Любовью за любовь

Услышав громкий разговор еще на полпути в столовую, Рауль ускорил шаг: у них в доме не было обычая разговаривать на повышенных тонах. Однажды, будучи совсем ребёнком, Рауль разбил вазу — и второй такой было не сыскать во всей Франции; граф улыбнулся, отчего ровный контур красиво очерченных губ едва заметно дрогнул, и флегматично пожал плечами, как будто ничего особенного не произошло. Рауль не мог вообразить себе такого случая, который мог бы расстроить его родителя — хотя бы потому что никогда в голову ему не приходило сделать нечто предосудительное. Как трава, растущая под тяжелым колесом от забытой телеги, пригибалась к земле там, где на нее давили, Рауль, не ощущая давления, рос так, как ему заблагорассудится — но оттого, что он рос, имея подле себя в пример графа, ему всегда приходилось быть на него похожим. Пожалуй, только сейчас он иногда мог поймать на себе строгий, тяжелый взгляд отца — как немой укор; обычно это происходило после того, как Рауль забывался и говорил о Луизе. Атос, как любой родитель, горячо привязанный к своему отпрыску, больше всего на свете хотел и боялся отпускать его от себя: в Луизе он видел что-то, что для понимания самого Рауля было пока недоступно. Граф ждал и смотрел — и порой так, что хотелось провалиться под землю, одним кивком, одной дрожью ресниц показывая, что он расстроен или взбешен. Посему выходило, что спорили слуги. Эта версия плохо уживалась с действительностью, ведь Рауль, как второй по старшинству власти в доме, мог наизусть знать распорядок дня каждого его обитателя: отец вставал рано и мог не выходить к завтраку, проводя утро за просмотром бумаг и почты; но тогда, чтобы кушанья не теряли свежести, кухарка и вовсе не заводила готовки. А Рауль отчетливо чувствовал запах еды. В своих рассуждениях он зашёл в тупик: граф не повышал голос, но если его не было в столовой, почему вынесли завтрак? И если это были голоса слуг, то почему они не покинули зал после того, как принесли блюда? Голоса слышались всё отчётливей: Рауль понял, что одним из говорящих был шевалье д’Артаньян — благодаря юношеской впечатлительности и хорошей памяти Рауль сразу запомнил, как он говорил; и ему было что запоминать: голос господина д’Артаньяна напоминал пузырек из бокала шампанского, ударившийся о бокал изнутри, и искру, высеченную в попытке осветить ночь — чуть хриплый, быстрый, очень убедительный и очень живой. Он очень подходил такому человеку, как д’Артаньян, и Рауль, не раз собственными глазами видевший, как мушкетеры идут на штурм, когда им велит так сделать именно этот голос, из-за этого питал к капитану мушкетеров ещё большее уважение. Наконец, увидев все действующие лица комедии, Рауль пришёл в восторг: он ошибся. Его отец, которого не мог вывести из себя и вселенский потоп, — если бы тому, конечно, захотелось бы вдруг здесь сейчас разыграться, — оживлённо спорил с господином д’Артаньяном. Виконт успел заметить, — неужели Атос что-то изображал в воздухе? — разгоревшиеся глаза спорщиков. Конечно же, он сразу отвернулся, догадавшись занять себя чем-то посторонним, чтобы выгадать господам немного времени для того, чтобы успеть привести себя в порядок, но ничего не мог поделать с тем, что, отвернувшись, всё равно продолжал видеть их отражения в поданном кувшине из серебра, что стоял на подносе неподалеку. Граф поправил манжеты и откинулся на спинку стула со странным выражением на лице. Господин д’Артаньян напоследок сверкнул глазами и проделал всё то же самое, распрямив и без того ровно сидящий воротник. Рауль, в последний раз сделав вид, что действительно увлечён композицией, что так любезно совсем недавно принесла одна из служанок для украшения пустующего места неподалеку от пьедестала с бюстом покойного короля Генриха отличной работы, тронул цветок и поспешил присоединиться к трапезе. — Видите, милый Рауль, — произнес капитан, от чьего глаза не укрылась ни одна мелочь. — Вы увлечены цветами так же, как ваш отец. Но вы слышали новость? Он сообщил мне, что высадил в своём саду новую дюжину фиолетовых тюльпанов, что ему привезли. — Вы находите это предосудительным? — поинтересовался Рауль самым кротким тоном, на который был способен. Было пока что рано улыбаться открыто, но его как никогда веселила разыгравшаяся утренняя сцена, невольным свидетелем которой он стал. Он потуже закрепил на шее платок. Д’Артаньян издал победный стон, который означал скорое пополнение в рядах его сподвижников в виде Рауля. Отец смотрел на д’Артаньяна, не отрываясь, и Рауль понял, что тот тоже это заметил. Рауля позабавила разница в том, как выглядели д’Артаньян и Атос: у д’Артаньяна от спора раскраснелись уши, совсем как у мальчишки; Атоса выдавали руки, постоянно прикасающиеся то к кубку, то к ножам, снова и снова — Рауль понял, что отец хочет держать лицо, но руки говорили больше, чем он сам, и чем больше он хотел это скрыть, тем большую ошибку совершал. Это окончательно успокоило виконта. Счастливый, он стал дожидаться окончания сцены с благоговением человека, впервые увидевшего театр. — Вам, молодому юноше, простительно не знать тонкостей садоводства, тем более, что, надеюсь, стараниями вашего отца и меня, они превратятся в руки воина, не знавшего поражений, но ужас — графу, уже давно пережившего меня, обычного гасконского бедняка, в своей мудрости, стыдно не знать того, что… — Д’Артаньян, — перебил его Атос голосом, в котором слышались властные нотки, но из-за того, что обычно граф никогда не позволял себе перебивать говорившего, и из-за того, что глаза его не были холодны, Раулю показалось, что он стал свидетелем не выговора, а признания. — Вы перегибаете палку. Ну конечно же, они не могут быть жёлтого цвета. У тех, о которых вы говорите, бархатные лепестки, и их листья так же другой, слегка изогнутой, формы… Рауль в который раз не мог поверить своим глазам. А из-за того, что в таких случаях он привык полагаться на уши, сидел, вдвойне поражённый: Атос и д’Артаньян спорили. О тюльпанах. Что Атос посадил у себя в саду. Прямо за завтраком. Больше не в силах терпеть, Рауль рассмеялся. Он не мог остановиться — впервые за прошедший месяц ему было так легко: все, что тревожило его, покидало клетку, которую он создал у себя в груди. Было светло. Очень хотелось дышать. — Прошу извинить меня, — успокоившись, наконец произнёс Рауль. — Мне вдруг пришла в голову мысль, что господин д’Артаньян — это щепотка перца, способная превратить в огонь любую похлебку. Д’Артаньян и Атос, в пылу спора не заметившие, что их руки, лежащие за столом, уже легко соприкасаются друг с другом пальцами, с очень похожими выражениями на лицах растерянно смотрели на него, казалось, только сейчас осознав, что они не одни. Выглядели они при этом, как школьники, пойманные учителем за разглядыванием облаков. В этот раз они начали краснеть одинаково — от корней волос. С улицы сквозь приоткрытое окно доносилось пение птиц. Они его поняли. И он понял их. Рауль ничего не мог поделать с улыбкой, ещё шире расцветающей на лице.