***
Сащеко за его спиной, на его спине усмехается. Прижимает свои холодные пальцы к плечам, к груди Мирона, трогает не из желания, собственно, потрогать, а чтобы потретировать. Мирон весь ёжится, дёргается и сдавленно смеётся, ему щекотно и хочется сбросить свою кожу, выпрыгнуть из тела. А еще родину продать и что угодно ещё, чтобы Ромка был таким всегда. — Ромашка. — М? — он тащится от этой интонации. Слово это не любит (нелепое такое!), но чувства оно выражает как нельзя точно. Тащится. — Проверка связи. — М. У Мирона глаза сами собой закрываются, как у советской куклы. Пробивает крупная дрожь, он дёргает ногами, взбрыкивая будто, но Рому с себя не сгоняет. Оно и понятно: если согнать — жопа замёрзнет, тут чисто корыстные побуждения, как иначе-то? — Ты не закрыл блядское окно, да? — М-м… Нет? — он встаёт или Мирону кажется так, он чувствует, как упираются колени в матрас по обе стороны его боков, как напрягаются ноги Ромы. Дальше — дело техники, у Мирона было достаточно времени, чтобы ее отточить, а у Ромы достаточно терпения, чтобы вынести это ребячество. Он хватает его под коленями и щекочет пальцами, тянет легко, вынуждая навалиться сверху (вероятно, Рома самую малость ему подыграл). Он сползает пониже, ложится сверху пластом, горячей могильной плитой (удивительно, руки-то холодные) и утыкается лицом куда-то в подушку над чужим плечом. «Могильная» — снова морщится. — Ты победил, да? — лениво спрашивает, шумно втягивая воздух носом. А когда Мирон что-то утвердительно бормочет, вдруг смеётся прямо в ухо, не то чтобы громко, но неожиданно, — тогда почему сверху я, а? От резкого звука Мирон снова весь вздрагивает и шевелит плечами, пытаясь сбросить Сащеко. Как минимум — на его половину кровати, желательно — на пол. Но хуй там — вцепился, руками его обхватил и всё смеётся. На этот раз по-настоящему, не так пугающе резко. Успокоившись, снова вытягивается, раскидывает руки свои длинные, прижимается щекой к шее. Они дышат синхронно, Мирон специально отладил свои своё дыхание так, чтобы если заснут, можно было увидеть, что же Ромашке снится. Сам Рома всё молчит чаще, если спросить, а если не спрашивать, то такое придумает, что кукухой съехать можно, это ещё хуже. Думаешь, что лучше его вообще ни о чем никогда не спрашивать. Мирон, честно, и сам не знает, зачем каждый раз делает это. Смотреть чужие сны через синхронные вдохи и выдохи. Звучит глупо, но он где-то читал, что это самый верный способ. — Закрой глаза, — просит, отсмеявшись. — Открой рот? — продолжает, фыркая и поворачивая голову, чтобы ткнуться носом в нос. — Да нет же, это потом. Просто закрой глаза. Что тут поделаешь, приходится закрыть. Из окна веет какой-то цветущей хуйней и кострами. Мирон никогда не был пионером и никогда не жёг с ними костров, но отчего-то уверен, что это пиздец как приятно. И почему-то хочется спеть про синие ночи, которые обязательно должны взвиться кострами. И конфеты вспоминаются «костёр», такие, в оранжевой с черным обёртке, как в кусочек огня завёрнутые. С Ромой, если так подумать, самое то петь пионерские песни к костра и есть конфеты. Синей ночью, это обязательно. Мирон так ярко всё это себе представляет, этот жар костра, искры, треск дерева; дыхание Ромы за ухом такое расслабляющее, что с трудом зевок подавляешь. — Сонно. — Да? — интересуется искренне так, переспрашивает с неподдельным интересом, — а мне вот не спится. И снова — как откровение, как секрет какой. У Мирона сил хватает только руки за спину завести, обхватить его, такого длинного и худого, прижать к себе крепко. По-другому у них обниматься не выходило. Кажется, Мирон отключился. А проснулся от того, что стало очень холодно пояснице. И Ромы нет: ни белой спины его, ни плеч пятнистых, ни коленей. Только нелепые бордовые стены — видит краем глаза и снова жмурится. Говорит, будто Рома просто спрятался и на самом деле тут: — Ты так и не закрыл блядское окно.***
Это было не лето, а какая-то беда. Так жарко, что тело будто до температуры Солнца накаляется, а если вдвоём да еще и под одеяло залезть, прижимаясь друг к другу. Извращение. У Мирон перед глазами мир плывёт, становится каким-то влажным, водянистым, а Рома в нём главная рыба, плавает тоже, рот открывает и щурится хитро. Щука, не иначе. Как-то забавно запрокидывает голову назад, стискивая в пальцах Мироновы бока, каждое ребро пальцами прощупывает. Может, Мирон до температуры Солнца и не дотягивает, но вот Рома с этим справляется прекрасно. Мирон разве что луч Солнца, не более. Ведёт носом по шее его, коленом между бёдер, прижимает ступню к ступне. От таких прикосновений можно легко порезаться — знает точно. А Рома не то что не морщится — ближе прижимается, мычит что-то неразборчиво. У него волосы и кожа пахнут дымом, каждый нерв дрожит, во рту слюна скапливается. — Больше не осталось ничего, — контрастно холодно, — теперь мне путь свободен. Мирон замирает, как парализованный. О чём Рома? Что он, блять, такое несёт? В его широко распахнутых глазах дикая радость, что-то ненормальное, хищное, жгучее. Льнет к плечу, ведёт горячим языком по коже, соль собирая, заставляет дёрнуться. У Мирона снова ни слова нет, чтобы ответить, только боль ужасная, неугасающая. Дышать невыносимо и на плече кожу жжёт. И потом тоже жжёт. И подушка, на которой плечо лежало, мокрая. И ни слова в глотке нет.***
У окна они теперь вдвоём. Рома жмёт его к себе, будто только узнал, что такое объятия. Будто впервые решил это сделать по-человечески. Мирон хватается за его плечи, оставляет красные полосы и пятна. Рома повторяет ему на ухо, часто, быстро, как заколдованный: — Теперь можно. Теперь нас только двое. Мирон не успевает спросить, кто был с ними до этого ещё. Наверное, потому, что это слишком глупый вопрос, а Рома не любит, когда ему задают глупые вопросы. Он любит их сам задавать. А ещё потому, что Рома, кажется, впервые говорит с ним так долго и много. Отстраняется немного и улыбается. Грустно так, по-светлому, будто в святые записаться решил. — Ты посмотри, — кивает во двор, ладони свои большие, паучьи, на плечах Мирона устраивая. А он смотрит. И глазам своим не верит. Там не серый Питер, там всё цветёт, зелёное, черёмуха такая белая, что глазам больно, тяжело, сладко пахнет. А Мирон думал, это от Ромы. — Посмотри, — повторяет, — в моём саду теперь играют дети. Мирон не успевает спросить, был ли у Ромы сад, не хочет успеть. Целует в губы, в щёки, сжимает отросшие, длинные волосы в пальцах — сквозь них ускользают, текут. — А ведь кто-то уже некролог накатал. Ты мне почитай потом, посмеёмся. Вот так приветливо и говорит, как улыбается. Только улыбка ещё грустнее прежней, а должно ведь быть наоборот. Мирон губы поджимает, ему горчит от чужих сигарет, в горле скребёт. Щурится, хотя Рома свет собой заслоняет. И сам Рома не говорит больше ничего, так и замирает, пока Мирон его за руки хватает, за плечи в непонятном, интуитивном ужасе. Тяжело пахнет черёмухой, кострами и горящими трупами. Пахнет летом. Пахнет солнцем.