Шизоляция

Шёл 378 день карантина… Тяжело, круги под глазами дают знать о потрёпанных нервах. Вирус зомби — вот всё, что у людей было на устах до ввода ЧС. Власть сбежала в другую страну, границы закрыли, людей пустили на мясо. Мать ушла и не вернулась. Отца съели ещё до брата, а брата съели ещё до деда, а дед помер ещё до начала карантина. Туалетная бумага кончилась 8 месяцев назад, с тех пор все подтираются падающими с железных птиц агидками о том, как всё будет хорошо. Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго… В бункер входит мать, приносит с собой какого-то ребёнка, агидок, топор, новый, заточенный. — Как зовут ребёнка, — решаю я привнести в разговор радости. — Обед, — привносит в разговор радости мать. Я с радостью спускаюсь в подвал, хватая агидок. Тяжело было, дожидаясь очередной партии, в туалете протекла труба, из унитаза пахнет гнилыми кишками. Это мои. Сидеть неприятно, всё тело болит, но после долгих мучений, я наконец иду в туалет. До этого там была сестра. Ну и долго же она. Я прихожу на кухню и вижу тяжёлую картину: сестра наступила на топор. Вот тварь, а! Был чистый, нормальный топор. Мать обрабатывает её раны, материт её, на чём свет стоит, сестра ревёт. Она вечно ревёт. Мы видим друг друга каждый день, каждый день одни и те же лица, одни и те же ссоры, одни и те же слова, одна и та же еда, одни и те же мысли, одна и та же ревущая сестра. Она кстати уже третий раз наступает на топор. Шёл 379 день карантина… Тяжело, круги под глазами дают знать о потрёпанных нервах. Вирус зомби — вот всё, что у людей было на устах до ввода ЧС. Власть сбежала в другую страну, границы закрыли, людей пустили на мясо. Мать ушла и не вернулась. Отца съели ещё до брата, а брата съели ещё до деда, а дед помер ещё до начала карантина. Туалетная бумага кончилась 8 месяцев назад, с тех пор все подтираются падающими с железных птиц агидками о том, как всё будет хорошо. Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго… В бункер входит мать, приносит с собой какого-то ребёнка, агидок, топор, новый, заточенный. — Как зовут ребёнка, — решаю я привнести в разговор радости. — Обед, — привносит в разговор радости мать. Я с радостью спускаюсь в подвал, хватая агидок. Тяжело было, дожидаясь очередной партии, в туалете протекла труба, из унитаза пахнет гнилыми кишками. Это мои. Сидеть неприятно, всё тело болит, но после долгих мучений, я наконец иду в туалет. До этого там была сестра. Ну и долго же она. Я прихожу на кухню и вижу тяжёлую картину: сестра наступила на топор. Вот тварь, а! Был чистый, нормальный топор. Мать обрабатывает её раны, материт её, на чём свет стоит, сестра ревёт. Она вечно ревёт. Мы видим друг друга каждый день, каждый день одни и те же лица, одни и те же ссоры, одни и те же слова, одна и та же еда, одни и те же мысли, одна и та же ревущая сестра. Она кстати уже четвёртый раз наступает на топор. Шёл 380 день карантина… Тяжело, круги под глазами дают знать о потрёпанных нервах. Вирус зомби — вот всё, что у людей было на устах до ввода ЧС. Власть сбежала в другую страну, границы закрыли, людей пустили на мясо. Мать ушла и не вернулась. Отца съели ещё до брата, а брата съели ещё до деда, а дед помер ещё до начала карантина. Туалетная бумага кончилась 8 месяцев назад, с тех пор все подтираются падающими с железных птиц агидками о том, как всё будет хорошо. Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго… В бункер входит мать, приносит с собой какого-то ребёнка, агидок, топор, новый, заточенный. — Как зовут ребёнка, — решаю я привнести в разговор радости. — Обед, — привносит в разговор радости мать. Я с радостью спускаюсь в подвал, хватая агидок. Тяжело было, дожидаясь очередной партии, в туалете протекла труба, из унитаза пахнет гнилыми кишками. Это мои. Сидеть неприятно, всё тело болит, но после долгих мучений, я наконец иду в туалет. До этого там была сестра. Ну и долго же она. Я прихожу на кухню и вижу тяжёлую картину: сестра наступила на топор. Вот тварь, а! Был чистый, нормальный топор. Мать обрабатывает её раны, материт её, на чём свет стоит, сестра ревёт. Она вечно ревёт. Мы видим друг друга каждый день, каждый день одни и те же лица, одни и те же ссоры, одни и те же слова, одна и та же еда, одни и те же мысли, одна и та же ревущая сестра. Она кстати уже пятый раз наступает топор. Шёл 381 день карантина… Тяжело, круги под глазами дают знать о потрёпанных нервах. Вирус зомби — вот всё, что у людей было на устах до ввода ЧС. Власть сбежала в другую страну, границы закрыли, людей пустили на мясо. Мать ушла и не вернулась. Отца съели ещё до брата, а брата съели ещё до деда, а дед помер ещё до начала карантина. Туалетная бумага кончилась 8 месяцев назад, с тех пор все подтираются падающими с железных птиц агидками о том, как всё будет хорошо. Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго… В бункер входит мать, приносит с собой какого-то ребёнка, агидок, топор, новый, заточенный. — Как зовут ребёнка, — решаю я привнести в разговор радости. — Обед, — привносит в разговор радости мать. Я с радостью спускаюсь в подвал, хватая агидок. Тяжело было, дожидаясь очередной партии, в туалете протекла труба, из унитаза пахнет гнилыми кишками. Это мои. Сидеть неприятно, всё тело болит, но после долгих мучений, я наконец иду в туалет. До этого там была сестра. Ну и долго же она. Я прихожу на кухню и вижу тяжёлую картину: сестра наступила на топор. Вот тварь, а! Был чистый, нормальный топор. Мать обрабатывает её раны, материт её, на чём свет стоит, сестра ревёт. Она вечно ревёт. Мы видим друг друга каждый день, каждый день одни и те же лица, одни и те же ссоры, одни и те же слова, одна и та же еда, одни и те же мысли, одна и та же ревущая сестра. Она кстати уже шестой раз наступает на топор. Шёл 382 день карантина… Тяжело, круги под глазами дают знать о потрёпанных нервах. Вирус зомби — вот всё, что у людей было на устах до ввода ЧС. Власть сбежала в другую страну, границы закрыли, людей пустили на мясо. Мать ушла и не вернулась. Отца съели ещё до брата, а брата съели ещё до деда, а дед помер ещё до начала карантина. Туалетная бумага кончилась 8 месяцев назад, с тех пор все подтираются падающими с железных птиц агидками о том, как всё будет хорошо. Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго… В бункер входит мать, приносит с собой какого-то ребёнка, агидок, топор, новый, заточенный. — Как зовут ребёнка, — решаю я привнести в разговор радости. — Обед, — привносит в разговор радости мать. Я с радостью спускаюсь в подвал, хватая агидок. Тяжело было, дожидаясь очередной партии, в туалете протекла труба, из унитаза пахнет гнилыми кишками. Это мои. Сидеть неприятно, всё тело болит, но после долгих мучений, я наконец иду в туалет. До этого там была сестра. Ну и долго же она. Я прихожу на кухню и вижу тяжёлую картину: сестра наступила на топор. Вот тварь, а! Был чистый, нормальный топор. Мать обрабатывает её раны, материт её, на чём свет стоит, сестра ревёт. Она вечно ревёт. Мы видим друг друга каждый день, каждый день одни и те же лица, одни и те же ссоры, одни и те же слова, одна и та же еда, одни и те же мысли, одна и та же ревущая сестра. Она кстати уже седьмой раз наступает на этот топор. Шёл 383 день карантина… Тяжело, круги под глазами дают знать о потрёпанных нервах. Вирус зомби — вот всё, что у людей было на устах до ввода ЧС. Власть сбежала в другую страну, границы закрыли, людей пустили на мясо. Мать ушла и не вернулась. Отца съели ещё до брата, а брата съели ещё до деда, а дед помер ещё до начала карантина. Туалетная бумага кончилась 8 месяцев назад, с тех пор все подтираются падающими с железных птиц агидками о том, как всё будет хорошо. Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго… В бункер входит мать, приносит с собой какого-то ребёнка, агидок, топор, новый, заточенный. — Как зовут ребёнка, — решаю я привнести в разговор радости. — Обед, — привносит в разговор радости мать. Я с радостью спускаюсь в подвал, хватая агидок. Тяжело было, дожидаясь очередной партии, в туалете протекла труба, из унитаза пахнет гнилыми кишками. Это мои. Сидеть неприятно, всё тело болит, но после долгих мучений, я наконец иду в туалет. До этого там была сестра. Ну и долго же она. Я прихожу на кухню и вижу тяжёлую картину: сестра наступила на топор. Вот тварь, а! Был чистый, нормальный топор. Мать обрабатывает её раны, материт её, на чём свет стоит, сестра ревёт. Она вечно ревёт. Мы видим друг друга каждый день, каждый день одни и те же лица, одни и те же ссоры, одни и те же слова, одна и та же еда, одни и те же мысли, одна и та же ревущая сестра. Она кстати уже восьмой раз раз наступает на этот топор. Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго… Шёл 383 день карантина… Тяжело, круги под глазами дают знать о потрёпанных нервах. Вирус зомби — вот всё, что у людей было на устах до ввода ЧС. Власть сбежала в другую страну, границы закрыли, людей пустили на мясо. Мать ушла и не вернулась. Отца съели ещё до брата, а брата съели ещё до деда, а дед помер ещё до начала карантина. Туалетная бумага кончилась 8 месяцев назад, с тех пор все подтираются падающими с железных птиц агидками о том, как всё будет хорошо. Лахиаго, Лахиаго, Лахиаго… Лахогайо. Сестра уже какой раз просит принести ей агидок, но мать так и не пришла. Долго же она. С сестрой так совсем всё плохо станет. Я решаю быстренько выбежать на улицу за агидками. Лох агаин… Надписи на агидках красочно обрисовывают все подробности выхода из кризиса. Хорошо было бы уметь читать, а не видеть цветной текст. Агидки написаны на голландском, наверное. Фиг пойми, что это за иероглифы такие. Прихожу домой, отдаю сестре агидки, за мной входит было мать, но сразу же выбегает, её тошнит, земля покрыта жёлтым выходом… Мать наорала на меня, что я вышла, я наорала на мать, что сестре нужны были агидки, сестра блеванула на пол, я пошла убирать за сестрой. Мать ушла из дома, больше она совсем не вернулась. Мы ждали её три месяца, бумаги не было. Она так и не пришла. Календарь закончился, я вела его по дням, когда мать приходила, на улицу мы не выходили, я не знала, какой сейчас день. Потом мы всё-таки вышли на улицу, нашли там зеркало. Сестра хотела взять его, попала в какую-то ловушку и умерла. Плач разразил стены. Вот и вся моя история, слышишь меня, Мальда Зеркальная, слышишь? Отражение в зеркале мне не отвечало, смотрело на меня тупыми глазами, битое стекло делило нас. О, Великий Харон, дай воды напиться из твоей реки. В ней рыба плодиться, в ней рыба живёт и срёт. Дай напиться воды, дай напиться! Лох агэин, Лох агейн лох агайо гейан гон, лохагайо! Зеркало упало и разбилось, на полу остались кусочки, зеркальные кусочки. Разобьёшь зеркало будет семь лет спина у матери болеть. А где мать? Алохига, Алогона. Ало голод. Больно сидеть, больно стоять, больно дышать, больно спать. Кто за то, чтобы ни с кем ничем не делиться. Все подняли руки, единогласно! Так мы решили, что быть щедрыми значит быть глупыми! Может кто-то осмелится возразить Её Величеству Зеркальной Королеве!!! Нет! Так мы и решили, что мы самые умные на земле! Лахиаго не страшен нам! Как поживаете вы, зазеркальная моя? Отвратительно, нынче хочется есть, плюшевого кролика съели, цветы съели, ткань не подобает королевским особам. Мать оставила нас, значит, мы не принцессы, мы королевы. Где ваши крики, где ликование новым властям. Лахогайо нам не страшен, как бы он не звался, Лахиаго падёт, Харон, дай воды! Я уйду! Я выхожу из дома, на улице пусто, я не боюсь тебя! Я не боюсь! Как мы можем жить дальше. Мы идём, мы идём быстрее, раз нам так угодно. Наглая машина! Она, да как она посмела проехать по нам! Пахнет трупьём, не подобает. Земля превратилась в стекло, я падаю в реку, я плыву, меня ловят мои подданные, они любят меня, любят! Мы! Я! Мы! Я МЫ! Его величество, королева зазеркалья, поклон мне, поклон!