Ты просто старый

Саша всегда любила музыку. А еще, кажется, Яру, но с этим утверждением не работало слово «всегда», потому что они знакомы меньше хотя бы четверти прожитой Сашей жизни, а еще Казьмина слишком сильно придиралась к собственным мыслям и сравнениям. Пора было переставать. Или нет, как тогда ей жить-то? Но вот музыку — да, музыку она любила. Она осознавала это едва ли не каждую секунду своей жизни: когда в наушниках вдруг начинало играть что-то любимое, что-то забытое, но заученное до каждого слова, до интонаций и малейших изменений мелодии; когда радио в машине выдавало песню, которую Саша хотела послушать вот прямо сейчас, да еще и не перебивало дурацкой ускоренной рекламой, которая невыразимо бесила. Но больше всего она осознавала это на сцене: всякий раз, стоило ей шагнуть под этот свет, текущий на нее откуда-то сверху расплавленным теплом, Саша вдруг понимала — как же я люблю все это, как сильно я люблюлюблюлюблю. Это чувство трепетало в ней, незаметное стороннему наблюдателю, но порой вырывалось в мир; Вера посмеивалась над ней всякий раз, когда Саша пела у зеркала, успокаиваясь перед выходом на сцену — это у них с Верой общее, обе тысячу раз смотрели друг на друга, одна перед выходом, другая — наслаждаясь мелодией знакомой партии в свой выходной, если они играли в одном мюзикле, и они пели, пока беспокойство не уходило. Вера обожала музыку, жила ею, и Саша бы сказала, что любила ее точно так же, но до уровня Свешниковой ей было ой как далеко. Или, может, гораздо ближе, чем она думала. Она любила музыку, правда любила. Саша осознавала это сейчас, за несчастные часы до концерта, когда снова и снова выводила набившую оскомину песню на финальной репетиции. Музыка плыла вокруг нее, оборачивалась невидимыми кольцами, как огромный змей, и Саша чувствовала себя дома. Правда, это чувство смазывалось, когда взгляд ее падал на внушительную фигуру в углу зала — рядом с Ожогиным всякая мысль о любви к музыке казалась почти кощунственной, даже если их и разделяло приличное расстояние, и он уж точно не смотрел на нее. Саше все равно казалось, что рядом с ним ей нужно выложиться, нужно быть правильной, нужно спеть каждую ноту так, чтобы люди в зале замерли, не дышали, спеть так, как она могла бы — и так, как умел Иван. Ей почему-то не хотелось быть такой, как… кто-нибудь другой, талантливее, чем она сама. Саше нужно было, чтобы на нее смотрели, чтобы ахали от того, как легко она играет с нотами и как красиво улыбается, ничуть не устав от тяжелого вокально номера — словом, ей хотелось выглядеть такой же профессионалкой, как Иван. Только вот с ним тягаться было сложно, потому что Саша никогда не была такой, как он, и прямо сейчас ее это почему-то злило. Ей хотелось быть такой же спокойной, невозмутимой, иметь возможность собирать вокруг себя всех людей искусства, будто затягивая их в водоворот, где центром была бы она, только она и никто еще. Может быть, Саша не любила музыку. Может, ей лишь хотелось внимания. Прямо сейчас — да, хотелось. Не зрительского, нет, даже не Смолина, упаси Господь, потому что Серега уже достал попытками упросить ее вернуться в «Испытание» («ну хорош, Казьмина, помнишь, как зрители охренели, когда ты вышла со мной вторым Даламаром, ну давай, ну один спектакль, вон, Ярку затащим суккубом, ну огонь же состав будет, давай, подумаешь, Круглов нам головы отрежет за такую самодеятельность, будет весело») — Саше хотелось внимания только одного человека, только одной девушки, которую сейчас занимало лишь предстоящее действо, никак не Саша. Логично, рационально, только вот Ярослава Баярунас никогда не была синонимом к слову «рациональность», поэтому Саша вздыхала в микрофон, недовольно и демонстративно отворачивалась от Яры, раздающей указания, а в итоге обошлась только быстрой репетицией «Unravel». Ну, хоть что-то. Саше не очень нравилась драматичность этого номера. И абсурдность монолога из дурацкой пьесы ей тоже не нравилась; на десятый раз ее начало тошнить от монотонного голоса Ивана, вот уж где точно чувствовался вековой лед, как раз в тон истории. Но Яре нравилось, Яра хватала ее за руку, пафосно замирала, подыгрывая, и Саше не оставалось ничего, кроме как делать свою работу. Ничего, скоро это все закончится. Совсем скоро они споют все, что нужно, пообщаются с поклонниками, смертельно устанут, но все-таки доберутся до отеля, Саша грохнется в теплую постель, зароется носом в подушку, наслаждаясь спокойной тишиной номера… и взвоет от того, что кусок из «Unravel» намертво засел в голове. Вот сука. Впрочем, если у нее в голове застрянет что-нибудь, где есть слова «кислород», «легкие» и «лопата», она вообще зарыдает. Ее уже начинал бесить этот кусок, видит Господь, на концерте она просто заплачет, когда снова услышит эту тупую запись. Яре нравилось, Яра бессильно хихикала, срывая несколько раз репетицию важных моментов, происходящих под эти слова, а Саша устало вздыхала и пыталась понять, можно ли будет на концерте кинуть чем-нибудь в Баярунас и будет ли видно за слоем грима то, как она закатывает глаза. Саше внезапно не нравилось все, будто бы какое-то дурное предчувствие заставляло ее сходить с ума. Ее почему-то все бесило: что здесь душно, что здесь темно, что рядом нет Веры, вечно задорно улыбающейся и смешливой Веры; бесило присутствие Смолина, из-за которого Саша немного нервничала, раздражаясь, и Ивана, из-за которого она… много нервничала. Насчет последнего она даже не удержалась и недовольно буркнула что-то Яре, мол, зачем ты вообще его притащила в качестве гостя, что тебе вообще не сиделось, а? — Да перестань, это важно для истории, — снова завела свою шарманку Яра, возбужденно размахивая руками, забыв, что пытается влезть в пиджак, оттого рукава этого белого великолепия болтались позади ее спины, как обрубки крыльев. — Антагонист, типаж, сама эстетика — он же идеально подходил! Что тебе не нравится? Саше все не нравилось. Но Яре-то об этом не скажешь. — Не знаю. Перетянет все внимание с нас на себя. Мне не нравится, — угрюмо отшутилась Саша, а затем устало вздохнула и потерла глаза. Что-то с ней сегодня было не так. — Извини, я только и делаю, что ворчу, а ты… — Это потому что ты старая, — авторитетно заявила Яра, перебив Сашу на середине предложения и, кажется, любуясь тем, как Казьмина взглянула на нее в смеси возмущения и ужаса от подобных заявлений. — Старички всегда ворчат. Но ничего, я буду навещать тебя в доме престарелых, поиграю с тобой в шахматы… — Да иди ты, — оправившись от шока, отмахнулась Саша и тут же, так, будто это принципиально в данный момент, возразила: — Ты не умеешь в шахматы играть. Яра только пожала плечами и со смехом исчезла в гримерке. Саша смотрела на то, как легко она двигается, как скользит в пространстве, будто бы маленькая забавная эльфийка, выходец из волшебного народа, где все прекрасны до каждой черты, без изъяна вовсе — Саша смотрела на это и почти завидовала. Яра была дерганой, да, но была изящной и… В дверях гримерки Яра врезалась в выходившего в коридор Эмиля, подпрыгнула от испуга и издала какой-то звук, напоминавший то ли кряканье, то ли чаячий крик. Изящная, да. Саше бы хотелось, чтобы Яра поговорила с ней еще немного: просто шутила глупые шутки, трещала бы про концепцию никому до конца неясной тетралогии своих концертов, господи, да Саша бы выдержала даже чтение Уголовного кодекса, если бы только это читала Яра и читала бы ей одной. До концерта не так уж много, потом придется умирать, пытаться не расплакаться в истерике на очередном «в каждом человеке есть два танцора» — в общем-то, последний Бессовестный концерт обещал быть для Саши морально тяжелым, а без чужой поддержки становилось в разы сложнее. Но Яра упорхнула, оставив миссию по успокоению Саши Василисе: технически, никто никого не просил, но Майданская еще на первой репетиции показала себя как девушку с чувством юмора, красивую, открытую и приятную в общении. Собственно, поэтому Саша ничуть не удивилась, когда к началу концерта обнаружила себя именно рядом с Василисой, судорожно закатывающей рукава рубашки, чтобы соответствовать образу Сереги-Даламара; а Яру… А Яру Саша обнаружила где-то в стороне, разговаривающей с молодым мужчиной, которого Саша про себя с язвительностью называла «Гром», только так — официально-насмешливо, по фамилии. Яра познакомилась с ним не так давно, сблизилась, называла его другом, и Саша… не ревновала, нет. Но было в этом Громе что-то такое ненастоящее, что-то, что настораживало Сашу, заставляя ее едва ли не сжиматься в предчувствии чего-то дурного и обиженным зверем коситься на Яру. Баярунас называла этого человека другом. Лучшим, стало быть. Саша чувствовала себя так, будто ей нашли замену. Она не ревновала, нет. Но если бы Иван Геннадиевич протянул ей сейчас лопату и попросил бы остановить танец двух легких в груди любого человека в пределах этого клуба, Саша бы даже не задумалась. Впрочем, это лишь ее нервы. Многим здесь было так же тревожно, как и Саше: Василиса рядом с ней глубоко дышала, оперевшись локтем о плечо Эмиля в поддельно небрежном жесте; Яра нервно потирала руки, болтая с мужчиной в ярко-алом пиджаке. В монохромном музыкальном мирке Ярославы он смотрелся почти насмешкой, кровью невинных, заливающей брусчатку — Саша пересмотрела «Отверженных» определенно — чем-то неправильным, а еще тревожным. Саша ощущала себя волчонком, забившимся в угол и тихо рычащим на охотника: будто бы между ней и этим мужчиной был уместен принцип «бей или беги». Нет, не был. Нет, того факта, что Яра слишком много времени проводила с ней, было недостаточно. И того, что этот факт явно как-то был связан с тем, что теперь Саша не просыпалась от звонка среди ночи и не вслушивалась в испуганные рыдания на той стороне линии — тоже. Нет, ей было тревожно самой по себе. Вовсе не из-за этого. Мужской части этого концерта было вообще плевать. Саша прекрасно слышала голос Стукалова, звучащий где-то впереди, куда она не смотрела; оттуда же доносились приглушенные шутки Смолина, но Саша не обращала внимания. Из всех вариантов, в ком можно было бы найти успокоение, ей была нужна только Яра, но той было не до нее. Саше хотелось бы сейчас быть такой же, как Иван: в его глазах, казалось, не было никаких эмоций, пальцы не сжимались судорожно, будто пытаясь уловить что-то в воздухе. Он был скалой, спокойной и молчаливой, их Апокалипсисом в этой истории, Аидом, Таносом или кем там его задумала Яра — истинный предводитель Всадников, ледяной и внушающий страх. Если бы сейчас он протянул ей руку и предложил со всей дури приложить Баярунас лицом об пол на «Кошмарах» вместо Василисы, Саша как минимум бы задумалась над этим предложением. Яру действительно местами хотелось треснуть. За то, что снова умудрилась затащить Сашу во все это, просто состроив жалобные глаза, за то, что оставила ее одну, за историю, в которой Саше придется умереть и весь второй акт просто мучиться от того, что нельзя притянуть Яру к себе и хотя бы обнять. Но затем свет в зале погас, динамики заскрежетали, разнося голос Яры по клубу — и больше никаких мыслей, ни о Яре, ни о Громе, ни о самой себе у Саши не осталось. Она любила музыку, правда любила. Саша осознавала это сейчас, слыша первые такты вступления, а еще понимала — она любит голос Яры. Казалось, даже шумная четверка Всадников во главе с Сергеем притихла за спиной Саши, слыша, как поет Баярунас на сцене. Первая песня, тон для всего концерта — мягкая тишина, тонкая простая мелодия, за которой последует буря, где Сергей — молнии, а Саша — пронизывающий ветер. Они были замечательным тандемом, отрицать это было глупо, только вот им нужно будет разрушить Яру (ее персонажа) сегодня, а это то, на что Саша шла с большим трудом. Может быть, действительно стоило это сделать. Может, Яра заслужила всю эту злость и безумие, с которым хохотала Саша, чувствуя, как содрогается что-то под ребрами, действительно превращая ее в Даламара. Поклонники либо обожали, либо ненавидели тот факт, что она, девушка, изображала вторую грань личности ученика Рейстлина, третьего варианта не дано, но Саше было плевать. Она хохотала, кричала Яре, что никто не придет на помощь — и ощущала себя внезапно молодой и спокойной. Так было правильно. Саша сделала все правильно. Каждый номер, где она присутствовала, выжимал ее, но будто бы перезагружал, наполняя каким-то приливом энергии. Даже несчастный «Unravel», на котором Саша едва не расплакалась, чувствуя, что слишком сильно вживается в образ и вряд ли он отпустит ее теперь, вышел правильно. И то, как Яра схватила ее за руку, пораженно глядя снизу вверх, тоже было правильно, никак иначе. Она просто знала это, когда сошла со сцены и почти ответила гордой улыбкой Ивану, который одобрительно кивнул ей за кулисами, мол, молодец. Ну конечно, она молодец. Она — лучшее, что могла найти Яра для своего концерта. Сашу часто называли самонадеянной, но она никогда бы не предположила, что может ошибиться в последнем суждении. Мелодия «Вне времени» почему-то напугала Сашу, когда зазвучала, в общем-то, согласно сет-листу. Казьмина вздрогнула, выглянула в проход, наблюдая за Ярой, и поежилась от того, как прозвучал голос Ивана в первой строке. Дальше лучше не было: Саша списывала все на то, что это образ главного злодея, что это ее накрывает после выступления высвободившейся нервозностью и волнением, но всю песню она терла внезапно замерзшие руки и почему-то не могла найти себе места. Эмиль следил за ней, но ничего не спрашивал, хотя по его лицу было видно, что ему очень хотелось, но что бы Саша ему ответила? Что ее пугает Иван? Так она не одна тут такая, их тут весь состав, исключая, может, саму Яру. Нет, не было ничего такого особенного, но дуэт действительно пугал Сашу вероятностью… чего? «Потерять любовь, доживать свой век, боль превозмогая». Дальше была пауза, которую никто не планировал. Василиса непонимающе нахмурилась, похлопала сидящего рядом Пашу по плечу, чтобы спросить что-то; Саша хотела бы надеяться, что его ответ будет достаточно громким, потому что она тоже не понимала, что происходит. Но потом — Яра со смешком сказала, что кто-то просится на сцену, мимо проскользнула алая тень с букетом таких же алых цветов, и Саше вновь стало дурно. Она любила красный, но теперь, кажется, она его возненавидит. Сашу часто называли самонадеянной, но она никогда бы не предположила, что может оказаться права в последнем суждении. Сердце Саши отстукивало каждую секунду пребывания Грома на сцене: дарит цветы — удар — говорит, что Яра стала его лучшим другом — удар — Яра отвечает, что он ее лучший друг тоже — сердце больно ударяется о грудную клетку и, кажется, падает куда-то вниз. Но все это было просто глупостью. Саше хотелось дождаться, когда этот придурок уже исчезнет со сцены, этот самозванный психолог, о котором Яра трещала, когда удавалось сделать это в тему разговора; нужно было просто дождаться, когда он уйдет, а потом она бы снова вернулась на сцену под этот холодный свет, текущий откуда-то сверху, и пела бы с Василисой и Пашей, с Эмилем и своим братом-Даламаром Сергеем, и все было бы хорошо — Грому просто нужно было уйти. Алая тень опустилась на одно колено, зал взвизгнул, оглушив Сашу на мгновение, а потом ее сердце будто замерло за миг до падения. Это сюр. Нет, такого быть не могло, глупость какая. Он ведь не мог этого сделать. Ничего из этого не могло быть реальным: Василиса не сидела рядом с ней, прижав ладонь ко рту в смеси радости и шока, на лице Эмиля не расплывалась улыбка, будто бы он был чертовски рад — нет, Саша просто уже спала в отеле, уткнувшись носом в подушку, и теперь у нее были кошмары от недостатка кислорода. Вот сейчас она была согласна на лопату, на топор, да на что угодно, лишь бы этот сон закончился. Яра скажет «нет», мелькнула мысль в голове Саши. Это ж Яра, да кому она вообще захочет отдать свою свободу? Сама говорила, что она ребенок, сама говорила, что еще не хочет становиться серьезной и ответственной взрослой, так что — это ведь действительно сюр. Гром должен знать об этом ее желании, должен знать, и все равно делал такой шаг — а Саша понимала, почему ей было страшно слышать песню Стража Времени. В монохромном музыкальном мирке Яры не было места этому алому пятну, зато вот Саше с черным лаком на ногтях и такими же черными разводами на лице — было. Яра почему-то сейчас была удивительно статичной, замеревшей от удивления, почти плачущей; и Саше было внезапно знакомо это ощущение, будто дежавю, будто где-то она уже это видело. Ей захотелось броситься на сцену, оттащить Яру, схватив за плечи; сколько раз она делала это, сколько раз они играли Иисуса и Иуду на своих концертах, переосмысливая библейские сюжеты, превращая эту историю в рассказ о двух женщинах, каждая из которых несла свою боль и умирала вместе с этой болью. Саша бы сунула сейчас Яре тридцать, шестьдесят, тысячи серебряных монет, лишь бы она сказала «нет». Она должна сказать «нет». Яра сказала «да». Саше дико хотелось опереться на плечо Эмиля, Сереги, хоть кого-нибудь, потому что сама она не поднимется на эту сцену. Они ведь выносили ее на номер Ивана, пусть сделают это еще раз, она теперь точно мертвая — от одного взгляда на Яру, сидящую где-то в стороне, мирно и почти благословенно улыбающуюся в объятии Грома, Саша умирала снова и снова. Может, убийство в первом акте было лишь репетицией. Может, все ее роли, в которых она погибала, были лишь знаком, предупреждением, которое Саша проигнорировала. Что ж, это ее проблема. Саша любила музыку. Мелодия окутывала ее, свивалась гигантской змеей, оборачивала свои кольца вокруг Казьминой, утешая. Только вот успокоиться не помогало: Саша услышала, как смешиваются голоса Василисы и Андрея с ее, и это вдруг прозвучало так красиво, почти торжественно, что она с трудом подавила рыдание. Слезы бы размыли грим на лице, Смолин тебя прибьет, если все испортишь, судорожно подумала Саша, силясь прийти в себя. Не было сил взглянуть в зал, не было сил обернуться к Яре, ей хотелось только рухнуть на колени, свернуться калачиком и умереть прямо здесь, потому что на то были причины. Потому что Яра всегда выбирала — музыку, истории, красоту, своего друга-парня-психолога. Но никогда не выбирала Сашу. Эта мысль крутилась у нее в голове весь остаток концерта, и даже на финальной песне ей было до тошноты плохо. На нее косились товарищи по сцене, Сергей в какой-то момент несмело ей улыбнулся, будто пытаясь узнать, что с ней не так, но Саша не ответила. Что она расскажет? Что Яра разбила ей сердце? Или, что еще хуже — что все в мире кричало Саше о том, что это произойдет, сет-листом, деталями, случайностями, но она предпочла закрыть на это глаза и проигнорировать, считая, что выдумывает? Он бы решил, что она сошла с ума — он, Паша, Эмиль, все они… Кроме, может быть, одного человека. Саша подняла взгляд к лицу того, чье присутствие заставляло всякую мысль о ее любви к музыке казаться почти кощунственной, и во взгляде Ивана она вдруг прочитала что-то, похожее на сочувствие и легкую боль; и от него, от такого спокойного, холодного, почти царственного и иногда каменно-равнодушного, это сочувствие вдруг ощутилось больнее всего. Ей вдруг захотелось обратно в отель — грохнуться в постель, уткнуться лицом в скомканное одеяло и завыть, потому что она сегодня потеряла что-то, что было единственным правильным в ее жизни. Она просрала кого-то, с кем было честно, искренне, почти как в сказках, но в сказках все достается мужчинам в алых камзолах, а не девочкам с черном-белым гримом на лице. Это было ей уроком — жестоким, но все же. О, ей бы так хотелось быть такой же, как Иван: холодной, черствой, с каменной маской на лице, и уже спускаясь со сцены, эта мысль помогла Саше усилием воли заставить себя успокоиться, стиснув зубы. От разбитого сердца не умирают. Или, если все-таки умирают, то не такие, как она. Ее хлопали по плечу, поздравляли — с хорошим выступлением, но поздравлений здесь заслуживала другая, тоненькая, как птичка, та, кто сегодня заполучила весь мир в подарок, тот мир, что ей бросит к ногам другой человек, не Саша. Ну и пусть. Саша обойдется, Саша всегда обходится, и весь этот клубок из мыслей только делал хуже. В толпе артистов было тошно, поэтому она вывернулась из этого душащего месива из людей и не вспомнила, как оказалась у черного входа, глотая свежий воздух через приоткрытую дверь. Может, вот так ее сердце замерзнет под стать сегодняшнему сюжету, и ей не придется чувствовать боль.  — Она ждет тебя. Иван умел двигаться неслышно, когда желал того, и Саша порой начинала сомневаться, действительно ли он человек и действительно ли он лишь играет вампира. Но прямо сейчас ей не хотелось его сочувствия, так и сочившегося в голосе, не хотелось, чтобы тот, кем она восторгалась, теперь жалел ее. — Подождет, — отрезала Саша, игнорируя тянущую боль в сердце, от которой хотелось плакать. Ей нужно было побыть одной, почему всем так трудно это понять? Неужели Иван не догадался, что ей и без того плохо, что она близка к тому, чтобы кинуться с крыши какого-нибудь небоскреба сейчас? Почему этому ледяному чудовищу внутри Ожогина, живущему внутри не смотря на такую «огненную» фамилию, хотелось ее растормошить? Чужая рука легла на ее плечо мягким жестом. — Я понимаю, — осторожно попытался Иван, но Саша сбросила его руку, круто обернулась на пятках и выплюнула самое глупое, что могла сказать, глядя на Ожогина снизу вверх — яростно, обиженно и так, чтобы уж наверняка выбесить его, заставив уйти. — Конечно, ты же старый, — эхом повторила она слова Яры, пряча слезы. — Все вы, старые души, так говорите. У старых душ меньше боли. Саша бы набила эти слова на собственном теле, они были почти ощутимы физически, они висели в воздухе даже тогда, когда Иван исчез в гримерках. Как странно: люди набивали татуировки с надписями, написанными почерком Яры, и Саша всегда считала это немного забавным, но не очень умным, а теперь сама бы сделала так же. Да, может, в этом и был смысл — и потому, много позже, оказавшись на морозе среди толпы зрителей, дожидавшихся их у клуба, Саша постаралась написать каждому то, что просили, максимально понятно, хоть эта задача и была для ее почерка практически невыполнимой. Иван не вышел вслед за ней, его сочувственный взгляд не преследовал ее, но оттого было еще хуже. Присутствие Ивана она бы выдержала — пожалуй, только его. Может, Смолина еще, исчезнувшего почти сразу же после пары фото и автографов. Но не той, что была в паре метров под светом крышного фонаря. — Хороший был концерт, — громко заметила Саша, отвечая на вопрос кого-то из толпы, и слева тут же раздался радостный и восторженный смех людей, среди которого явно выделялся один-единственный, специфичный и забавный в своей непосредственности. — Прости, что убила тебя, — с широкой улыбкой парировала Яра под одобрительный смех фанатов. — Это все Ожогин. Что ж, Баярунас хотя бы хватило совести извиниться. Последний Бессовестный, а что дальше? Этот вопрос Саша слышала, но отвечать на него не могла: ей-то какое дело? Ее никуда не звали, она еще ничего не планировала, только вот прекрасно знала, что если Яра ее попросит — та самая Яра, на чьей руке сейчас насмешливо сияло обручальное кольцо — Саша не сумеет не согласиться. И правда была не в том, что Саша так сильно любила Яру, что не могла отказать ей, нет. Это ведь будет еще один музыкальный концерт… а Саша просто очень любила музыку. Или же отныне музыка стала единственным, на любовь к чему Саша имела право.