фронт
— Если у кого-то еще остались вопросы, можете ими подавиться. Подъем в пять утра. Этим ядом, слетающим с его сухих губ каждый день, вполне можно было бы отравить целую вражескую коалицию. Взгляд, полный животной ненависти и презрения ко всем находящимся в округе солдатам, погоны с нашитыми на них тремя звездами, руки в глубоких, полученных в боях, шрамах, дребезжащая сталь в голосе и полопавшиеся от напряжения капилляры в глазах— все, что вгоняет в страх каждого, кто окажется в радиусе десяти метров. Странно, что еще никто не повязал его смирительной рубашкой и не отправил в лабораторию, ведь получилось бы отменное химическое оружие. — Генерал-полковник Пак, разрешите обратиться. Если мы подавимся, кто будет защищать страну? Но только не меня. Напускной образ деспотичного генерала, которым он пытается казаться, лишь забавляет и даже немного возбуждает. Как хищник озирается по выстроенной шеренге зеленых мальчиков, вперивших свой взгляд в воображаемую точку на сосне где-то за его спиной. Я готов поспорить, что если бы из глаз от ярости могли сыпаться искры, сухая от летнего зноя трава на этом поле уже давно вспыхнула, задевая соседние города и, может, и всю страну, но это не имеет значения. — Шеренга упор лежа принять! Двести отжиманий под мой счет. Интересно, насколько тебя хватит? — Скажите спасибо Бёну. Нежные мальчики-цветочки, наследники отцовских корпораций, которых вряд ли бы удалось оторвать от маминой груди и отправить в армию, если бы не околовоенная обстановка в стране, корчат недовольную физиономию. Из среднестатистических семей здесь только я и еще какой-то шепелявый паренек по имени О Сехун. Его родители учителя в областной школе, а мои — врачи в областной больнице. Имя я запомнил лишь потому, что по чистой случайности нам однажды довелось набить друг другу морды, а потом в наказание вместе отбывать ночное дежурство за нарушение порядка, перекидываясь парой фраз. Он оказался неплохим парнем, и я спросил с него слово сбросить мой труп в реку после смерти, а взамен обещал навещать его по окончании войны. Он был слишком оптимистичен. Весь отряд, включая спортивного, на первый взгляд, Сехуна, поголовно валится где-то после пятидесятого отжимания с забавно подергивающимися руками и красными, как у вареных раков, лицами, а все их брендовые, тонкие хлопковые футболки промокли насквозь от пота. Я лишаюсь всякой конкуренции, оставшись с Паком буквально один на один, тлея то ли под его испепеляющим взглядом, то ли под жарким июльским солнцем, и это только придает стимула не останавливаться, даже когда руки начинают немного дрожать, как у отправленных на общественные работы за невыполнение команды парней. Я отправляюсь вслед за ними, нарочно свалившись на землю на сто девяносто девятом отжимании, но несмотря на это, наказание получаю самое суровое, как и ожидалось, — полное ночное дежурство на лагерных воротах, в то время как остальным посчастливилось всего лишь драить кухню после обеда и ужина. Он ненавидит меня больше всех остальных, и в этом моя великая заслуга. Это приносит какое-то извращённое удовольствие, тешит самолюбие, ведь в отличие от них — одноликих невзрачных сопляков, ко мне он не равнодушен. Лишь завидев в кампусе, подзывает к себе, громко гаркая, отчего стальной голос эхом отражается в безлюдной лесной местности, распугивая птиц, а трудящиеся до этого солдаты замирают и наверняка пытаются пробудить в себе способность хамелеонов сливаться с окружающей средой, хотя, как по мне, им даже стараться не нужно, они и так напоминают жалких склизких земляных червяков в моих глазах. Они все почти сразу разбегаются в самые отдаленные уголки лагеря, боятся попасть под горячую руку. Они еще не знают, насколько горячую. И никогда не узнают. Сейчас он тащит меня за шкирку в сторону своего кабинета, волоча по земле, как безвольную тушу подстреленного на охоте оленя, несмотря на то, что я вполне мог бы идти самостоятельно. Хоть на край света, если бы он отдал мне соответствующий приказ. Я уверен, он это прекрасно знает, давно понял, но зачем-то старательно скрывает за свинцовой маской безразличия, не подает виду. Но я же вижу. — Что это, мать Вашу, такое? Он жертва. Ведется на мои провокации, попадается в ловушку, как пушистый кролик. Ноздри раздуваются от охватывающей его злости при каждом вдохе, хотя я думаю, что это незнакомое ему прежде смущение, а кончики мило оттопыренных ушей красные, как аварийные лампочки, в руках тетрадный лист в клетку с нарисованным мной карандашным портретом и именной каллиграфической подписью в левом углу. — Две недели ночных дежурств день через день. — Так точно, генерал-полковник. Недостаток сна дает о себе знать к середине второй недели, но еще больше — недостаток Пак Чанёля, внезапно уехавшего по вызову в генеральный штаб, и критический недостаток ежедневной порции его яда — до сладостных судорог перед сном и покалывания в подушечках пальцев. В кампусе становится слишком тихо, все заметно расслабились, и даже Кёнсу — местный поваришка с легкой формой мании преследования — перестал шарахаться от каждого прогремевшего на территории учебного выстрела. Я удивлен, как здесь до сих пор не завелись радужные единороги и лесные феи, настолько здесь все стало спокойно за каких-то четыре дня. Вот только ежедневно по приемнику сообщают об усугубляющейся конфронтации государств, но все почему-то пропускают новости мимо ушей, предпочитая задействовать слуховой аппарат исключительно для сплетен во время вечерних посиделок у костра с бутылкой соджу и кульком сушеной костистой рыбы. Непредсказуем, как нильский крокодил, затаившийся под водой и ожидающий максимального приближения жертвы, чтобы потом молниеносно сомкнуть пасть и утащить под воду. — Рота подъем. На сборы три минуты. Лучше всякого будильника по утрам, и день сразу как-то настраивается на мажорный лад, если не учитывать внезапного потемнения в глазах где-то в полдень и легкого сотрясения мозга от неудачного падения с двух с половиной метрового деревянного забора во время прохождения полосы препятствий. Я просыпаюсь в больничном крыле, наверное, на вторые сутки после инцидента. К горлу подступает тошнота, а в глазах все еще немного мутно. Зеленые стены, белые простыни и несколько прозрачных проводков, идущих под кожу локтевого сгиба обеих рук. На небольшой тумбе возле койки со сломанным колесиком стакан воды, стационарный телефон, оставленный на случай пробуждения, и клочок бумажки с номером дежурной медсестры, но она, пожалуй, подождет. Мне требуется несколько минут, разобраться с круговым циферблатом, чтобы набрать заученный наизусть номер, прежде чем в трубке раздаются гудки и знакомый тембр. — Генерал-полковник Пак у телефона. Мне наплевать, что уже через десять секунд он сбросит трубку, даже не дослушав мое приветствие до конца, а через тридцать в палату прибежит медсестра в коротеньком белоснежном халате и пилотке, причитая на мою безответственность и небрежное отношение к здоровью, и настаивает на дополнительных трех днях отгула. От нее пахнет хлоркой и спиртом, и эта адская комбинация наверняка въелась в ее кожу. Твоя кожа пахнет терпким одеколоном и горелой древесиной. Медсестра что-то разводит в небольшом шприце с длинной иглой, и почти силком заставляет доесть какой-то овощной салат и порцию холодной, загустевшей рисовой каши. Я не переношу огурцы, но покорно доедаю все до последней зеленой дольки, лишь бы она поскорее оставила меня в покое. Это мелочи. — Надеюсь, вы хорошо отдохнули, рядовой Бён. И правда. С каждой неделей нагрузки становятся все больше, а бойцы все выносливее, даже самые щуплые мальчики-цветочки пробегают три километра за пятнадцать минут и умудряются не свалиться, едва миновав финишную полосу. Наиболее способные делают это за четырнадцать. Я пробегаю эту дистанцию за двенадцать и две, но генерал-полковник Пак все равно находит к чему придраться и с небольшим перерывом на ходьбу отправляет на штрафной круг для проделывания «работы над ошибками». — За эти двадцать секунд вас всех могут убить. Поэтому настоятельно рекомендую Вам, рядовой Бён, использовать способности по назначению и улучшить время. Убивает он медленно, долго и очень мучительно, я знаю — один из генерал-майоров, служивший с ним на границе около десяти лет назад, рассказал по пьяни. Я был на ночном дежурстве, когда тот вышел за ворота прикурить — на территории не положено. Пак запрещает. Как сказал генерал-майор, младший сержант Пак — в прошлом — мало чем отличается от генерала-полковника: тот же убийственный взгляд, деспотизм, бессердечность, хладнокровие, жажда бесконечного контроля и даже тот же одеколон, от которого у меня просто-напросто сносит крышу.горел, не стихая
Ложится первый снег. И первый взрыв прогремел где-то в четыре-тридцать утра неподалеку от лагеря. Достаточно далеко, чтобы не потревожить крепкий сон моих соседей по казарме, и достаточно близко, чтобы потревожить мой, чуткий. Я, не теряя ни минуты, выбежал на улицу босиком, в спальных штанах и растянутой майке, стараясь как можно скорее добраться до размещенной на восточном столбе аварийной кнопки, но оглушительный вой сирены раздался, едва я завернул за угол. На нем нейлоновые зеленые шорты по колено и выцветшая черная флисовая водолазка. Какое-то мгновение смотрит в мою сторону совершенно нечитаемым, незнакомым мне взглядом, а через минуту из казарм выбегают взъерошенные солдаты в наспех натянутой форме и с шумом заполняют двор. Когда я вновь поворачиваю голову к столбу, Пак, уже переодетый в форму, стремительным шагом направляется к строю и грубо задевает меня плечом, обходя. — Младший сержант Бён, вы рискуете отморозить ноги, а они Вам очень пригодятся на войне. Мне мало что помнится с того дня. Сейчас произошедшие тогда события не имеют значения. Война длится уже около полутора месяцев, а убытки и разрушения сопоставимы с тремя. Бóльшая часть мальчиков-цветочков была втоптана в неплодородную напичканную взрывчаткой и минами почву тяжелой вражеской подошвой. Из всех заступивших в июле на службу парней остались только я, младший сержант О Сехун и еще несколько рядовых, чьих имен я никогда не знал. Да и не хотел знать. Мы перебежками скрываемся в лесу, иногда прячась в окопах от сбрасываемых наугад вражескими бомбардировщиками взрывчаток. До ближайшего еще необнаруженного военного городка около трех суток пешком — последние автомобили были подорваны в первую неделю начала военных действий со стороны противника. Ночлег был скорее вынужденной мерой, чем реальной необходимостью: кто-то был сильно ранен и нуждался в перевязке, а запасы заготовленной накануне Кёнсу еды иссякали быстрее, чем было предусмотрено. Хотелось отвесить ему парочку тумаков за просчет, но он погиб семь часов назад, подорвавшись на мине. Генерал-полковник Пак умело разводит костер из немного сырых от снега сучков и отдает приказ двум рядовым поставить для раненых уцелевшие палатки. Ужин из двух вареных картофелин, несколько служебных историй и армейских хохм от подполковника завершают день. В палатках хватило места почти на всех, и, кажется, только двое сегодня спят у костра. — Младший сержант Бён, за мной. За все это время Пак так и не оставил формальности, помнил фамилию и звание каждого. Не разговаривал ни с кем без надобности — исключительно для того, чтобы отдать приказ или справиться о его выполнении, и мне порой начинало казаться, что только в этом и есть наша сущность — военные звания и оставленная в угоду защиты родины человечность. Машины для убийства и обороны. Солдаты, чьи тела будут не опознаны, и имена забыты спустя несколько лет. Не люди. Мы идем молча, раздается только хруст сугробов. Плутаем между высоких сосен в темноте, разбавляемой тусклым светом полной луны, едва проходящего сквозь заснеженные кроны деревьев, и выискиваем упавшие ветки и сучья. Он, как и всегда, идет чуть впереди, отламывает от какого-то невысокого сухого дерева тонкие прутья, пока я останавливаю взгляд на выпирающих из-под шапки ушах и думаю о том, что же все-таки сделало его таким отрешенным. О чем ты думаешь? Было бы целесообразнее разделиться, чтобы поиск топлива для костра был более продуктивным и чтобы поскорее вернуться к разбитому лагерю, но он вроде как даже не возражает или просто-напросто уже забыл о моем присутствии. Ничего не говорит, молчит, как партизан, хотя давно должен был сделать какое-нибудь колкое замечание вроде «найди своим костлявым пальцам более полезное применение, чем штриховать бумагу». Трудно было не заметить изменений. Он стал сдержаннее, перестал одаривать всех «комплиментами», и от этого становится страшно. Неужели война сломала и его тоже? Хладнокровного, неспособного на сочувствие и милосердие деспота, каким его все считают. — Разрешите обратиться, — звучит слишком тихо и неуверенно. Война сделала нас параноиками, и опасение, что кто-то может услышать даже самый не многозначительный, не относящийся к военным действиям разговор, ходит тенью за каждым. Пак вдруг останавливается, слишком резко и неожиданно, отчего я врезаюсь лицом между его лопаток в шершавую ткань форменной болоньевой куртки, на что слышу хриплый смешок. Впервые в своей гребаной жизни. — Вы слишком неуклюжий для войны, сержант. — Это не помешает мне вонзить Вам клинок между ребер, генерал-полковник. В этот же момент я оказываюсь прижатым к промерзшей земле; выступающие кривые корни неприятно впиваются в поясницу, а шапка спадает, отчего отросшие с момента последней стрижки волосы разметались по снегу во все стороны, снег неприятно холодит затылок. Пак сжимает мои оголившиеся из-под рукавов куртки запястья, железно впечатывая их над головой одной рукой, а другой подставляя заточенный кинжал к горлу. — А сейчас? Каковы Ваши действия? Я чувствую, как его горячее дыхание опаляет подбородок, а клубы пара щекочут обветренные на морозе губы. Смотрю в темные глаза напротив, отмечая про себя неглубокие морщинки и небольшой свежий шрам под левой бровью; родинку на переносице и наверняка колючую щетину на щеках. В голове начинает обратный отсчет таймер бомбы, которая вот-вот взорвется, стоит мне приподнять голову и потянуться к его лицу, навстречу острому лезвию. Теплая струйка крови стекает куда-то за шиворот, но он и не думает ослабить напор, превращая все в глупую игру на выдержку. На секунду прикрывает глаза, видимо, что-то обдумывая про себя. Делает глубокий вдох и, выдержав несколько секунд, с шумным выдохом подается вперед, потираясь кончиком холодного носа о мой, не менее холодный, отчего по телу проходят несколько зарядов, напоминающих пытку на электрическом стуле. — Бэкхен, — шепотом в самые губы, — разрешите Вас поцеловать. Бум. Если это и есть смерть, то самая приятная, но вместе с тем мучительная. Если это и есть ад, то самый горячий, как обжигающие ладони, с двух сторон сжимающие мое лицо, не позволяющие отстраниться ни на одну, черт возьми, секунду. Эта дурацкая жажда абсолютного контроля над любой ситуацией проявляется здесь и сейчас, и мне не остается ничего, кроме как подчиниться. Всецело и полностью. Зарыться освобожденными руками в черные жесткие кудри и отвечать на влажный и болезненно отчаянный поцелуй. От этого отчаяния хочется выть во весь голос на луну, подобно одинокому волку, но все, на что я способен сейчас, тихо мычать в его губы и крепче сжимать пряди волос на макушке, требуя больше. Ближе. Теснее. И он поддается. Наваливается сверху, шепчет что-то неразборчивое в перерывах между поцелуями, покрывая ими все мое лицо, зализывает кровавую ранку на шее, оставленную лезвием его же ножа, пока мозолистые пальцы стирают с моих щек не успевшие превратиться в льдинки слезы, и его собственные застывают где-то в уголках глаз.как на теле рубец
Мы достигаем цели ровно в срок — через трое суток — с короткими двухчасовыми перевалами на прием пищи и сон. Наш немногочисленный отряд тут же распределяют по разным корпусам, не принимая никаких возражений. Генерал-полковник Пак пожимает на прощание руки каждому, благодарит за сотрудничество и говорит беречь себя. Бросает сухое «до встречи, солдаты» и отдает честь, в упор глядя на меня, и незаметно для всех остальных кивает. Раненых отправляют в лазарет и обещают хорошо о них позаботиться, остальных отправляют по своим корпусам, предварительно ознакомив с картой окрестностей. Заведующий третьим корпусом, куда я был определен, — генерал Син Сунгём. Невысокий тучный мужчина с лысиной на макушке и козлиной бородкой. Неординарная личность со всех сторон — обращается к подчиненным на «ты», читает порно-журналы и каждый вечер пропускает по две-три рюмки соджу, хранящегося в его личном сейфе втайне от высшего руководства, отчего, наверняка, обзавелся спутником в виде лишнего веса. Его поползновений в сторону молодых мальчиков в корпусе трудно было не заметить: он часто в открытую приглашал их к себе, обещая поделиться выпивкой, парочкой сплетен и, может, даже одолжить на время один из своих журналов. Такие примитивные знаки внимания не обошли стороной и меня. Как сказал кто-то из сержантов — он любит новых зверушек в своем небольшом зоопарке. И это пробудило во мне нездоровое желание убедить его в том, что зверушка — он, а я дрессировщик, и в моей методике действует метод кнута без каких-либо пряников. Путем несложных махинаций в виде легкого ответного флирта я оказался в его кабинете, где провел несколько вечеров подряд; незаметно выливал соджу в горшок почти сгнившего от отсутствия заботы фикуса на подоконнике, пока генерал опрокидывал в себя рюмки одну за другой, явно превышая свою ежедневную норму. Он рассказывает что-то о своей несчастной службе, нелестно высказывается о руководстве и раздраженно отмечает «сучьего сына Пака, который возомнил себя пупом земли». В голове рефлекторно всплывает воспоминание о последней нашей с ним встрече на одном из собраний около трех недель назад, где нам удалось лишь обменяться взглядами. И то издалека. — Он выполняет свои обязанности, и Вам я бы посоветовал брать пример. И, наверное, впервые за всю свою недолгую службу я пожалел о том, что совершенно не умею держать язык за зубами. На чужом лице расцветает надменная усмешка, а по виску скатывается капля пота. — Ты забываешься, старший сержант. Я лучше него. Ох, как же глубоко Вы ошибаетесь. Он не просто пуп земли, он — центр моей гребаной вселенной. — И чем же? Сунгём не отвечает. Самодовольно фыркает и грубо прикладывает меня лицом к столу, заламывает руки за спиной одной рукой, пытаясь расправиться с ремнем на штанах с помощью второй. Смешно пыхтит от неудачи и совершенно не думает о том, что мышечной массы во мне больше, чем в нем жира, спирта и самолюбия вместе взятых. В следующую секунду Сунгём с грохотом падает на пол, растерянно хлопает глазами и потирает ушибленный затылок. На следующий день светит фонарем под правым глазом и разбитой губой, прячась за угол или дерево, если завидит меня в коридоре корпуса и на его небольшой территории. На следующей неделе я получаю в отместку два ночных патруля подряд, а по городку разносится сообщение с запросом подкрепления на западный фронт. Как некстати зима выдалась холодная и снежная, усложняя задачу врагам для нападения, но что еще важнее — нам для обороны. Высокие сугробы искрятся в тусклом свете уличных фонарей, а редкие порывы морозного ветра заставляют ежиться. Осматриваюсь по сторонам, замечая вдалеке нескольких таких же, как я, ночных сторожил, и невольно вспоминаю первые мои ночные дежурства на воротах обращенного в руины кампуса. Мои попытки как можно сильнее вывести Пака из себя, чтобы лишний раз привлечь внимание, хотя я и так знал, что его взгляд всегда устремлен только в мою сторону. Я всегда был под точным прицелом, и это даровало чувство спокойствия и защищенности, которого так не хватает сейчас в окружении незнакомых сослуживцев и ненавистного Син Сунгёма. Кто-то идет. Снег скрипит за спиной, а в солнечном сплетении разгорается панический страх, что я, слишком глубоко уйдя в свои мысли и предаваясь ностальгии, не заметил пробравшегося на территорию корпуса врага. Крепче сжимаю в руке автомат, устраивая указательный палец на спусковой крючок, и резко оборачиваюсь, целясь в темный силуэт в нескольких метрах от меня. Руки предательски дрожат, роняя автомат в снег. Что же ты со мной делаешь? — Старший сержант, Вы что-то уронили. — его пухлые губы растягиваются в улыбке, больше напоминающей хищный оскал, а глаза по-доброму блестят, — Не поднимете? Нет. Я бегом срываюсь с места, стремясь как можно скорее преодолеть это расстояние в десять метров, чтобы едва ли не напрыгнуть на него с разбега, крепко обнимая за приподнятый меховой воротник. По барабанным перепонкам бьет глубокий смех, а сильные руки обвивают за талию, сжимая чуть ли не до реберного хруста. Дурацкая война, дурацкая зима, дурацкие болоньевые куртки, дурацкое всё, что не дает нам быть ближе. — Я бы отправил тебя под трибунал за ненадлежащее обращение с оружием. — Заткнись. — Заставь меня. Второй по счету отчаянный поцелуй наполнен тоской и беспокойством — через три дня на западный фронт, едва удерживающий оборону и кишащий вражескими солдатами, на грузовых автомобилях отправятся два отряда из третьего и второго корпуса под командованием генерала-полковника Пака.я убит, но я знаю
Через месяц обороны и перестрелок врагам все-таки удалось прорваться в крепость. У них было явное количественное преимущество, а наши изнемождены. Меня вскоре взяли в плен, и, судя по подслушанному разговору водителей грузовика, еще двух солдат. Заткнули рот кляпом, надели на голову вонючий мешок и, погрузив в кузов, увезли на какую-то базу. Заперли в холодные подвальные камеры, посадив на цепь, словно бешеных псов, и лишили пищи на неделю, а пить давали, пихая грязную пропитанную водой губку на длинной палке через ржавую решетку. Я не знал ничего о других двух военнопленных, но искренне надеялся, чтобы среди них не было Пака, хотя и видел его в последний раз незадолго до того, как самому быть схваченным. Это последнее четкое воспоминание, прежде чем мне приложились по голове чем-то тяжелым, лишив тем самым сознания. Все вокруг горело ярким пламенем: двухэтажные кирпичные дома, деревянные сараи с продовольственными запасами, ангары с оружием и техникой, люди. Я видел, как Чанёль бежал в мою сторону, целился прямо на ходу из автомата в троих ублюдков, скручивающих мне руки колючей проволокой. Пытки в плену ограничиваются ежедневными побоями. Кто-то проходит в камеру, садится на поставленный заранее деревянный стул в противоположном углу, куда не дотянется цепь, и на ломаном корейском задает вопросы. Много вопросов, на которые я не смею дать ответы, за что получаю жгучие пощечины и пинки в ребра и живот. Дни тянутся мучительно долго, и я потерял им счет где-то на пятой неделе, валяясь сломанной куклой в сырой тюремной камере. Хронический кашель с примесью сгустков крови стал неотъемлемой частью моего жалкого существования. Пахнет плесенью и смердит, и я думаю, что начал гнить заживо, а значит, осталось недолго. Тело ослабло, превратившись в живой скелет, обтянутый остатками мышц и бледной, покрытой разноцветными гематомами кожей, а форма, которая раньше приходилась аккурат по размеру, висит на мне, как грязный бесформенный мешок. На запястьях запекшиеся следы крови, и, кажется, поломано несколько ребер, судя по многочисленным кровоподтекам на животе и боках и пронизывающей все тело боли при любой попытке пошевелить туловищем. — Командир, здесь еще один! Сквозь дрему отдаленно слышится какой-то крик, суетливый топот, скрежет железа, но сил не находится даже для того, чтобы разлепить веки. Мне уже все равно, враги это или наши. Я уже мертвец и не принесу пользы никому из них. — Старший сержант Бён, черт тебя дери, очнись! О Сехун. — Отставить, помоги остальным. Я сам. Все как в тумане. Видимо, я нахожусь в предсмертном бреду, потому что знакомый голос проходит сквозь барабанные перепонки и заполняет все нутро, а крепкие руки подхватывают под лопатками и коленями, приподнимая над полом. Я комкаю в пальцах плотную ткань хлопковой афганки и хочу сказать, чтобы он отпустил, не смотрел, не трогал, не пачкал руки, но все, на что хватает сил — нечленораздельные хрипы и болезненные стоны. Я чувствую невесомое прикосновение сухих губ к своему лбу, и все проведенные в плену и нескончаемых пытках месяцы кажутся ночным кошмаром, а боль отступает, сменяясь разливающимся в груди теплом. — Терпи, ты большой мальчик.что ты мой наконец