Спираль

Чуя под ним тяжело дышит. Дадзай легким движением убирает непослушную рыжую прядь с его лба и кончиками пальцев проводит по щеке. Чуя дергается от этого прикосновения так, словно его бьет током. Дадзай мягко улыбается. — Знаешь, это несправедливо, — он поднимает лежащий справа пистолет, левую руку запускает в разметавшиеся по полу крупные локоны. — Я ведь так старательно готовился, даже Мори-сана убил. И все равно ничего не вышло. Чуя дергается сильнее, сдерживающие его цепи болезненно звенят, из-под скотча, залепляющего рот, вырывается звук, похожий на рык раненого, загнанного в угол зверя. Дадзай до хруста в суставах сжимает левую руку и тянет вверх, не позволяя ему больше двигать головой. — Это так обидно — начинать все сначала, — пистолет упирается в подбородок, почти задевая стволом судорожно дергающийся кадык. — Обидно и несправедливо. В глазах Чуи — боль, отчаяние и непонимание, и это зрелище сладко колет где-то под ребрами, немного унимая чувство страшной ноющей пустоты в груди. Дадзай даже задерживается на несколько секунд, чтобы подольше им насладиться, затем нажимает на спусковой крючок. Тело Чуи под ним на миг выгибается и тут же обмякает, широко распахнутые глаза закатываются, вокруг головы начинает растекаться красная лужа, окрашивая медные пряди в кармин. Дадзай поднимается, переступает через тело — теперь оно для него не больше, чем бесполезный мешок с костями. Садится за стоящий рядом стол, включает небольшую желтую лампу. Книга встречает его девственно белыми страницами. — Ублюдок, как ты посмел?! — в пронзительно-голубых глазах — гнев, горечь и ярость. — Ты знал о способности главаря «Мимиков», знал — и все равно туда всех отправил! Дадзай смотрит безразлично. Прошли сутки — но он все еще чувствует теплую кровь Одасаку на своих руках. Ничего не вышло. Снова. Чуя даже не закован — распят цепями так, что едва может пошевелить шеей, и все равно попытки вырваться он не прекращает. Дадзай крепко сжимает его плечо, блокируя способность, пальцы ощущают сквозь тонкую ткань рубашки напряженные до предела мышцы. — Тебе не жить! — кажется, Чуя готов разорвать его горло зубами. — Я тебя убью собственными руками, слышишь?! Дадзай быстрым отточенным движением выхватывает нож из прикрепленных к поясу ножен — тот самый любимый нож Чуи, подаренный им, Дадзаем, то ли на Новый год, то ли еще на какой праздник — и почти вертикально загоняет его под ребра. Чуя захлебывается на середине вдоха. — Я отправлял за Андре Жидом половину мафии, — Дадзай начинает медленно проворачивать нож в ране, и Чуя срывается на крик — дикий, надрывный, почти нечеловеческий. — Я отправлял тебя. И все равно Одасаку в итоге оказывается в это втянут. Все равно «Мимики» находят его, и он гибнет. Скажи, Чуя, что мне сделать, чтобы этого не произошло? Чуя кашляет кровью, голубые глаза подергивает мутной пленкой. «Почти так же прекрасно, как Порча», — думает Дадзай, медленно вынимая нож. Кровь стекает по узкому подбородку, расцвечивает низ когда-то белой рубашки и тихо капает на запыленный пол. Чуя дышит судорожно и рвано, из последних сил цепляясь сознанием за реальность. Дадзай прикрывает глаза и загоняет нож еще раз, теперь уже точно в печень. Вслушиваясь в постепенно стихающие хрипы, он ощущает, как заливающая руку горячая кровь наконец смывает прикосновение смерти Одасаку с его ладоней. Губы Чуи пересохшие и обветренные. Когда-то давно, еще подростком, Дадзай вычитал в каком-то порно в мягкой обложке фразу «Он насиловал ее рот своим». Тогда она вызвала у него только насмешку и ироничные замечания о скудности языка автора. Сейчас, несмотря на всю ее дешевую пошлость, Дадзай невольно думает, что более подходящие слова подобрать сложно. Ему приходится крепко держать Чую за подбородок, и все равно его пытаются укусить. Дадзай на миг отрывается, чтобы перевести дыхание и цепляется глазами за чужой взгляд: страх, отвращение, непонимание. Улыбается одними губами — и в следующее мгновение снова впивается в рот Чуи. Он пытается не допустить приезда «Мимиков» в Йокогаму. Он уводит Одасаку из города, если те все же появляются. Он приказывает охранять детей. Он убивает Анго — задолго до того, как они с Одасаку должны встретиться. И все равно каждый раз все заканчивается одинаково. Чуя — в разодранной рубашке, полуголый и обжигающе горячий — извивается под ним, безуспешно пытаясь вырваться, и Дадзай чувствует, как в паху постепенно затягивается клубок тяжелого, темного, словно испорченная кровь, вожделения. На какой-то миг идея сорвать с Чуи остатки одежды и на самом деле его изнасиловать кажется ему непреодолимо заманчивой — возможно, этим он смог бы наконец заполнить выжженную повторяющейся чередой неотвратимых смертей пустоту внутри, — но Дадзай быстро ее отметает. Слишком много шансов для Чуи разорвать контакт и вернуть себе власть над гравитацией. А дальше — дальше придется драться насмерть. В том, что желание жить пересилит преданность боссу, Дадзай не сомневается. Наверное, именно поэтому ему так нравится ломать Чую раз за разом — потому что тот настолько отчаянно сопротивляется. В том, что в прямом бою один на один против сражающегося всерьез Чуи он проиграет, Дадзай уверен тоже. Он снова отрывается, немного приподнимаясь, чтобы перевести дыхание. Тонкая ниточка слюны тянется от его языка к чужим покрасневшим, искусанным и опухшим губам. Дадзай неотрывно всматривается в пронзительные глаза Чуи, почти кожей ощущая яростный захлестывающий вихрь чужих эмоций, и медленно передвигает руку с подбородка на горло. Чуя осознает слишком поздно. Голубые глаза широко распахиваются, он дергается в отчаянной попытке освободиться, но Дадзай тут же вжимает его в пол собственным весом и снова целует — жадно, жестко, почти жестоко. Пальцы с каждой секундой стискивают горло все сильнее, Дадзай ловит постепенно затихающие хрипы, не размыкая губ. Чуя бьется под ним в последней агонии и наконец замирает. Его плечи расслабляются, ноги перестают скрести пятками по полу. Дадзай медленно поднимается. Заглядывает в остекленевшие глаза, переводит взгляд на постепенно проявляющиеся синяки на горле. Затем снова опускается, прикладывая ухо к неподвижной грудной клетке. Он слушает тишину отсутствующего сердцебиения, постепенно выравнивает собственное дыхание — даже не заметил, когда оно сбилось — и знает: он сможет переписать все еще раз. — Как же неудачно все получилось. Он чувствует усталость — огромную, нестерпимо давящую на плечи. Дадзай не помнит, какой это виток. Иногда ему кажется, что их было всего несколько, иногда — что больше сотни. В этот раз все почти удалось, но… — Как не вовремя, Достоевский-сан, как не вовремя. Голова Чуи лежит на его плече, почти висок к виску; Дадзай протягивает левую руку, зарываясь пальцами в мягкие волосы. Медленно перебирает их, проводит ладонью сверху вниз, поглаживая, и этот жест приносит успокоение. — Кто бы мог подумать, что мне понадобятся защитники для Книги — и это сейчас, когда из всех моих пешек остался только ты, — он смог расправиться с Андре Жидом — иногда знать, что на тебя через пять секунд обрушится сплющенное гравитацией здание, недостаточно, чтобы выжить. Ему удалось спасти Одасаку — пускай и ценой того, что в этом мире они так и не познакомились. Но даже этого оказалось слишком мало. — Я не могу так рисковать, Достоевский — слишком опасный противник, и если Книга достанется ему, шанса все переиграть у меня больше не будет. Чуя тяжело дышит совсем рядом. Он не вырывается — пришлось пойти на крайние меры, чтобы совершить задуманное, но Дадзай решает позволить себе маленькую слабость. В конце концов, в этот раз он зашел так далеко, что заслужил красивое двойное самоубийство в награду. Сломанные шейные позвонки — слишком грубая работа, делающая невозможным обычно такое сладкое в своей обреченности на провал сопротивление Чуи — небольшая плата за это. — Я знал, что ты умрешь вместе со мной, — Дадзай приобнимает Чую за спрятавшуюся за спутанными волосами шею, почти нежно прижимается щекой к щеке. — Я очень рад сейчас… Ты ведь тоже счастлив, да, Чуя? Книга лежит на коленях, исписанная до последнего листа, остается только закончить финальное предложение. Дадзай слышит судорожный вдох, когда дуло револьвера касается чужого виска. Левой рукой нащупывает ручку и заносит ее над бумагой. Прикрывает глаза, вызывая перед внутренним взором измученное лицо Чуи — разбитый нос, кровоточащие губы, почти слепые от отчаяния глаза. Несколько секунд позволяет себе насладиться этим зрелищем, вслушиваясь в сорвавшееся на галоп чужое сердцебиение. А затем ставит точку в рукописи и нажимает на спусковой крючок. Чуя с грохотом падает на пол, на один из тех роскошных ковров, которыми застланы комнаты босса портовой мафии. Пытается подняться, но дрожащие руки подламываются, и он валится обратно. Дадзай смотрит на эти попытки с искренним интересом. — Ублюдок, что ты мне подмешал?! — голубые глаза горят почти инфернальной яростью. Дадзай улыбается и делает шаг вперед, наступая на раскрытую ладонь и блокируя способность. Чуя резко вдыхает, шипит под нос проклятия и дергает рукой, но сил освободить ее не хватает. Дадзай наступает сильнее, слышит негромкий хруст — Чуя все-таки срывается на короткий вскрик. Матерится, опять пытаясь подняться и освободиться — все так же безуспешно. — Знаешь, Чуя, ты был очень полезным до этого момента: помог мне укрепить власть, защищал меня от всех покушений, словно верный пес, работал, не покладая рук, на благо мафии, — Дадзай с усилием перекатывает ногу с носка на пятку и назад, запрокинув голову и смотря в потолок. — Но если я оставлю тебя в живых сейчас, ты порушишь все то, что я так старательно строил эти четыре года. Все то, к чему я так долго шел все предыдущие миры. Я не могу этого допустить. Только не сейчас. Он опускает взгляд, всматривается в лицо Чуи — уже без предыдущей насмешки — и жадно ловит осознание, которое медленно, через силу проявляется в голубых глазах. Это всегда едва ли не самый ценный момент — когда Чуя наконец понимает, что все это не очередная привычная жестокая шутка. Когда в его взгляде болезненно-сладким калейдоскопом проносятся неверие, гнев, ярость, отвращение и отчаяние. — Ублюдок, так ты!.. — Если я не остановлю тебя сейчас, ты расщепишь одного из моих драгоценных защитников на атомы раньше, чем он успеет дойти до конца первого этажа, — Дадзай снова с силой наступает на искалеченные пальцы. — Если оставлю в живых — ты убьешь их обоих, как только более-менее придешь в себя. А это совершенно не то, что мне нужно. Он думал, что познал всю боль в череде бесконечных смертей Одасаку — но от разговора с ним, совершенно не знающим его, Дадзая, считающим его врагом и готовым выстрелить в любой момент, настолько невыносимо жжет в груди, что Дадзай почти готов отказаться от своего многолетнего плана. Отчаянная, бесконечно сильная и настолько же бесконечно беспомощная ненависть, затопившая сейчас взгляд пронзительно-голубых глаз, успокаивает пламя и ласкает пустоту внутри, делая ее не такой невыносимо болезненной. Чуя в очередной раз поднимает свободную руку, пытаясь упереться ею в пол, но та тут же безвольно падает и замирает, слегка подрагивая, поперек узора ковра. «Подействовало окончательно», — понимает Дадзай, но ногу с ладони Чуи не спешит убирать: слишком опасно его недооценивать. — Что ты… сделал? — голос Чуи постепенно хрипнет и тоже перестает слушаться. Дадзай снова растягивает губы в улыбке. — О, не беспокойся, все будет обставлено красиво, — он смотрит, жадно впитывая мельчайшие детали — подрагивающий уголок рта, ломаную складку между бровями, лихорадочный блеск глаз. — Первый боец портовой мафии, глава охраны не смог выдержать позора, не защитив своего босса, и решил последовать за ним, чтобы хоть жизнью искупить свою вину. Думаю, большинство сочтет тебя героем. На миг Дадзаю кажется, что весь небоскреб содрогается, и только усилием воли он напоминает себе, что все еще блокирует силу Чуи, так что гравитацию тот использовать просто не в состоянии. — Я убью тебя, — говорит Чуя тихо, но четко, а его глаза горят черным пламенем Арахабаки. — Даже на последнем кругу ада я найду тебя и убью. — Значит, там и встретимся, — бледно улыбается Дадзай в ответ. Он наконец отпускает руку с переломанными пальцами, опускается на одно колено и наклоняется, легко целуя немеющие губы. Затем резко выпрямляется, разворачивается и быстрым шагом покидает кабинет. Последний виток спирали, стремящийся к сингулярности, послушно ложится ему под ноги.