Es muss Liebe sein

Герцог опускается в кресло, впервые за день позволив себе выдохнуть с облегчением. Весьма условным, правда: да, сегодняшний конфликт удалось унять, но вражда не угасла — она лишь тлеет, чтобы назавтра вспыхнуть вновь, сильнее прежнего. Сколько раз это уже повторялось? И, что важнее, сколько раз еще повторится? Долго ли ему еще будет удаваться утихомиривать буйное пламя? Ответов на эти вопросы у герцога нет. Но он отлично знает, что даже те жизни, которые ему удается отвоевать у вражды, достаются ему лишь чудом. Или проклятием, смотря как посмотреть… Только вот смысл-то какой? Эскал раздраженно поддергивает горловину рубахи и встряхивает волосами — в его-то без малого тридцать пять уже начинающими седеть. Он жутко устал постоянно вытаскивать свой город из той бездны кровопролитий, в которую тот постоянно норовит сорваться; и этим вечером в голову лезут совершенно нехарактерные для, в общем-то, жизнелюбивого Бартоломео мысли. Что все это не имеет никакого смысла; что он и сам бы рад умереть, лишь бы закончился этот, кажется, никому, кроме него самого, не нужный бег по кругу… — Да к черту это все! — Бартоломео не выдерживает и от души высказывает в весьма крепких выражениях все, что думает о Монтекки, Капулетти, их вражде и собственных попытках ее прекратить. Кому предназначается этот крайне прочувствованный и еще более нецензурный монолог — непонятно, в кабинете никого нет… …но действительно ли нет? — …Оказывается, ты можешь и сквернословить, — тонкие губы растягиваются в улыбке, а большая тень принимает очертания. Он всегда рядом, всегда следит за каждым шагом властного правителя, ловит каждый взгляд усталых глаз и переворачивает песочные часы с золотой гравировкой, гласящей: «Бартоломео делла Скала». Он никогда не оставляет веронца в его тяжелых мыслях, горьких раздумьях, тихим шепотом нагнетает… зовет по имени. — Друг мой, верный мой друг, — вкрадчивый шепот; Его Темнейшество Смерть опускается напротив герцога веронского, расправляя складки белоснежной мантии и пристально вглядываясь в глаза изможденного мужчины, — действительно ли ты так желаешь оставить детей своего города и забыться в моих руках? Этот гость никогда не уходит слишком рано, а является… всегда слишком вовремя. — Нет, — качает головой герцог, привычный уже к ночным визитам Смерти. — Я не из тех, кто сознательно ищет смерти, и вам ли не знать? Вы ведь сами меня нашли. Наверное, занятный они создают контраст: Смерть — призрачная сущность в просторных белых одеяниях, и смертный — тонкий силуэт в черном. Как две фигуры на шахматной доске. Символично. Смерть вообще любит символику. — Даже если бы я и хотел, — добавляет Эскал, озвучивая не высказанные ранее мысли, — на кого бы я оставил город? Нет, если уходить по своей воле — то только зная, что меня есть кому сменить. Владыка Мрака улыбается и медленно кивает: — Ты не готов доверить Верону своему племяннику, что высматривает меня в каждом переулке, м? Бартоломео, ты похож на короля моих шахмат, — короткий жест, и на столе туманным массивом появляется призрачная доска с резными фигурами — черными, белыми… — ищешь покой на двух клетках. — Пусть бы высматривал, — соглашается герцог, окидывая взглядом доску, — и подольше. Но что-то мне подсказывает, что он найдет вас раньше, чем я — покой. Он поднимает глаза и впервые за вечер пристально смотрит Смерти в лицо, чувствуя, как зарождается в висках головная боль: — На чью жизнь мы играем сегодня? Но его противник лишь многозначительно улыбается и тянет тонкую руку к маленькой белой пешке: первый шаг — за сильнейшим. — Проиграешь мне сегодня, Бартоломео — и завтра я приду не как друг, — а у герцога под пальцами точно и не резное дерево вовсе, а лед, когда он выдвигает вперед собственную пешку. И так странно понимать, что на кону — уже не чья-то чужая жизнь, а твоя собственная… — Я думал, мне не положено об этом знать. Повелитель Тьмы неторопливо кивает, выставляя на импровизированное поле брани очередную свою пешку. — Мой друг, я уже сказал — никаких секретов сегодня. Да, я приду не как друг, но как молчаливый Палач за дланью твоей, чтобы забрать в свой холодный мир. Поэтому и не желаю встречать на каждом углу племянника твоего, Бартоломео, еще рано ему прощаться с небом. — Иными словами, — Бартоломео неспешно выдвигает на поле коня, проведя его сквозь образовавшуюся в рядах пешек брешь, — иными словами, если я проиграю эту партию, то завтра умру. Что ж… неплохая мотивация постараться ее выиграть. Конечно, ему страшно. Очень. И совсем не хочется умирать и оставлять город на юного еще совсем племянника, который и сам пока нуждается в присмотре. Но страхом делу не поможешь. Значит... — Раз уж сегодня — никаких секретов, то скажите: вы ведь заранее знаете, от чего именно должен умереть каждый, кого вы забираете с собой? А Смерть почти не следит за игрой, — тонкие пальцы интуитивно посылают в ход белоснежного коня с прорезями гривы, — и признается себе, что безумно хочет проиграть. — Да, друг мой. Я сам выбираю причину и сам отбираю жизнь у того, чья судьба предопределена, пусть и не мной. Я знаю, что ты хотел узнать и знаю, что отвечу тебе, Эскал Веронский, — это имя впервые слетает с тонких губ, и герцога точно обдает порывом холодного ветра. — Твою судьбу я сам выбрал. Эскал невольно вздрагивает — от такой… заботы у кого угодно сердце зачастит, и он не исключение — и, совладав с собой, усмехается: — Это честь для меня. Если проиграю — расскажете, что мне предстоит? Если уж знать о своей смерти заранее, то как можно подробнее, иначе — какой в том интерес… Он опускает глаза на доску и удивленно моргает: противник сделал совсем не тот ход, которого герцог от него ожидал… совсем не тот, какой разумно было бы сделать. Что это — искусно замаскированная ловушка? Впрочем, даже если и да, пока невозможно понять, как она будет работать… И герцог пользуется ситуацией, выводя в бой офицера и тем же ходом убирая с доски белую пешку. А Смерть только этого и ждет — и чуть улыбается одобрительно, сдвигая белого коня навстречу противнику: все же поддавки порой даются сложнее равноправного боя. — Если проиграешь, мой смертный друг, я поведаю тебе об уходе всех, кто дорог тебе. Я знаю, как ты обеспокоен их тяжелыми судьбами в этом городе, и не позволю тебе уйти со мной в небытие без уверенности в том, что твои племянник, верные подданные и… — Тод многозначительно смотрит, насмешливо чертя распятие в воздухе, — уйдут без мучений и боли в мой мир. Эскал медленно выдыхает и старается не замечать, как предательски подрагивают руки. — Спасибо, — искренне благодарит он, поднимая на противника признательный и очень усталый взгляд. — Вы правы, я… хотел бы это знать. И сдвигает ладью, закладывая основу будущей ловушки: может, и не удастся, но попробовать он обязан — расстановка сил на доске как раз подходящая. А Смерть пропускает первые уверенные шаги герцога к победе, задумчиво разглядывая свободные квадраты поля: черный, белый, черный, белый… — Люди говорят о вас многое, — внезапно нарушает воцарившееся в кабинете молчание Эскал. — Каких только образов для вас не придумали за столетия… Почему же я вижу вас именно так? Мне давно было интересно, а сегодня, возможно, мой последний шанс задать этот вопрос… не могу же я упустить такую возможность, — черная ладья забирает белого офицера, а Бартоломео откидывается на спинку кресла и внимательно смотрит на противника. — Расскажете? И тихий, но искренний смешок скатывается с тонких губ, маленькой льдинкой разбиваясь о шахматную доску: — Да, мой проницательный друг, во многих сказках, преданиях и легендах я — многоликий Ужас. Вроде Деймоса из старых мифов, — Смерть улыбается и некоторое время медлит, уверенно пряча в себе радость за, казалось бы, печальную потерю офицера. — Каждый видит меня так, как хочет, как верит и как ждет. Кому-то приятна маленькая девочка с корзиной ягод и черными глазами, кому-то я явился старой каргой с остро наточенной косой, кому-то — большой черной собакой на перепутье… Мужчина якобы бездумно выводит на доску белую королеву, освобождая Бартоломео путь к королю и ставя свою фигуру буквально в безысходное положение. — И все же к тем, кто мне интересен, я являюсь таким, каким он совсем не ожидает меня увидеть. Признайся, думал ли ты, что твоим Судьей станет такой, — Тод указывает на себя, и в ледяных глазах его отражается искренний интерес, — необычный я? Думал ли ты когда-нибудь, что будешь играть со мной в шахматы и узнавать тайны мироздания, м? Задумайся об этом, Эскал Веронский. — То есть почти все видят вас так, как подсознательно сами того ожидают? — повторяет Бартоломео и одновременно посылает одного из своих офицеров наискось через половину доски: если есть возможность забрать ферзя — надо забирать ферзя. — Вам шах. Но… нет, если уж честно, то я вообще никак вас не представлял. Он наконец отрывает взгляд от доски, одновременно замечая, что черные фигуры ощущаются куда теплее под его пальцами, чем в начале игры… и начиная о чем-то догадываться. — И чем же я вам так… интересен? — Мм… шах. — Смерть умело на мгновение напускает на себя серьезность и даже хмурится, однако ничего не предпринимает, символически отодвинув короля в укрытие. Цепкие пальцы медленно касаются подрагивающей теплой ладони веронца и тянут руку на себя, на другую сторону игрального стола. Тод любуется сильными длинными пальцами и роскошным фамильным перстнем, а после медленно сокращает расстояние и венчает долгим поцелуем большой камень в золотой оправе. Тонкие ледяные губы не отрываются и после, одаривая властной лаской безымянный, средний и указательный пальцы, после чего Владыка Мрака поднимает на Эскала взгляд древних пронзительных глаз. Сердце заполошно колотится где-то в горле, мешая дышать, в голове абсолютно пусто; и герцог застывает, глотая воздух, не в силах шевельнуться под холодным, будто насквозь пронизывающим взглядом. — Что вы… — с усилием выговаривает он, но дальше запинается, задохнувшись; и в его широко распахнутых глазах читается причудливая смесь изумления, неверия, плохо скрытого ужаса… и чего-то еще. Руки дрожат, а Тод все не отпускает его ладонь, не отрывает от нее губ, и смотрит по-прежнему пронзительно и будто бы с интересом, выжидающе: что, мол, скажешь на это, правитель? Это пугает. Сама Смерть целует тебе руку, будто присягая на верность, — это не может не пугать. И в то же время Бартоломео чувствует не столько страх, сколько странное волнение — и совсем не испытывает панического желания высвободить ладонь. — Это… ваш ответ? — он наконец справляется с собой достаточно, чтобы заговорить, не боясь, что голос, пусть даже глухой и почему-то вдруг сиплый, подведет опять. — Но… я не понимаю. Почему?.. Но Тод молчит, и лишь короткое движение черных точек зрачков выдает то, что он не статуя, но дух и плоть. Какое-то время Повелитель Тьмы наслаждается замешательством герцога, без стеснения любуясь ясными глазами, приоткрытыми губами и легкой бледностью, туманом окутавшей удивленное лицо. —… да, Бартоломео. Почему? Разве тебе нужен ~этот~ ответ? Ты хочешь узнать? Я скажу, — Смерть готов назвать три человеческих слова, что загнали бы в чугунные рамки весь безбрежный океан эмоций, чувств, порывов, желаний… ~живой~ океан души. Но он лишь усмехается и ведет пальцем по воздуху, герцогским черным ферзем скидывая своего короля с доски. — Не нужно. Бартоломео невольно содрогается, глядя, как Тод сам завершает партию — против всяких правил, наплевав на то, что так шах и мат не поставишь… как сама Смерть добровольно сдается ему. — Я не думал… мне странно, что… — герцог запинается, внезапно понимая, что ведь сам видел и насмешку, и презрение, и интерес, и азарт, и даже намек на радость на выразительном тонком лице… — Мне странно осознавать, что вам не чужды те чувства, что обычно обуревают нас, смертных, — пальцы Тода совсем ледяные, но Эскал почти не ощущает холода, невольно сжимая их в ответ. — С чего ты взял, что мне не чужды ваши приземленные чувства и порывы? — голос у Смерти резковатый, недобрый. Он отстраняется неспешно, выпрямляясь и лишь поглаживая леденеющую руку. — Я всегда был уверен в том, что мне нет нужды до вас, однако ошибался. И ныне расплачиваюсь за свою тягу к Верхнему миру, мой друг, навещая тех, без кого… Тод не договаривает, раздраженно поднимая стойкого черного короля и свою поверженную королеву. Цепкие пальцы обхватывают резные головки, оставляя между фигурами практически ни миллиметра. — А я всегда был уверен в том, что вы абсолютно бесстрастны. И беспристрастны, — изменение тона собеседника должно было бы испугать или по меньшей мере насторожить, но Эскалу отчего-то спокойно, и он пользуется этим. — И что для вас нет большой разницы даже между человеком и животным, не говоря уж о различиях между людьми. В конечном итоге ведь все мы смертны… Герцог внимательно следит за действиями Тода, вглядывается в подобранные им шахматные фигурки, пытаясь понять, зачем все-таки противник поддался ему столь открыто. Только чтобы оставить в живых? Интересно подольше понаблюдать за мечущимся правителем раздираемого на части города? Или?.. Он не задает этого вопроса вслух и не пытается отстраниться — просто молча неподвижно сидит, похожий на памятник самому себе, и ждет. Но всемогущий правитель Посмертья усмехается вновь и выпрямляется на резном роскошном стуле, больше напоминающем небольшой трон. — Ты ошибался, Бартоломео делла Скала. Я бесстрастен к большинству живущих в Верхнем мире, однако… — Смерть смахивает коротким движением пальца все фигуры с доски, а после и ее растворяет в воздухе, оставив, впрочем, черного короля и белую королеву в своей ладони. — Мне всегда вы были интересны. Со столь коротким сроком существования, кто-то из вас тянет жизнь за нити, пытаясь почувствовать невозможное, сделать все, что в его силах, кто-то плывет по течению, принимая мой визит как данность, а кто-то… — Тод не продолжает, переводя взгляд на дверь, напротив которой коридор в дальнее крыло, где спит племянник Эскала — Меркуцио. И во взгляде этом все меньше потустороннего холода; тучи прячут пугливую луну, оставляя комнату лишь в тусклом полумраке небольших свеч в канделябре… И Смерть больше не желает говорить загадками, вставая из-за стола и вкладывая в теплую ладонь веронца фигуры. — Я ни к кому не являюсь другом, Бартоломео. Ни к кому-то в этом мире, ни даже к тебе. Вот моя правда. — А как же те, кто сам жаждет смерти? Для них вы друг, пусть даже так и не считаете, — герцог тоже встает, содрогнувшись от касания ледяных пальцев и зажимая в ладони фигуры. — Что же до меня, я и не сомневался... — Не сомневался в чем, Эскал? В том, что самое презираемое мною чувство зародилось в этой комнате благодаря тебе, или в том, что ты не зовешь меня в ночи, полной кошмара? Смерть властно сокращает расстояние и медленно опускает скрытую белоснежным шелком руку на широкую спину правителя. И вновь тонкие губы растягиваются в широкой улыбке, но лишь на мгновение: Владыка Тьмы подается вперед и оставляет далеко не самый целомудренный поцелуй на самом краешке сомкнутых губ. На самую долю секунды комната тонет в иссиня-черном всепоглощающем мраке; а когда зыбкое пламя свечей загорается вновь, от полуночного спутника остается лишь шелест тонких занавесок.