Гильотина

      В мышцах появляется приятная тяжесть, как будто они наливаются свинцом, которого так не достаёт характеру. На лице короля, словно ядовитый цветок, расцветает пугающая усмешка — все говорят «силён», а силён только потому, что слаб. Слаб до кончиков нервно вздрагивающих ресниц, до искусанных пухлых губ, до бессоницы перед важным стартом, до сердечной аритмии при попадании этого чёртового яда в сознание. Сам себе «Катрина», сам себе палач.       Морить себя одним и тем же болезненным вопросом — всё равно, что готовить себе гильотину; пускать в свои мысли один и тот же безжалостный ответ — буквально рушить себя до основания, до фундамента, сносить под чистую всё, оставляя лишь обломки пазла, который обычно называют личностью. Сотканный из противоречащих друг другу, как пламя и лёд, чувств, Мартен давно потерял ощущение целостности. Больше не Мартен, отныне — комок нервов и сухожилий.       Слабый, потерянный, имеющий один, всего один способ почувствовать себя снова цельным — когда тело сводит от усталости, бешено пульсирует что-то большое и горячее под ребрами, и мысли со всех темных углов собираются в кучку — Мартен работал до изнеможения.       Выжимать из себя всё до последней капли — в зале, в гонке — значило жить; значило выцепить глоток воздуха; ненадолго собраться, как будто все детали на месте. И в эти мгновения — ни страха, ни боли. Просто делать то, чему тебя учили, идти протоптанной тропой и не сворачивать — как там в шипулинских сказках, прямо пойдёшь — к подиуму попадёшь?       Где-то в голове слышится эхо разбивающегося стекла. Хрупкое равновесие, дарованное усталостью, трещит при упоминании любимого человека.       Побольше бы свинца в характере, да веры в себя. Веры, позволяющей считать себя достойным того, что есть сейчас. Веры, позволяющей вздохнуть спокойно и отринуть навязчивые страхи. Той веры, без которой всё вот-вот исчезнет.       Мартен чувствовал это кожей: склизкое, горячее напряжение, электризующееся при касании и пропускающее волну тока через того, кого хотелось ранить меньше всех. Их отношения стали похожи на электрический стул, и Мартен не раз задавал себе вопрос, когда Шипулину это надоест?       Но Шипулин терпел, стоически переживая каждую новую волну боли; когда выжатый, вложивший все душевные силы в дрожащий крик и не способный даже на слёзы Фуркад в очередной раз успокаивался, Антон беззвучно подходил вплотную, настолько близко, что их дыхание сливалось в одно, общее; насколько мог нежно клал свои большие ладони на опущенные плечи Мартена и прижимал мелко подрагивающего француза к своей груди.       Рядом с Антоном было невозможно хорошо, и оттого бывало нестерпимо плохо. Казалось, жизни без Шипулина не существует, и если вдруг русский влюбится в кого-то другого, Мартен превратится в морскую пену.       И тут появлялся он.       Этот чёртов яд. У яда тёплая улыбка, небольшой рост, хорошие физические данные, тёмная история из прошлого и, что самое отвратительное — возможность быть рядом с Антоном почти всегда. Возможность есть вместе, тренироваться вместе, спать в одной кровати. Этот яд глубоко проник в жизнь Антона, но травился им почему-то Мартен. Каждый раз, когда с уст Антона слетало это имя, точнее, его сокращённое прозвище, Мартену казалось, что его оглушило взрывом, от которого появляется звон в ушах и ревниво-горький привкус на языке.       В границах мартеновской утопии появлялось всё больше трещин, через которые отчётливо виднелся до рвотных позывов навязчивый силуэт человека, огромной тенью нависшего над французом, заслонившего собой Солнце.       А Солнце всё чаще и чаще повторяло это имя, по буквам выжженное у Фуркада на лёгких, иначе от чего так трудно даётся ему каждый вдох?       Ревность, как вода точит камень, ежесекундно стачивала с души француза оболочку спокойствия и счастья, оголяя страхи, вскакивающие язвенными нарывами. Вслед за возрастающей тревожностью росло чувство собственного несовершенства. Мартен Фуркад, как амбассадор гнева и гордыни, не мог понять, что Антон, пронзительный, как солнечный свет, нашёл в нём, тёмном, как чёрная дыра?       Этот вопрос под барабанный бой пульсировал в голове француза, этот же вопрос срывающимся голосом Мартен, морщась от чувства собственного несовершенства, как дикий зверь от глубокой раны, злобно шипел в лицо тому, кого больше всего на свете не хотел терять.       Каждая подобная истерика отщипывала по куску от их совместного счастья, и для того, чтобы сберечь то, что есть, Мартен прилагал титанические усилия, захлёбываясь в страхах и навязчивых мыслях, которые под плотным замком прятал в себе.       Отношения — это вера.       Мартену ничего не оставалось, кроме как закрыть глаза, сжать шершавую светлую руку и идти вслед за Антоном вслепую на доверие, вздрагивая каждый раз, когда Антон ослаблял хватку, чтобы второй рукой подхватить своего просто-друга.       И Мартен шёл, рассыпаясь на части шаг за шагом, всё глубже и глубже охватываемый паникой, не понимающий, как Шипулин мог приручить его, такого непокорного поначалу, заменить ему воздух, а теперь так легкомысленно впустить в их жизнь кого-то третьего, иногда выдвигая его интересы на первое место.       Прогуляться — с Логиновым, тренировка — с Логиновым, сауна — с Логиновым, не пожать Мартену руку на пьедестале, отвернуться у всех на глазах и быть вместе с Логиновым.       Мартен знает, что он не ангел и сам во многом виноват. Мартен знает, что прозвище «французский дьявол» прилипло к нему не только из-за нечеловеческой скорости. Мартен знает, что всё не должно закончиться вот так.       Забыли, проехали. Вычеркнули тот подиум из жизни, как в конце сезона вычеркиваются худшие гонки.       Антон каялся. Прижимал к себе крепко, целовал затылок, сжимал руки. Клялся что дело в менталитете, в русском духе, в поступке на эмоциях.       Мартен улыбался устало, обжигал поцелуями скулы и засыпал на родном плече, которое, как он надеялся, будет рядом всегда.       Никто не мог рассказать им, что будет впереди. Компромисс достигнут не был, третий маячил в их жизни, как пламя зажигалки на бензоколонке — чем ближе, тем больше вероятность, что вскоре от того, что есть, останется лишь испепеленный пустырь. И всё же Мартен закрывал глаза, надеясь, что Шипулин не подпустит того ближе, чем можно.       Иногда быть с Шипулиным сложно, иногда — больно, но с’est la vie — такова жизнь! А значит, остаётся только крепче сжимать руку, горячее целовать губы и верить, верить.