлопнулось до одного большого знака вопроса. Только Радциг сможет ответить, правда это или нет. Он один сможет рассудить, как быть дальше, быть или не быть. Индржих поджал дрожащие губы. От ядовитой злости на весь свет, которая искала выход наружу, он ещё поучаствовал в неравной перепалке, но только и мог сыпать угрозами сквозь стиснутые зубы. В его положении это всё равно что метать бисер перед свиньями. На громкие обещания Индржиха убить и его, и Эрика, оба лишь гаденько посмеивались.       Вскоре Эрик и его господин ушли прочь, перепоручив Индржиха здоровяку Удо с тупым жестоким взглядом. Индржих был даже рад этому. Боль от сыпавшихся на него ударов вышибала дух, а в месте с духом и навязчивые, ужасающие мысли, поэтому он принимал её с покорностью жертвенного агнца, надеясь как можно быстрее вернуться в спасительное бессознательное состояние, где темно и спокойно. Очнулся он на колючей соломе и подумал, что началось землетрясение. Но трясся только он. Вернее, его трясли. Тут же пробудились неприятные ощущения в каждой части тела, на любой вкус, какие только можно представить: ныла тяжёлая голова, руки покалывало и тянуло, а внутренние органы, казалось, вот-вот откажут все разом. Дыхание давалось с трудом. От него резкой болью прошибало лёгкие. От них, как по цепочке, неприятным образом давали о себе знать и почки, и селезёнка, и печень.       Перед ним в перемигивающем свете факела стоял Збышек с нервным и виноватым выражением лица. Индржих не хотел с ним связываться, но после короткой перепалки выслушал и всё же согласился бежать. Деваться всё равно было некуда. — Когда выйдешь, — сбивчиво шептал Збышек, — иди налево вдоль стены. Там кругом скалы, так что постарайся не убиться.       Индржих кивал, а про себя думал, что если он и убьётся, так всё равно будет лучше, чем позволить держать себя в сарае, как туза в рукаве, которого эти гадёныши достанут при удобном случае, надеясь обыграть Радцига. Договорившись, они на время разошлись каждый своей дорогой. Индржих насилу добрался к склону горы внизу лагеря. Сдерживая болезненные стоны, он до крови кусал сухие потрескавшиеся губы и упорно полз дальше, выбирая самые неприметные, скрытые ночной тьмой дороги. Как раненый зверь, он приникал к земле, осторожно прислушивался и принюхивался, инстинктивно делая всё, чтобы сохранить свою жизнь. Под пальцами рук и ног он чувствовал землю, траву, каждый камешек, каждый сук и осмотрительно перебирал конечностями, как крадущаяся кошка перебирает лапами.       У сухого дерева между дорогой и ручьём Индржих и Збышек встретились. Меж ними негласно установилось субтильное перемирие, старые обиды были оставлены, и оба молодых человека, ухватившись друг за друга, медленно пробирались через лес. Индржих часто оступался, Збышек молча подталкивал его плечом под руку, давая на себя опереться. Несмотря на то, что он сразу честно признал заинтересованность в выгоде, сейчас, помогая Индржиху, Збышек отметил приятное чувство, появившееся в груди от помощи другому человеку, поэтому он, вжившись в роль спасителя и помощника, то и дело бормотал ободряющие фразочки вроде как-то: «давай, ещё немного», «ты справишься», «обопрись на меня посильнее».       В дороге они совсем не следили за ходом времени. Тупо, как нагруженные быки, пёрли вперёд, переставляя ноги, останавливаясь лишь ненадолго у ручьёв, попить и перевести дух. Несколько раз, когда Индржих не мог не то что идти, но и стоять на ногах от усталости, они опускались прямо на землю и забывались тревожной дрёмой. Всё это время Индржих ни разу не вспомнил про Радцига. На это не было сил. Но как только измождённые беглецы вышли на дорогу к Ратае, Индржих принялся беспокойно бегать глазами. Он то упирался взором в небо, то осматривал раскинувшиеся по краям дороги поля, не зная, что и думать. В голове смутно ворочались разные образы. Вспоминались руки Кобылы, его пальцы внутри, член во рту; гордый взгляд, делавшийся томным, приятная усмешка. И вдруг…отец. Как спросить, правда ли это? Индржих всем существом надеялся, что нет. Не правда. Лживый ублюдок играл на его чувствах! Но зачем бы ему выдумывать такую глупость?       Как же хорошо, что тело адски болело. Боль не давала пробиться переживаниям на поверхность. Так он почти не чувствовал скрежещущего страха, и живот не скручивало от волнения. Изможденность овладела всем его существом. Чем ближе был замок, тем задумчивее делался Индржих. Он чувствовал, как довлеет над ним фатум. Какая-то решительная тяжесть давила сверху. Он не был готов смириться. Он вообще не был готов к тому, что могло произойти, но и пойти на попятный никак не мог, поэтому, когда они грузно и хромо ввалились в залу, и Радциг с Ганушем устремились им навстречу, Индржих первым делом выдавил из себя неуверенное: — Отец… — и пытливо глянул из-под нахмуренных бровей. — Я же говорил, что у него есть яйца! — громогласно воскликнул Гануш, и его заливистый хохот разнёсся по всей зале, но в зале такому мощному смеху негде было развернуться, и он устремился вон из оконцев, напугав несколько птиц, да так, что они потеряли каждая по несколько перьев, стремясь улететь подальше от шума.       Он всё понял по смеху Гануша, по взволнованному выражению лица Радцига, и быстро потупился, не имея достаточно душевных сил для того, чтобы смотреть на своего пана прямо. Запинаясь от обуявшего его смятения, Индржих наскоро рассказал о своих злоключениях, о венгерском дворянине, которого видел в Скалице перед тем, как та была разрушена и разграблена, и о его планах. — Иштван Тот… — задумчиво пробормотал Кобыла, сложив на груди руки.       За короткое время они обсудили стратегию. Вернее будет сказать, обсуждали паны. Индржих безжизненно, но чётко рассказывал обо всём, что слышал и видел, продолжая рассматривать пол. Не прекращая рассуждений, Радциг исподволь наблюдал за ним, жалея, что не может поговорить с ним наедине. Побитый, потерянный Индржих представлял душещипательное зрелище, но Радциг скрепя сердце продолжал обсуждать план, хотя намного охотнее лично довёл бы Индржиха до комнаты и просидел с ним несколько часов кряду, успокаивающе поглаживая по голове. — Индржих, — обратился к нему Кобыла.       Индржих мотнул головой, показывая, что слушает. — Я хочу, чтобы ты привёл себя в порядок и отправился в Тальмберг. Передай, что завтра вечером мы будем ждать Дивиша и его людей у Враника.       Отчаянные времена требуют отчаянных мер. Ни один гонец не сможет поведать в мельчайших подробностях о случившемся и готовящемся так, как может он, из первых, так сказать, рук. Голодный, уставший, побитый Индржих и сам не хотел сидеть на месте. Дурные новости, предстоящая битва, Радциг… Всё это растревожило нервы, и после короткого отдыха он был готов отправиться дальше. Тальмберг был недалеко. — Хорошо, пан. А ещё… Збышек из Скалицы. Он помог мне сбежать из плена, я обещал его наградить за это, — Индржих указал головой на притихшего сзади Збышека. Долг был уплачен. Подобострастно поклонившись, Збышек спешно удалился, напуганный пожурившим его Ганушем. — Поешь хорошенько и займись своими ранами. Ты ужасно выглядишь, — вкрадчивым голосом сказал Кобыла. — Да, пан… — Хватит называть меня паном. Я твой отец, — Радциг подошёл ближе, переступая личные границы, и одним своим присутствием вынудил Индржиха обратить на себя взор. — Клянусь, я собирался сказать тебе. Мне жаль, что именно Иштван опередил меня. Но сейчас ведь у нас много неотложных дел, м? Позже у нас будет время поговорить об этом. Что ты на это скажешь?       Рука в кожаной перчатке легко, почти невесомо сжала плечо Индржиха. По шее пробежали мурашки. Как такая сильная, такая властная рука может быть такой успокаивающе мягкой в своих жестах? Верно, сейчас Радциг был крайне осмотрителен в движениях. Он ещё не сумел понять, как отреагировал Индржих. Он не сумел понять и того, как отреагировал сам. Обстоятельства вынуждали заняться делами первостепенной важности. — Как пожелаете, пан… — Индржих замялся. — Отец.       Радциг кивнул ему и потрепал по плечу, отпуская. Он сожалел, что не может выразить одним взглядом всего, что хотелось сообщить сыну.       Доставив сообщение пану Дивишу, Индржих успел хорошенько поесть и выспаться до следующего дня. Из Тальмберга он выехал другим человеком. Быть признанным сыном пана оказалось очень недурно. Под ним был свеженький рыжий конь. Сам Индржих в добротном нагруднике поверх сияющей кольчуги, в бряцающих наплечниках, налокотниках и нарукавниках, с высоко поднятой головой тоже был свеж и степенен. Светлое лицо выражало спокойную решительность. Таким его и увидел Радциг, когда небольшое войско Дивиша подтянулось к лагерю у Враника. Панове принялись весело приветствовать друг друга. Индржих соскочил с седла и встал чуть позади, не привлекая к себе излишнего внимания. Кобыла смерил его быстрым взглядом и одобрительно улыбнулся с разлившейся в груди гордостью. Каков красавец стоял перед ним. Действительно, за время, прошедшее от трагедии в Скалице и до сего дня, Индржих раздался в плечах, окреп, оброс мышцами. Весь он стал осанист и преисполнен какого-то тихого достоинства. Просто загляденье.       Спустилась ночь. Войны собрались вместе, и пан Гануш произнёс речь так, как только он умел — от всей широты и простоты горячего мужицкого сердца. В конце он коротко озвучил план действий и объявил атаку. Тёмное полотно ночи взрезали огненные стрелы, заполыхали палатки противника. Таран вынес деревянные ворота, и Враник заполнился лязгом мечей вперемешку с криками и топаньем множества ног. Осада быстро началась и быстро закончилась. Панове собрались в центре лагеря, тревожно озираясь по сторонам. Людей Иштвана было подозрительно мало. И подозрения оправдались, Тота нигде не было. От него осталось только письмо. — Радциг, что в нём говорится? — Гануш передал лист пергамента Кобыле. — Старина, почему бы тебе в перерыве между охотой, пьянками и поединками не найти немного времени на учёбу? — по-дружески подстегнул Радциг, принимая письмо. — В наши дни в Праге умеет читать каждый простолюдин.       Индржих надул губы, стараясь сдержать усмешку. Сам он уже научился хоть сколько-нибудь читать и писать. Да, по слогам и с ошибками, но он всё равно гордился тем, что, как и отец, идёт дорогой просвещения. Индржих посмотрел на сосредоточенное лицо читающего пана. Сердце забилось быстрее, наполнилось привязанностью и любовью от одной только возможности наблюдать за Радцигом, по-доброму насмешливым, лукавым, проницательным, умным. Если бы Радциг был божком, одними стараниями боготворящего его Индржиха он мог вознестись до Бога. И его же стараниями мог низвергнуться в бездонную бездну. Благодаря письму и пленнику панове узнали план Тота. Началась суматоха. Все переполошились, оседлали коней, поскакали в Тальмберг. Они спешили изо всех сил, двигались без остановок, и несколько часов подряд не слышали ничего, кроме топота копыт и поторапливающих выкриков Дивиша. К Тальмбергу подоспели только на рассвете. Радциг с отрядом отделился от остальных, чтобы отрезать путь подкреплениям, высылаемым из замка. Индржих был в основном отряде с Дивишем, и вместе с ним, Ганушем и Бореком пробился к воротам. Все напряжённо ожидали. Иштван вышел навстречу, ведя перед собой Стефанию. Несмотря на приставленный к горлу кинжал и природную робость, она не кричала и держала себя достойно. Мужчины в негодовании стиснули кулаки. Следом за Стефанией им на минуту показали пана Радцига с головою, опущенной на грудь. Послышался общий удивлённый вздох. В эту секунду Индржиху показалось, что ему прострелили грудь калёной стрелой. Как же это возможно? Радциг непобедим. Нет, не так. Радциг НЕПРИКОСНОВЕНЕН. Они ещё даже не успели как следует поговорить. Из глубины души стала подниматься к свету страшная ненависть, готовая разверзнуть землю и хляби морские, чтобы персонально доставить Ад и всех его чудовищ к Иштвану Тоту, которого Индржих с компанией чертей будет лично разделывать вечность за вечностью. Перед Индржихом словно нарисовалась граница, которую переступил Иштван, взяв Радцига в плен, и, значит, не сыскать ему пощады. Теперь он мишень. Куда бы он ни пошёл, когда-нибудь Индржих настигнет его и низвергнет в пучину мести. Индржих решил, что если Радциг будет в порядке, то убьёт Иштвана быстро. Но за каждую нанесённую ему рану он нанесёт Тоту десять. А если Радциг будет убит, не сносить венгерскому дворянину его шкуры. Индржих снимет её живьём.       Каждый день без Кобылы добавлял лицу Индржиха больше тени, а сердцу больше тревог. Он подвизался везде, где только мог. Помочь ли лагерю подготовиться к штурму, договориться ли с Конрадом Кейзером в Сазаве, повести ли воинов из Скалицы в тыл приближающегося с другой стороны врага, допросить ли схваченного Эрика — Индржих был везде и всюду. С последним, к слову, разговор вышел довольно любопытный. — Меня спасёт Иштван! И он убьёт вас всех! — сквозь сжатые зубы рычал Эрик. — Он пожертвует тобой, как всеми, — Индржих подбоченился, с холодной ненавистью глядя на прихвостня Тота. — Ты лишь обычный разбойник. — Ты ничего не знаешь! Он придёт за мной, и любой, кто тронет меня пальцем, заплатит своей жизнью!       В голове Индржиха мелькнула мысль, что он бы с радостью потрогал Эрика чем-то вроде топора. Но слова его показались убедительны и не беспочвенны. — Интересно, чем это ты ему так дорог? Вы что — любовники? — без обиняков спросил Индржих, внимательно вперившись в Эрика цепким взглядом. Реакция его говорила о многом. Он вдруг показался каким-то уязвлённым и беззащитным, подался корпусом назад, словно отодвигаясь от сильно разгоревшегося костра, склонил голову, пряча лицо. — Тебе никогда не понять, — прошипел Эрик.       Индржих вскинул подбородок, злорадно радуясь тому, что их пленник оказался куда более ценным, чем предполагалось. В другой ситуации он мог бы посочувствовать Эрику. В конце концов, его любовник мерзкий и жалкий слизняк, а Индржих парень с добрым сердцем и любовником получше (при этой мысли сердце застучало быстрее). Но не сейчас. Вместо этого Индржих нагнулся к лицу Эрика и процедил: — Это тебе никогда не понять, подстилка венгерского выродка.       Эрик вскинулся, но Индржих грубо сжал его плечо, усаживая обратно. — Не советую. А то я верну тебя твоему Иштвану слабоумным. — Курва… — Эрик плюнул ему под ноги.       Они обменялись взглядами, полными ненависти, после чего Индржих вышел из шатра и направил стопы к Ганушу.       Переговоры с Тотом ни к чему не привели, зато каждая сторона с должным бахвальством продемонстрировала другой живых и здоровых пленников. На этом дело и заколодило. Общими силами панове уговорили Дивиша начать осаду, и если до этого дела их шли ни шатко ни валко, то теперь требушет пробил дыру в обороне противника. В прямом смысле. Небольшое войско, оставшееся у Иштвана, подверглось массированной атаке. Индржих с особенной ожесточённостью резал, как свиней, тех, кто стоял между ним и Тотом. Не прошло и полутора часов, как всё было кончено. Дням ожидания, казавшимся бесконечными, была поставлена жирная кровавая точка. Панове собрались во внутреннем дворе и обратили взоры к замку. Осталось выкурить главную венгерскую свинью. Начались очередные переговоры. — Если выпустишь пани Стефанию и пана Радцига, мы отпустим тебя и твоих людей на все четыре стороны, но без оружия, — пробасил Гануш. — Если дашь мне слово чести, что уйдёшь и не вернёшься больше, я обеспечу тебе безопасный проход до границ этих владений.       Индржих взволновано наблюдал за тем, как разворачивается дело. Ему не нравилась затея договориться с Иштваном. Он был скользкий и вёрткий, как змея. А со змеями не говорят. Им отрубают голову. — Что ж, хорошо, — смиренно ответил Иштван, выглядывая сверху. — Я отдам тебе Её Светлость, а вот Радцига возьму с собой. Его я выпущу в Скалице.       Индржих вскинулся, не веря своим ушам. В проёме рядом с Тотом появился Кобыла. — И думать не смей! — гаркнул Гануш. — Что, нашего слова тебе мало?! — А моего слова тебе мало? Обещаю, что отпущу его, как только мы отойдём подальше.       «Я его живым закопаю», — яростно думал Индржих. Его чуть ли не трясло от гнева, но всё имеющееся напряжение сконцентрировалась в руке, которой он неумолимо сжимал рукоять окровавленного меча. — Я пойду с ним, Гануш. Пусть пани Стефания скорее выйдет на свободу, — подал голос молчавший до сего Радциг, после чего перевёл пронзительно спокойный взгляд на Индржиха, который, казалось, вот-вот бросится душить Иштвана голыми руками. — Не волнуйся, сынок. Если уж не слову, то корысти пана Тота я верю. Ничего он мне не сделает, не в его это интересах.       Индржих замер и истерично усмехнулся. Люди Гануша принялись готовить лошадей и припасы. — Пан, неужели вы и впрямь его отпустите? — Моё слово крепко, Индржих. — Да он же головорез и лжец! — Ян встал на сторону Индржиха, и они вместе накинулись на пана. — Столько добрых людей погубил, — убеждал Птачек. Индржих принялся кивать и поддакивать. — Что нам помешает его железом проткнуть? — Наша честь! — важно изрёк Гануш. «Чёрт бы побрал всю вашу дворянскую честь, тьфу!» — выругался про себя Индржих. — Не бойся, с твоим отцом всё будет в порядке. — А этих мерзавцем мы ещё достанем, — пообещал Борек.       Началась суета. Все обернулись и расступились. Иштван подтолкнул Стефанию в спину, она кинулась на шею Дивишу, не в силах устоять на ослабевших от страха ногах. Индржих с радостью и небольшой завистью посмотрел на сцену воссоединения, но тут же перевёл взгляд обратно. Кругом, потихоньку Иштван со своими людьми и Радцигом обходили их по дуге. Все стали так же обходить небольшую группку Тота. Медленно и напряжённо, как каменный жёрнов, они поворачивались по периметру двора, не спуская друг с друга глаз. Индржих яростно смотрел то на Иштвана, то на Радцига. На второго особенно усиленно, и во взгляде его явно читалось: «Если ты посмеешь там умереть, я достану тебя с того света». Непонятно, понял ли его Кобыла, но он коротко кивнул ему. Будто всего случившегося мало, Иштван повернулся к Индржиху, сидя на коне, и заговорил: — Прими мои извинения за то, что не давал тебе увидеться с отцом. «Можешь запихнуть извинения в зад своему Эрику», — мысленно отвечал Индржих. — Да, чуть не забыл… Твой меч. Я, пожалуй, оставлю его себе на память.       Борек среагировал молниеносно, схватив Индржиха поперёк туловища. — Рано радуешься! — закричал он Иштвану, потрясая мечом в воздухе. — Я тебя найду! — Очень надеюсь, — спокойно ответил он и пришпорил коня.       Ян и Индржих сломя голову побежали наверх, чтобы проследить его путь. Гануш посмотрел им вслед. — Два сапога — пара, да оба на левую ногу надеты, — добродушно бросил пан.

***

      Ян, отвернувшись от созерцания процессии сразу после того, как установил направление её движения, предложил собрать небольшой отряд для преследования. Индржих засомневался, беспокоясь за сохранность Радцига. — Отца же твоего надо будет забрать. Или ты хочешь, чтобы он обратно пешком шёл, когда его отпустят?       Мысль показалась здравой, так что уговаривать Индржиха не пришлось. Они поспешили вниз. В то время, как панове мирно разбрелись по двору, готовясь к некоторому ожиданию, эти двое плечом к плечу носились туда-сюда, перебрасывались фразами, перекидывались соображениями. Никто не стал им препятствовать. Спустя несколько минут они в сопровождении нескольких воинов неспешным галопом скакали по дороге, поднимая за собой небольшие клубы пыли. Всю дорогу Индржих так напряжённо вглядывался вперёд, что заболели глаза, его труды оправдались. Близ Скалицы на фоне вечернего неба он увидел силуэт, размерено двигающийся им навстречу. Невыносимое облегчение настигло Индржиха. — Я рад, что Иштван сдержал своё слово, пан Радциг, — уважительно промолвил Ян, когда они приблизились к Кобыле. — А уж как я рад, Ваша Светлость. — Не буду вас задерживать. Вам, я так думаю, есть, что сказать друг другу, — Ян склонил голову в прощании, тронул коня пятками и повёл отряд на север, по горячим следам Иштвана. Индржих ощутил прилив благодарности. Конечно, это не отменяло того, что Птачек заносчивый, избалованный дворянин. Но у него определённо благородное сердце.       Индржих спрыгнул с лошади и встал перед Радцигом. Какие-то непостижимые чувства клокотали внутри. Он и стыдился смотреть на пана, и не мог сдержать улыбки, и злился на что-то, и нервничал. Да бог знает что ещё. — Всё в порядке…отец? — неловко спросил Индржих. Он и сам видел, что всё в порядке. Просто не знал, с чего начать. Слова забывались на пути от головы до рта. — В порядке. Они со мной достойно обращались, — ответил Кобыла и повернулся боком. Он окинул взглядом вольные просторы, открывавшиеся с холма, омытые чистым прозрачным светом солнца, проделавшего половину пути от зенита до горизонта. Ровный ветерок, в сей мирный час больше похожий на непрерывный воздушный поток, протекал сквозь поле, кусты и деревья, и все они отзывались приятным шуршащим шевелением на его прохладное прикосновение. Индржиху казалось, что всё это для Радцига. Он сиял в солнечном свете нагрудником и всеми своими пряжками и хольнитенами, ветерок любовно перебирал его тёмные волосы, как недавно это делал Индржих, а трава, пригибающаяся и шепчущая на недоступном простым людям языке, будто приветствовала пана после долгой разлуки. — Как мы могли его отпустить? — посетовал Индржих, тоже поворачиваясь лицом к прекрасному виду и подставляя разгорячённый лик ветерку. — Ты бы предпочёл, чтобы мы его убили даже ценой моей жизни и жизни пани Стефании? — с любопытством поинтересовался Кобыла. — Нет, конечно! Но что помешало бы нам убить его после обмена? — Индржих повернулся и посмотрел на отца. Между бровей пролегла морщинка. Он действительно не мог понять. Всё же так просто. Иштван — мерзавец, принёсший людям много боли и бед. Он ходячая проблема. — Если бы нельзя было верить слову чести благородного человека, то и обмена бы не было, — нравоучительно заметил пан.       Все эти разговоры о чести уже начинали действовать Индржиху на нервы. — А много ли чести в том, чтобы сына бросить? — с вызовом рыкнул он и отвернулся, скрестив на груди руки.       Радциг помолчал. Он понимал сына, он ему сочувствовал, но изменить уже ничего не мог. — Мы были молоды. Случилось вот так. А жениться на простолюдинке я не мог, — честно ответил Кобыла. — Я любил твою мать очень сильно. Но был для неё не лучшей партией.       Насупившийся Индржих внимательно слушал, и Радциг терпеливо продолжал. — Потом твоей отец… ну, то есть Мартин, пришёл и стал о вас заботиться. — Он знал? — изумлённо вымолвил Индржих, вскинув голову. — Что? Что твой отец — я? Конечно! Он был отличным человеком. Он принял тебя как своего, а я всегда за тобой приглядывал. В этом можешь не сомневаться, — тихо закончил Радциг, опустив голову. — Я что, один ничего не знал? — растерянно пролепетал Индржих. От обиды и смятения глаза у него были на мокром месте. Радциг хотел его утешить, но не смел прикоснуться. Он в первые в жизни настолько сильно боялся сделать что-то не так, что не мог сделать ничего. — Я даже ничего не знаю о нём…       Зацепившись за это, Кобыла принялся рассказывать про Мартина то немногое, что знал сам. Слушая его мягкую переливчатую речь, Индржих печально смотрел на заходящее солнце. — И я потерял единственное, что от него осталось, — горестно выдохнул Индржих. — А, меч. Думаю, у нас ещё будет шанс его вернуть. Это дело с Тотом не закончено. — Я рад не только до меча добраться, но и до мерзавца Иштвана, — мстительно процедил Индржих сквозь зубы. — А потом я найду немецкого сукина сына, что сжёг Скалицу, и этим мечом его и убью!       Мстительный дух, овладевший сыном, слегка встревожил Радцига. — Благородные намерения, сынок. Но не забывай, что в этом мире есть и другие вещи, ради которых стоит жить. — Какие же? — Да ты оглядись! — воскликнул пан, кивком головы указывая на раскинувшийся кругом простор. — Синее небо над головой, зелёная трава под ногами, красивые девушки, доб… — договорить Радциг не успел. Индржих поднял на него такой испепеляющий взгляд, что слова застряли в горле. — Насчёт красивых…девушек, — медленно начал Индржих. Настал тот момент, когда они поговорили обо всём, о чём только можно, и у них не осталось ничего, кроме того, о чём поговорить было нужно давным давно. — Я хотя бы ничего не знал. А у тебя какое оправдание?       Так случился первый раз на памяти Индржиха, когда пан Радциг Кобыла потерял перед ним самообладание и стушевался. Возможно, первым можно было назвать их интимное столкновение в купальнях, но с того дня Индржих почти ничего не помнил из-за вина, а всё, что помнил, абсолютно соответствовало обычному эмоциональному портрету пана. — Мне нет оправдания, — наконец выдохнул Радциг с раскаянием.       Они опять замолчали. Один стоически выносил груз вины, другой — задумчиво поджимал губы. Радциг размышлял о том, как, право, всё так вышло. Он любил женщину. И она подарила ему сына, которого он теперь любит даже больше, чем её, потому что его мальчик средоточие множества смыслов и видов любви. Вся беда в том, что они в них запутались. Может ли это прекратиться? Но как можно разлюбить родного сына? Как можно теперь отчленить одну любовь от другой? Он посмотрел на Индржиха. Тот стоял нахохлившись и нервно покусывал нижнюю губу. От такой картины было невозможно не улыбнуться. Что за чудо, что за несносный мальчишка! Как драгоценный камень отражает и преломляет лучи света, так Индржих отражает и преломляет мир вокруг него. Всё у него по-своему. И никак иначе. — Раньше, до того, как я узнал, тебе ведь это не мешало целовать меня, — задумчиво сказал Индржих. — Не мешало, — согласился Радциг, с щекочущим тайным удовольствием следя за ходом его мыслей, бесхитростно отражающихся в напряжённо-задумчивых чертах. — А сейчас что мешает? — Индржих посмотрел на него с предельной серьёзностью и как-то неестественно застыл в ожидании ответа. — Ничего, — искренне ответил пан, и в многозначительную тихую улыбку сложились его уста.       Вопреки всем ожиданиям, Индржих смотрел колюче и по-прежнему сердито. Радциг притянул его к себе. Их доспехи звякнули, соприкоснувшись. Но даже тогда Индржих не делал никаких ответных движений. Он лишь стоял, застыв в безвольном неприступном состоянии, отвернув в сторону голову, избегая близости. — Говори, — Радциг взял его за челюсть и заставил посмотреть на себя. Индржих наморщился, почувствовав грубую кожу перчатки. — Зачем ты со мной тогда про девушек заговорил? — пробубнил Индржих, не скрывая подозрительности и обиды. Кобыла моргнул. Решил было, что тот придуривается, но нет, Индржих действительно выглядел раненым до глубины души. — Господи, ты сведёшь меня в могилу, — в голосе пана слышалась тень смешинки. — Послушай, я сказал так, потому что это то, что обычно всегда говорят молодым людям. Я забыл, что ты у меня необычный. В словах моих не было ни тайного намёка, ни скрытого упрёка. Не выдумывай.       Индржих поудобнее уместил подбородок в ладони пана, будто желая там угнездиться, демонстрируя так своё расположение, отдаваясь в его власть. — Ну ладно, — сказал он вкрадчиво и посмотрел на Кобылу с глубоким доверием во взоре. «Не могу поверить, что не более четверти часа назад он собирался в праведном гневе убивать людей», — мысленно подивился Кобыла. — Я подумал, ты хочешь, чтобы я от тебя отвязался, — добавил Индржих.       Радциг поцеловал его в лоб и прижал к себе. — Буйная головушка, — ласково прошептал он.       Теперь Индржих податливо растаял в его руках, прижался, насколько позволяли металлические нагрудники, полез за поцелуем. Сейчас он с особым вниманием обратил внутреннее зрение в самого себя, сличая возникающие ощущения с прошлыми, но ничего противоестественного в соприкосновении их губ, ничего дурного, ничего отвращающего он не мог найти, сколько бы ни вглядывался. Он всё ещё осторожно относился к слову «отец», но чем далее, тем естественнее оно соотносилось с Радцигом. — Поехали обратно, — прервал момент единения Кобыла. Он подмечал, как распаляется Индржих, и рассудительно решил не играть с огнём. Индржих рассеяно кивнул.       Они развернулись, посмотрели на коня и одновременно улыбнулись всплывшим воспоминаниям. Помнится, похожая ситуация привела их к тому, что они теперь имели. В этот раз, правда, Индржих расположился вполне фривольно, отклонившись назад, а Радциг не менее фривольно прижимал его к себе и водил кончиком носа за ухом. — Лошади такие развращающие, — ни с того, ни с сего сказал Индржих. — Что? — не понял Радциг. — Ну, — Индржих посмотрел на него через плечо, — сидеть на лошади с раздвинутыми ногами, когда сзади ты… Я не могу думать ни о чём другом. — Ты не от мира сего, — Кобыла улыбнулся, сам чувствуя, как ладно двигаются их бёдра в такт тяжёлым шагам животного. — К слову, ты ужасный наездник. Кто тебя учил? — Никто, — Индржих равнодушно пожал плечами. — Я рос сыном кузнеца. Кто бы стал учить меня этому. — Надо будет заняться, — сказала пан так, будто сделал для себя пометку, после ловко перехватил повод и пропустил над мизинцами Индржиха. — И подбери пальцами, вот так. Видишь, как он головой мотает. Подтяни несильно, чтобы чувствовал тебя и не расслаблялся.       Он положил свои руки поверх рук сына, руководя его движениями. Конь, будучи животным наученным и воспитанным, почувствовав перемену, наладил шаг и пошёл ровнее, прекратив расхлябано мотать шеей, стараясь ущипнуть на ходу высокую травку. Его спина приобрела хорошее движение небольшой волны. — Видишь, так даже приятнее, — прошептал Радциг, обращая внимание на сменившееся движение бёдер. Индржих что-то пропыхтел, очевидно, разрываясь между контролем повода и приятным подталкивающим качанием.       Перед Ратае Радциг сдвинулся назад, чтобы Индржих немного остыл. Остаток пути они проделали в спокойном молчании. На Богемию опускалась прохладная ночь. Вместе с ней на них нашло оцепенение усталости, порождённое бесконечными волнениями последних недель. Пришло время позабыть и об Иштване, и об осадах, и о сражениях, вместо них отдавшись целебному восстанавливающему отдыху в покое и сытости замковых стен. На дворе Радциг окликнул конюха. Вышел заспанный плечистый мужик с руками размером с половину седла, поморгал, всматриваясь в свете факела в господина, и, отвесив скупой поклон, повёл за собой коня, который радостно тыкался конюху в плечо и перебирал большими губами грубую ткань рубахи. Радциг и Индржих медленно пошли в нижний замок. Там они расстались, напоследок похлопав друг друга по плечам, и разошлись каждый в свою комнату. Они насилу избавились от всех металлических и кожаных деталей доспехов, обуви, одежды, легли и заснули покойным сном.       Утром все встретились в зале верхнего замка: Гануш явился первым и отдал распоряжения к трапезе, Индржих и Кобыла пришли вместе из нижнего, Ян, вернувшийся в Ратае ещё позже, чем они, ближе к рассвету, сидел и без конца позёвывал. Стоило ему закрыть рот, как через минуту опять находила зевота, и рот открывался шире прежнего. — Как успехи с Иштваном? — вполголоса спросил его Индржих, присаживаясь рядом. — Он пересёк границу прежде, чем мы его нагнали, — ответил Птачек, подперев щеку и сонно моргая на Индржиха. — Но так мы хотя бы уверились, что он действительно уехал. Я сам видел, как они скрылись в лесу. — Надеюсь, он ещё вернётся, чтобы поквитаться с ним, — Индржих сжал кулак, представляя, как выпотрошит Иштвана. — Согласен, — подхватил Ян. — Что за дурацкая затея была, отпускать его. У нас было преимущество. — Честь! — важным шепотом в нос проговорил Индржих, картинно изображая рукой величественный жест, тем самым пародируя панове. Ян прыснул, и они оба захохотали. Гануш с Радцигом переглянулись, у обоих на лицах читалось благосклонное: «Сущие дети».       За трапезой первым делом вспомнили Иштвана. Вернётся ли он, к чему следует подготовиться, какие коварные планы можно предугадать? Словом, на обсуждение были поставлены те вопросы, которые, вследствие последних событий, так или иначе, были у всех. Когда вопросы исчерпались, и Иштван встал надоедливой костью поперёк горла, беседа перетекла в повседневное русло. — Пойдёшь в купальни? — спросил Ян, намазывая мёд на ломоть сыра. — Хочу смыть дорожную пыль перед тем, как пойду спать. — Пошли, — Индржих пожал плечами. Поверх стола он бросил незаметный взгляд на Радцига. Пан сидел свободно, как и всегда, неторопливо ел и пил, параллельно ведя беседу с Ганушем, и казался таким далёким в ореоле своего непринуждённого величия. Радциг заметил на себе его взгляд и, отпивая вино, посмотрел на Индржиха поверх кубка. В глубине глаз тонула насмешливая искорка. Индржих вздрогнул. Крамольные мысли закрались в его голову, и он бы непременно зарделся, если бы Ян не пихнул его в бок. — Идём, — позвал Птачек, поднимаясь со скамьи.       Индржих неловко вылез следом и так же неловко пошёл за ним, чуть не запутавшись в ногах, потому что он знал, он чувствовал, что горящий взгляд пана преследует его. — Крепко они сдружились, — Гануш весело крякнул, покосившись на затворившуюся дверь. — А помнишь, как подрались? Вот ведь лбы! Панове отсмеялись и принялись вспоминать себя в молодости. Рассказы о лихом прошлом ввели их в слегка сентиментальное настроение, они сделали тост за то, что до сих пор живы и имеют счастье сидеть за одним столом.       На улице Индржиху стало лучше. Воздух наполнил грудь, остудил, разогнал дурман пановых чар. Сердце вернулось в привычный ритм. Идущий рядом Ян нёс с собой атмосферу ленивого спокойствия, и Индржих, попадая под её влияние, сам делался приземлённее. — Ах, как хорошо, — протянул Ян, опускаясь в бадью, полную горячей воды. — Да-а, — Индржих сел рядом, приятно дрожа оттого, как вытесняется из тела холод. — Вина! — приказал Птачек девке.       В поле зрения появилась занимательная особа. То была молодая девушка с очень густыми, необыкновенно длинными волосами цвета тёмной коры, убранными в небрежную причёску. Брови её, тоже густые, прямые, хорошо и к месту смотрелись на кругленьком румяном лице, сохранявшем серьёзное выражение, но серьёзность эта не выглядела напускной. Она была природной, естественной. Девушка разлила вино из кувшина и поднесла им кубки. — Глянь, какая, — зашептал Ян на ухо Индржиху. — Ну да, ничего, — как бы между прочим ответил Индржих. — Не нравится, что ли? — удивился Птачек. — Не совсем в моём вкусе, — Индржих сделал несколько крупных глотков дешёвого вина. — Как знаешь, — отстал от него Ян.       Они выпили пару кубков, умылись тёплой водой, поплескались, побрызгались для забавы и продолжили пить. Разговоры у них клеились сами собой, во рту пересыхало, девушка подливала ещё и ещё. Когда дело дошло до третьего кувшина, Ян попросил не разбавленного. Дело двинулось веселее. Обоих прилично размотало. — Давай возьмём девок, — предложил Ян с косоватой пьяной ухмылкой. — Не, что-то мне не хочется, — Индржих помахал ладонь в воздухе, как отгонял бы муху. — Я, кажется, перепил. — Действительно, — Ян, как мог, пристально вгляделся в поплывший взгляд друга. — Стоять-то сможешь? — Не знаю, я же сижу.       Птачек заливисто захохотал, но смех его прервала отрыжка. — Ладно, — сказал он, — а я, пожалуй, от девушки не откажусь. — Не стесняйся, — благосклонно ответил Индржих, раскинув руки по краю бадьи, когда Птачек вылез из неё.       Ян с вожделением посмотрел на девушку, сидящую на лавке с кувшином, который она поставила сбоку. Уж больно она ему приглянулась, было в её горделивом виде что-то благородное. — Ещё десять монет, пан, — впервые заговорила она, открыв их ушам голос не громкий и не тихий, идеально ей подходящий. — Какая! — восхитился Ян. — Будет тебе десять.       Девушка разделась так же, как говорила: не спеша, не медля. Подошла к Яну и без предисловий положила его руки на себя. Он стал страстно её целовать, сжимая то грудь, то пышные ягодицы, то плечи, быстро возбудился, развернул к себе спиной и вошёл в неё с замечательным влажным звуком. Девушка нагнулась, взялась за край бадьи для устойчивости, застонала. Тёмные волосы растрепались ещё больше, длинные пряди упали в воду и закрутились лёгкими спиралями на поверхности. Мягкие белые груди качались от резких толчков. Индржих бесстыдно смотрел на них затуманенным взором, подёрнутым истомой. Он ещё не был возбуждён. По крайней мере, член его не твердел. Просто внизу живота слегка потягивало. Девушка смотрела не него из-под завесы волос, не переставая стонать. Серые глаза влажно блестели. Индржих, не зная, зачем, накрыл её пальцы своей мокрой ладонью, а другой рукой убрал с лица волосы точно так же, как для него этот делал Радциг. Кажется, никого из них троих ничего не смущало. Ян самозабвенно трахал девушку, она покачивалась, издавала сладостные тонкие стоны и переплетала пальцы с Индржихом, который просто смотрел. Скоро Ян остановился, кончив девушке на спину. Она выпрямилась, потянулась и перебросила распустившиеся волосы на грудь, чтобы не запачкать их. — Всё, теперь точно спать, — выдал Птачек, удовлетворённо почёсывая грудь. — Тебе бы тоже вздремнуть, ты никакой. — Согласен.       Всё это время кипятка в бадью не добавляли и не поддавали воды на горячие камни, поэтому Индржих вылез из остывшей воды мокрый и едва тёплый, как лягуха. Все трое принялись одеваться. Ян подал девушке десять монет. Индржих подал от себя ещё пять. Она оглядела его странным тёплым взглядом. Купальни остались позади. День был в самом разгаре. Индржих и Ян лениво поплелись в горку, пошатываясь и шаркая не поднимающимися ногами по земле. Солнце припекало, от жары головокружение у обоих усилилось, так что, добравшись до Пиркштайна, они с благоговением окунулись в его прохладу. — До встречи, — сквозь зевок промямлил Ян на пороге своей комнаты, махнул Индржиху рукой и закрыл дверь.       Индржих направился к себе, внезапно передумал и пошёл к Радцигу. Дверь была открыта, но внутри никого не оказалось. Досадуя, он упал в кресло у очага, вытянул скрещенные ноги и прикрыл глаза. Он сидел так с четверть часа, в полузабытьи, пока не хлопнула дверь. Глаза его тут же открылись. Кобыла не выглядел удивлённым. Он неспешно подошёл к стене, привалился к ней, сложив на груди руки, с прищуром посмотрел на сына и констатировал: — Ты пьян.       Индржих вперился в него тяжёлым жадным взглядом с тенью вожделения, которая закралась в него в купальнях, и собрался было подняться. — О, не-ет, — Радциг предостерегающе поднял указательный палец. — Ты не будешь подходить. Ты останешься там.       Индржих замер на краю сиденья, что-то соображая, через несколько секунд всё равно поднялся и в несколько шагов подошёл к пану. — Ты глухой? Я сказал тебе оставаться на месте, — холодная властная строгость сквозила в его словах, тем не менее сердца Индржиха она не достигала, растворяясь в хмельной горячке. — Отец, — прошептал Индржих, скользя губами по его подбородку и безуспешно пытаясь добраться до губ.       Радциг не стал долго раздумывать. Он с аккуратной, размеренной силой взял Индржиха в захват, в два счёта развернул и прижал лицом к стене, удерживая сзади за шею. Индржих вперился в камень лбом, как комолый бык. — Ты не можешь приходить пьяным, когда вздумается. Теперь у тебя есть правило: если ты напиваешься без моего ведома, то идёшь спать, — жёстким голосом пан чеканил каждое слово, как молоток по красному железу. Правда, всё безрезультатно. Индржих его не слушал. Он покорно положил на стену руки, отставил зад и прижался им к паху Радцига. От копчика вверх, к шее, которую сжимала рука, побежали мурашки. Ситуация становилась щекотливой. — Я хочу тебя, — с мольбой, всхлипывающим шёпотом затараторил Индржих, — пожалуйста, пожалуйста…       Кобыла не позволил себе потерять голову. Он хладнокровно отпустил Индржиха и отошёл на несколько шагов, оставляя его одного в плену похотливых желаний. Индржих расстроенно выдохнул, привалился к стене боком и вполоборота стал смотреть на пана тёмными-тёмными глазами. Радцигу мерещилось, что щупальца этой темноты на ощупь выискивают дорогу к его сердцу с тем, чтобы завладеть им. — Держи себя в руках, — против безрассудства Индржиха у Радцига имелась непоколебимая строгость. Он был безжалостен. — Встань прямо. Индржих кое-как выпрямился, но смотрел по-прежнему строптиво. — Я не гоню тебя. Ты можешь приходить ко мне, но я хочу, чтобы ты был в здравом уме, — продолжал Радциг, грозя пальцем. — Ты должен научиться оценивать ситуацию. Как раз сейчас не то время и не то место. — А когда время и место? — ядовито прошипел Индржих. Он всё ещё безумно хотел пана, всё ещё к нему тянулся, и вместе с тем ерепенился, чувствуя пренебрежение к себе. — Когда я скажу, раз ты ничего не соображаешь, — холодно бросил пан. — А ты скажешь? — смотрел исподлобья Индржих. — А ты сомневаешься? — Немного.       Радциг подумал немного, прошёл мимо него к выходу, остановился. — Сейчас я уйду. Ты приведёшь себя в порядок, отдохнёшь и протрезвеешь. Понял? — и, не дожидаясь ответа, ушёл. Только за дверью Кобыла позволил себе улыбнуться.       Индржих, оставшись один, нехотя подрочил, отвлечённый разного рода мыслями о предстоящем будущем и о собственном поведении. Сняв напряжение, он не смог найти, обо что бы вытереть руку. Ему вдруг показалось противным и низким опорочить итогом своей снедающей, горькой неудовлетворённости даже самую жалкую, рваную тряпку, какая могла обнаружиться у пана в комнате. Сжав кулак, он тихонько ушёл к себе. Там привёл себя в порядок и прилёг. Голова закружилась, его начало мутить, и Индржих поспешил задремать, чтобы убежать от неприятных последствий выпитого вкупе с тревожными думами. Проснулся он к вечеру. Выхлебал полкувшина воды. Походил по комнате. Ему было скверно во всех отношениях, и телом, и духом. В комнате ему показалось нестерпимо душно и тесно, и он отправился бродить по улицам, где через пару часов столкнулся с Птачеком. — Пошли в корчму? Поедим похлёбки, — предложил Ян. Он только недавно проснулся, глаза всё ещё заспанные, лицо помятое, волосы в беспорядке. — Давай.       Они сели на улице. Кругом них чудный вечер полнился умиротворяющим гомоном голосов, звонким птичьим чириканьем, ветром, прохладой. Облака в небе переливались розовым и оранжевым цветами. Местами люди уже зажигали факелы, готовились к ночи. Служанка принесла похлёбку и белое пиво, Индржих с Яном принялись за еду. Ян всё рассказывал нескончаемые истории, которых у него имелась целая куча, Индржих слушал вполуха, наслаждался наступившим душевным покоем и попивал пиво. — Ладно, пошли, — сказал Птачек, отсчитывая деньги, — корчма скоро будет закрываться. А то опять драться полезешь из-за того, что сижу в неположенное время.       Они засмеялись, вспомнив прошлое, в котором не были друзьями. Да, как же невообразимо может извиваться жизненный путь, в какие неожиданные места может завести дорога, пролегающая от рождения до смерти человека. Захочешь и нарочно не придумаешь таких сюжетов, которые умеет написать судьба. На дороге Индржих и Ян расстались. Ян собирался пойти выпить со своими друзьями и, зная что Индржих их не очень жалует, не стал его приглашать. Индржих, в свою очередь, решил вернуться в замок и заглянуть к Кобыле. Перед тем, как войти, он предупредительно постучал. — Проходи, — миролюбиво пригласил Радциг.       В очаге потрескивал рыжий огонь, напротив него в кресле сидел Радциг, без сапог, без перчаток, в расстёгнутом камзоле с раскинутыми на стороны полами. Индржих пересёк комнату и сел на кровать. После дневного инцидента он чувствовал себя немного скованно. До этого ему казалось, что границы терпения пана куда как шире. Теперь он был намного осмотрительнее. — Надо будет сказать, чтобы принесли второе кресло. Для тебя, — протянул Кобыла, задумчиво почёсывая щетину. — Спасибо, — с улыбкой поблагодарил Индржих. На душе у него сделалось тепло. — Ты успокоился? — Радциг навалился на подлокотник и посмотрел на Индржиха. — Да, — ответил тот, смущённо почесав затылок. — Молодец.       В уютной атмосфере они неспешно поболтали о незначительных вещах. Радциг рассказал о дневных делах, о некоторых планах по восстановлению Скалицы, о забавном случае с Ганушем; Индржих изъявил желание когда-нибудь приобщиться к делам Кобылы и получил ещё один одобрительный взгляд. Сидели они до глубокой ночи. Догорал в очаге огонь. — Иди ко мне, — подозвал Радциг, призывно помахивая рукой.       Индржих замешкался от неожиданности, но увидав, что пан посмеивается над его оторопью, поднялся и подошёл к креслу. Радциг взял его руку, поднёс к лицу, прижался горячими губами к пальцам, развернул руку и так же поцеловал ладонь, затем широкое запястье с очертаниями красивых извилистых вен. Индржих вспыхнул. Сердце у него кольнуло от избытка нежности, в горле пересохло. Ему стало очень-очень приятно оттого, что он был удостоен такого выражения любви, какого достойна прекрасная высокородная пани. Всё время он, как дикарь, набрасывался на Радцига со своими похотливыми желаниями, а тот… целует ему руки. Растрогавшись, Индржих опустился на колени подле ног пана, заглянул в его лучистые глаза. — Я так тебя люблю, что у меня в груди болит, — надломленным голосом проговорил он.       Кончиками пальцев Радциг провёл по его щеке, улыбнулся. Кобылу не обманешь. Пусть сейчас Индржих склоняется в возвышенной светлой нежности, пусть трепещет от легчайших, как цыплячий пух, касаний, из темноты зрачков его подмигивает жадная бездна. Ей только дай повод, и она захватит разум Индржиха, подчинит себе и вырвется наружу. — Ступай к себе, пора спать, — сказал Радциг и, склонившись, на прощанье поцеловал Индржиха в губы.       Индржих коротко кивнул, желая продемонстрировать послушание, хоть и был разочарован тем, что не может остаться. Всё же перед уходом он украл ещё один кроткий поцелуй, чмокнув пана в хитро приподнятый уголок губ. Пан проводил его и на всякий случай запер дверь на засов. Мало ли. Индржих смелеет ночью, ночью ему сложнее отказать. Он раз и навсегда должен научиться принимать и переживать моменты, когда не может получить желаемого.       Так продолжалось несколько дней. Индржих приходил вечером к Радцигу. Там для него действительно поставили второе кресло. Они сидели, иногда переплетя пальцы, иногда забавляясь тем, что один игриво задевал другого носком покачивающейся ноги и будто случайно задерживал прикосновение на голой лодыжке; иногда Индржих перевешивался через подлокотники и клал голову Радцигу на плечо. Но то были только кокетливые безобидные нежности. Основным содержанием их встреч были долгие беседы, а порою жаркие споры на разные темы. Когда становилось поздно, и у Индржиха начинали сонно слипаться глаза, Радциг неизменно отправлял его, не получившего ничего сверх поцелуев, касаний и пищи для ума, в его комнату. На четвёртую ночь Индржих не выдержал и предпринял попытку пробраться к пану. Поздние беседы наедине распаляли его, разжигали страсть, но, не имея выхода, сжигали изнутри. Индржих неизменно хотел большего. Лёжа в одиночестве в своей кровати, он подолгу ворочался с боку на бок и каждый раз, закрывая глаза, видел образ Радцига. Индржих шипел сквозь зубы, пытался думать о другом или не думать вообще, вертелся ещё больше, путаясь в одеяле, но никак не мог успокоиться. Ему было пусто. Ему было одиноко. Он нуждался в Радциге. Поэтому, когда между ним и Кобылой оказалась препона в виде запертой двери, он разозлился. Хотел ударить в дверь да не решился, боясь гнева пана. Это только добавило злости. Вернувшись к себе, он надел сапоги, ринулся наружу, нырнул в ночной холод и кружил широкими шагами по двору. Прозябнув, устав, вернулся к себе и долго, не снимая сапог, сидел в раздумьях. Поначалу он решил, что Кобыла не хочет его видеть. Тогда стал бы он проводить с ним часы у огня, предаваясь долгим разговорам, одаривая томными взглядами? Потом он додумался до того, что Радциг не хочет его, но тут же отбросил эту мысль, с удовольствием вспоминая пылкую ночь перед поездкой во Враник. Так он перебирал всевозможные причины, какие мог найти, и тут же придумывал им оправдание.       Когда злое разочарование более-менее отступило, в его сознании возникла кристальная, чистая, ясная мысль: «Я хочу, чтобы ты был в здравом уме». В здравом ли он был уме, подрываясь среди ночи с намерением разбудить пана и вытребовать его внимания? Он сам смог себе ответить, что нет, не был. Внуши он себе мысль, что идёт к Кобыле в комнату, чтобы просто полежать рядом, ему не достало бы сил остановиться на этом. Когда пришло осознание, Индржиху сделалось спокойно. Пожар внутри превратился в контролируемый костёр, ровный и благодатный. Индржих промучился раздумьями до утра. Зато первые солнечные лучи принесли с собой несказанное облегчение.       Радциг заметил положительную перемену и остался очень рад. Совместные поздние вечера их сделались полнее. Индржих охотнее поддерживал беседу, с благодарностью принимал каждую малейшую ласку, смотрел чистым, ясным взором и смиренно возвращался к себе, когда ему говорили. Он приспособился контролировать внутренние порывы. Беспорядочные неуправляемые чувства пришли в некое своеобразное, как и всё у Индржиха, равновесие. С этим Радциг уже был согласен иметь дело.       После злоключений с Иштваном совместные завтраки, обеды или ужины стали в некотором роде необходимостью. Собираясь вместе за столом, смеясь, разговаривая, каждый из них обретал покой, который дарит добрая компания близких, и забывал жестокую сермяжную правду, заключающуюся в том, что в любой день они могут кого-то не досчитаться здесь, а увидеть прибавление на кладбище. Пока была нужда друг в друге, они встречались и делили пищу, вино и мысли. Даже юноши продолжали время от времени приходить по собственной воле. В одно такое же утро Индржих и Ян припозднились. Они пришли в залу, когда Гануш с Радцигом доканчивали трапезу, сели двумя взъерошенными сонными воробьями на скамью и уткнулись носами в кубки. Половину ночи они играли в кости с нездешним мужиком, проиграли ему приличную сумму, разругались с ним, подрались, помирились и разошлись на хорошей ноте. — Ну, Индржих, удачи тебе! — добродушно крикнул через стол Гануш и отсалютовал кубком. — Пан Радциг хороший охотник. — Что? — Индржих непонимающе уставился на панове. — Пан Радциг сказал, вы поедете на охоту на пару дней. Сейчас как раз отличный сезон. Дня на три вы собрались, кажется, да? — На три-четыре, — ответил Радциг, впрочем, глядя исключительно на Индржиха, и тоже отсалютовал ему кубком. Но в его жесте было совсем иное значение. Вернее будет сказать, в нём содержался подтекст. Индржих подавился кашей, покраснел, побледнел, кашлянул. Ян постучал ему по спине. — Точно, да, я забыл совсем, что мы что-то говорили об охоте, — наконец собрался с мыслями Индржих. — Пока тебя не будет, приберу Яна к рукам, — говорил Гануш, — будет ходить со мной по делам, чтобы не скучал. — Аааа, — с отчаянием протянул Птачек, возведя к потолку очи. — Индржих, пожалуйста, возвращайся скорее, — жалобно добавил он. Панове засмеялись. Индржих глупо уставился в миску, думая только об одном: несколько дней наедине с Радцигом, которые его ждут.