Расцветай

Вспышками воспоминаний усеян весь их путь из бутонов цветов...

Маки цвели, наливались, краснели, проявлялись яркими пятнами на коже, пересекали грудь неровными полосами чуть наискосок. Если провести примерно по серединкам бутонов и скоплениям цветков полосы, то картина образующихся у соулмейта шрамов становится отчетливо ясна. И Гарри пугает то, что он уже видел подобные раны. И более того – сам их нанес. А теперь он лежит на своей кровати и думает, глядя на тыльную сторону ладони, рассматривая тонкие буквы, въевшиеся в кожу, чувствуя, как щекочущим ощущением расползаются маки по груди. Медленно, очень медленно. Чесаться будет целую вечность. А ещё дольше будет "чесаться" совесть. Отвращение и стыд к самому себе теперь вечные спутники. Но он не может сказать о том, что он его соулмейт, никак не может. Сейчас у него нет на это сил, нет времени, да и нет возможности. И нет на это права, если быть до конца честным. Возможно, через пару лет, когда маки подвыцветут, старясь и истираясь как шрамы на чужой груди, он и решится. Если выживет. Взгляд снова падает на руку. Наверное, кроме него никто и не прочтет эти символы, но он-то точно знает. Но он должен лгать. *** С каждым прожитым месяцем маков становится все больше. Каждый новый бутон отдается фантомной болью в сердце, каждый лепесток вызывает слезы. Реветь под пологом кровати постепенно входит в привычку. Жалеть его, жалеть себя, проклинать дурацкую судьбу. Гладить буквы на руке, зная, что у него на этом месте россыпь белых маленьких цветов. Гарри не знает каких – так и не смог разглядеть, опасаясь себя выдать. Теперь приходится быть осторожнее в тысячу раз, избегать лишних встреч в коридорах, меньше смотреть на уроках. А при вынужденных стычках выходит лишь озлобленно оскорблять друг друга. Гарри слишком многое копит в себе и отчаянно срывается каждый раз, выдавая вслух совсем не то, что хочется. Каждый раз тянет обнять и утешить, наконец-то сказать, что он не один. Вжаться до боли, давая волю собственным эмоциям. Но нет. Нельзя. Он знает, что их притяжение началось задолго до того, как Гарри понял, что именно он его соулмейт. Возможно, оно было уже с первого курса или самой первой встречи. Если думать обо всем и вспоминать, то многое сразу же становится ясно. И здесь Гарри лишь радуется тому, что шрамы до пубертата никогда не расцветут на коже соулмейта из-за давности. Иначе бы все было слишком очевидно. Ему всегда казалось, что эта магия возникает не при рождении, навязывая партнеров друг другу, она гораздо глубже, она откликается на то, что ты сам еще не до конца понял и изучил. Ведь себя понять очень сложно. И иногда некоторых нужно подтолкнуть к результату. Тонкая система в целом. Он потирает молнию на лбу, а потом снова переводит взгляд на руку. Наверняка те белые цветы давно уже выцвели и почти истерлись, ведь буквы теперь еще менее различимы. Но он знает. Он не должен лгать, но время ещё не пришло. *** Гарри еле сдерживает крик, когда предплечье левой руки густо цветет. Комок рыданий подбирается к самому горлу, но дать себе заплакать сейчас никак нельзя. Он отлично понимает, что это значит. Татуировка тоже шрам. Тоже боль. Тоже маки. Магическая отметка не может пройти бесследно для соулмейта. Гарри был бы вынужден носить вещи с длинными рукавами, чтобы защитить его тайну, если бы не одевался так уже давно. Еще с первых маков на запястьях, там, где змеятся разветвления вен. И порезы не выглядели опасно и не были попыткой причинить большой вред себе, они просто были. Как повод собственной внутренней боли дать выход наружу. Много-много маленьких росчерков - много-много маленьких цветков. И, возможно даже, как способ показать соулу свою боль. Напоминание: "Отзовись, найдись быстрее, я один, я страдаю, я нуждаюсь в тебе". Это было похоже на то, как многие и многие из магов наносили себе тест-порезы, опасаясь того, что их соулмейт может не существовать, ведь такое случалось. А потом с облегчением смотрели на то, как на коже в незаметном месте расцветает впервые бутон и превращается в знаковый цветок. Гарри сделал тест-шрам первый из них двоих в тринадцать лет на правом колене. Он посчитал, что на коленях у многих детей есть шрамы в силу неосмотрительности и неосторожности. Первый мак расцвел через неделю на левом колене. Ответ. Сердце тогда стучало где-то в ушах, пока по коже расползалось щекочущее ощущение вместе с раскрывающимся бутоном цветка. Так впечатляюще на самом деле. И такое облегчение. Цветы возникали не сразу в момент пореза, а постепенно расходились по коже, пока у соулмейта образовывались шрамы при заживлении. Если рана магически устранялась, то и следов не было никаких. И кожа пары тоже оставалась чиста. Вот только все больше и больше магов предпочитало не устранять ранения начисто, оставляя шанс расцвести соулмейту. Так легче было найти. И к двадцати годам многие обзаводились затейливым узором из цветов. Индивидуальным рисунком. Картой чужих ран. Болезненной и прекрасной одновременно. В тот день Гарри много времени проводит на астрономической башне, даже не подозревая о том, что вскоре она станет точкой невозврата. Переломом реальности и вечным памятником скорби. Но мог ли он что-то сделать тогда? Буквы на руке привычно выпуклые под пальцами. Он обязан лгать. *** Авада ударяет в центр груди, вспарывая кожу, пытаясь добраться до самой души, пронзить ее, смять, вырвать с корнем. В голове лишь мелькает мысль о том, что надо бы извиниться за свою глупость. И за то, что тянул. Не признался. Не решился. Не смог. Интересно, а смерть соулмейта сотрет с его тела все эти цветы? Это было бы облегчением, если бы он мог не оставить в чужой жизни ни единого следа и дать свободу выбора. Свободу жить дальше. Перрон. Разговор с Дамблдором. И вот он снова здесь. И четко осознает, что скоро его секрет вскроется. Скоро его соулмейт узнает о том, кто он. И он не сможет солгать. Да и нужно ли теперь бежать? *** Больничное крыло привычно до оскомины. Этот белый потолок, блеклые стены, койки, ширмы. Сидящий у кровати Малфой не привычен, выбивается из этой картины. Дисгармонирует. Гарри открывает глаза и, подслеповато щурясь, пытается рассмотреть чужое лицо. Бесстрастное. Сталь серых глаз, сжатые в нитку губы, ладонь, комкающая мантию на груди. Там, где щекочуще расползаются мелкие белые цветки. – Ты знал. Всего два слова. Боль внутри зашкаливает. Нет сил даже кивнуть. – Ты знал! – слишком много эмоций, слишком резкий тон. Гарри догадывается, чем это кончится, когда Драко вскакивает со стула и поворачивается, чтобы уйти. Он лишь бессильно пытается протянуть руку вслед, но тело его не слушается. Он больше не может лгать. – Ты не один, – срывается с сухих губ. Но, кажется, его не слышат. Не хотят слышать. И он это понимает. И он считает, что Драко имеет на эту реакцию полное право. Но легче от этого не становится. Этот путь будет очень трудным, возможно хлеще всего, что он уже прошел. Война привычна, хоть это и очень плохо. Боевые заклинания срываются с палочки легче, чем признание с губ. Гарри знает, что просто обязан хотя бы поговорить, объяснить. Малюсенький шанс, который он использует. А там уже решать не ему. Но если придется добиваться, то он готов. Он не будет лгать. *** Это незабудки. Белые, мать их, незабудки. Он ожидал всего, но только не таких вот мелких белых цветков в том же месте, где месяц назад так неосторожно сам же заработал ожог кислотным соком растения. Прямо там, где когда-то багровел частокол букв, вспоровших нежную кожу, только гораздо обширнее, до самых пальцев и выступающих косточек на тыльной стороне руки. И вот, когда старые шрамы практически прошли, он поставил эту новую отметину. Вот только магически заживлять ее так и не решился, понимая, что этот шрам скроет тот, который он ненавидел всем сердцем. Пусть будет болеть, заживая, пусть гуще расцветет ответ на запястье Драко, но больше не буквы, такие уродливые и вечно напоминающие. Он все равно будет лгать, но только не ему. Кто знает, может быть он даже обжегся специально, пытаясь скрыть как преступление то, что отдавалось постоянно памятью. Малфой перехватывает его взгляд, направленный на руку, и одергивает рукав белой рубашки. В прищуренных глазах плещется только ненависть. И это больно, конечно же больно, но не так больно, как полнейший игнор, читавшийся в этих же глазах еще недавно, когда они только поступили на этот курс. Как будто что-то незримо изменилось между ними, стена стала кирпичной, а не каменной. Или что-то подобное, но углубляться в поэтические сравнения не время, совсем не время. Гарри закусывает нижнюю губу, отлично понимая, что он продолжает на него смотреть и не может прекратить этого делать. *** Время песком сквозь пальцы осыпается, унося с собой месяцы, приближая выпускные экзамены, после которых намного сложнее будет встретиться, и уж точно невозможно будет списать это на случайность. Быть там, где он, обратиться в тень и слух, ловить малейшие движения, пытаться читать чужие эмоции – все это так похоже на преследование, глупое, настырное и тупое. Весь год напролет. Но он не может ничего с собой поделать. Быть далеко выше всяких сил. Драгоценные минуты, которые он мог бы провести еще ближе к нему, если бы только его простили. Но прощения нет, возможно не будет никогда, а надежда все равно теплится где-то под сердцем, сворачиваясь пушистым комком. Ничего не зря. Он о многом жалеет, но вряд ли поступил иначе, будь у него шанс прожить заново эти годы. Если бы он сказал тогда, они были бы вместе, но было бы намного больнее в итоге. Ведь он не мог знать, что выживет. Он смирился со своей ролью и не хотел приносить лишних проблем. Так просто. Но так сложно простить за это. Наверное, даже сейчас Драко сказал бы наверняка, что уж лучше бы они прожили пару лет вместе, чем узнать обо всем после. Сам Гарри точно так думал, переворачивая в своей голове сложившуюся ситуацию на: “а если бы Драко мог умереть и поэтому не признавался ни в чем”. Ох, он был бы зол. Безумно. И ненавидел бы вот так, как ненавидит сейчас обладатель стального цвета глаз. Но со временем шрамы даже на сердце заживают, истончаются, перестают цвести. Вот только перестают ли кровоточить? Он не поступил бы иначе, даже если бы шансы были пятьдесят на пятьдесят. Зачем лгать? *** Очередное преследование обрывается, наткнувшись внезапно на фигуру, застывшую посреди коридора. Это Малфой остановился зачем-то слишком резко, а он смог затормозить лишь за полтора метра до него, надеясь незамеченным проскользнуть от одной колонны к другой и совсем позабыв о том, что за объектом надо наблюдать в первую очередь, а не погружаться в собственные мечты, пусть это и намного приятнее реальности. С тех пор, как Макгонагалл отобрала у Гарри отцовскую мантию, пообещав вернуть после выпускного, дабы избежать ночных бдений и неприятностей с дисциплиной, быть тенью стало намного сложнее. Он не может понять, почему Драко решил вдруг заговорить с ним. Надоело играть в молчанку? Или, скорее, достало вечное преследование? Непривычное развитие сценария сбивает с толку. Но ведь это что-то должно значить? – Если я твой соулмейт, то это не значит, что я тебе что-то должен. Голос холодный, отстраненный, пробирающий до дрожи даже на слух. Не такого начала диалога Гарри хотелось бы, а потому он сразу взъерепенивается, до сих пор ощущая себя полным олухом от того, что пойман на месте за слежкой. Оправдываться было бы глупо. – С чего ты взял, что что-то должен? – и эта фраза звучит очень плохо, в ней чуются отголоски прошлого общения, такого отвратительного и колкого, пустого и больного, изматывающего их обоих. – А ты уже хочешь выставить мне счет? Нотки иронии в высоком столь надменном тоне бесят еще сильнее, выворачивают нутро наизнанку, заставляя выпускать защитные иглы вопреки собственной воле. Так у них было всегда. Один равнодушен и холоден, второй готов прожечь под собой пол, мгновенно вспыхнув, как спичка, от любой фразы. За что вообще их связывают эти клятые цветы? Можно ли в таком случае назвать наличие соулмейта иначе, чем проклятием? Гарри лишь неразборчиво шипит, изо всех сил пытаясь вразумить себя, успокоиться, напомнить то, почему он его преследует и зачем хочет поговорить. Без него хуже, чем с ним, хотя с ним тоже не сахарно. Наверняка ведь так. Сложно представить Драко, нежно глядящего на тебя, шепчущего благоглупости, признающегося в чувствах, краснеющего и прикрывающего глаза от стыда. Такого мягкого, домашнего, ироничного, осторожно целующего цветы на твоих запястьях, словно приносящего этим извинения… Сложно, но возможно. От этих облачных картин сердце лишь делает бешеный кульбит, больно ударяясь о клетку ребер. И становится еще обиднее от того, что он лишил себя всего этого. Сам. – Поттер, я не говорю на твоем змеином наречии. – Ни тени улыбки на лице, за которую можно было бы зацепиться и перестать кипеть от перекрывающих эмоций. – Очень странно, ведь ты такой гад, – еще не договорив фразу, Гарри понимает, что несет глупость, но не может остановиться. Нет, нет, он вовсе не это хотел сказать. Но, Мерлин, как же сложно выразить то, что лежит на душе, все эти слова кажутся пустыми, скучными, сухими, как шкурки, которые сбросили во время линьки тарантулы, но такими необходимыми. Давай, Гарри, ведь это так просто. Как ты вообще собирался вести с ним разумные диалоги, когда внутри плещется такой коктейль из стыда и ненависти… ненависти к себе, ни к нему, как это не странно сейчас осознавать. И это осознание холоднее, чем ледяной душ, внезапно обрушившийся на голову. Сбивает с толку, оглушает, перекрывает доступ воздуха в легкие, не давая сделать живительный глоток. – Оу, Поттер, так ты за этим меня постоянно преследуешь? Хочешь напомнить мне, кто я? Очень трогательно с твоей стороны, но, пожалуй, я обойдусь и без подобных оскорблений. Гарри судорожно дышит, понимая, что не сможет произнести ни одного доброго слова, опровержения или утешения. Хотя внутри все буквально кричит о том, как ему необходимо выйти из внезапного оцепенения и сказать, высказать все, прошептать многое, провыть всю свою боль, залпом, чтоб захлебнуться в собственных словах. Воздуха все еще не хватает, отчего слезы мгновенно наворачиваются на глаза. Возможно, это именно тот шанс, которого он так ждал, та встреча, которую лелеял в мечтах… вот только импульсивность предала его, накрыв эмоциями с головой, не дав даже перечить глупому языку до осознания того, что он творит. – Понятно, – Драко резко разворачивается, взмахивая полами мантии в лучшей традиции покойного профессора и уходит дальше по коридору, лишь звук каблуков эхом дробится по стенам. А Гарри лишь бессильно падает на колени и в конце концов утыкается лбом в холодный пол, комкая рукой мантию на груди там, где прячутся самые крупные маки. Хочется кричать в голос, но вся боль лишь молча капает на стекла очков горячими слезами. “Ты такой дурак, Мерлин, такой дурак”, – набатом стучит в голове, множась в пустоте черепной коробки. Имел ли он вообще изначально право мечтать о том, как принесет кому-то в ладонях свое сердце, такое черное, сморщенное и вонючее, почти мертвое, полное сомнений и ненависти к себе? Разве не означало бы это, что он лишь пытается передать кому-то всю ответственность за свои поступки и мысли, сгрузить с хребта, словно скинуть с барского плеча? Разве можно кому-то показывать такое содержимое? Конечно, нет. Возможно, Драко его когда-то простит. Вот только простит ли Гарри сам себя за эту всю многолетнюю ложь? В первую очередь надо разобраться в себе, а потом уже пытаться. Разрушить все до основания, отстроить с нуля, быть цельным, сильным, живым. И только потом уже радостно и открыто лететь навстречу новой-старой любви. Он так долго пытался все игнорировать. Но больше нельзя лгать, даже самому себе. *** Это касание словно бьет электричеством, он ждал его вечность. Палец ведет по бугрящемуся шраму, останавливаясь в каждой рытвине. Уродство, которое он даже и не думал скрывать длинным рукавом, просто потому что уже все равно. – Зачем? Он не хочет отвечать, опускает голову, а потом и вовсе закрывает глаза. Драко продолжает изучать его шрам на руке, долго, внимательно и сосредоточенно. – Теперь понятно, почему на моей руке так много цветов. Слишком глубоко зарубцевалось, до мяса… Ты пьян? Гарри мотает головой. Нет, он не может пить. Он не может пить даже бодрящие зелья, не говоря уже об алкоголе, который приводит разум в полный раздрай. Если хоть немного потерять самоконтроль, то бесится и магия и воспоминания, сворачиваются в безумный коктейль, пузырящийся и желающий пролиться из сосуда тела. Слишком больно вспоминать, слишком больно чувствовать. Он не может позволить себе терять контроль, который и в здравом-то уме слишком сложно удерживать, не вспыхивая и не сгорая ежечастно по всяким мелочам. – И я почти не пил, бокал вина всего лишь. Как-то настроения нет. Они там все веселятся, притащили откуда-то огневиски. И я сбежал, да… Голос успокаивает, расслабляет, отчего Гарри перестает наконец-то ощущать себя участником собачьих бегов. Он так давно на самом деле не мог расслабиться и позволить себе хоть что-то. И так давно не мог просто стоять и не думать ни о чем, ну кроме, пожалуй, пальцев, которые по ощущениям расстегивают воротник рубашки. Глядя в широко распахнутые удивленные весенние глаза, Драко коротко смеется, и этот звук, кажется, заливает всю вселенную. Внутреннюю вселенную Гарри уж точно, теплом согревая напряженные струны души, перебирая их одну за другой. – Я просто хочу посмотреть, расслабься. Гарри судорожно выдыхает и только больше опирается на стену за спиной, позволяя этому странному сегодня Малфою творить все, что он хочет. Раз уж они встретились вот так в коридоре в выпускной вечер, не подрались на первых же фразах, то это можно считать волшебством. Правда, Гарри просто напросто не сказал ни слова, только попятился к стене, опасаясь, что опять сорвется в бездну и наговорит глупостей. Ему просто нравится молчать. Он молчал последние пару месяцев, пока упорно готовился к экзаменам, никто из однокурсников его и не трогал. После войны его почему-то стали опасаться, а рядом не было Рона и Гермионы, которые могли бы разбавить это молчание. Но у друзей были свои проблемы, свои жизни, свои цели, мешать им было бы глупо. Тем более, что он сам решил вернуться туда, где в последние годы было столько боли. Боли и безысходности с искрой надежды слишком мелкой, чтобы можно было ей согреться. Теперь ему казалось, что он и вовсе разучился говорить. Даже экзамены прошли в два слова “Здравствуйте” и “До свидания”, преподаватели оказались настолько шокированы невербальными, что просто аплодировали стоя, глядя вслед уходящему Поттеру. Все устное было сдано письменно, все письменное не было трудным. На него не давили, позволяя делать так, как угодно было ему. Герой же. Гарри подозревал, что мог бы и вовсе не явиться на экзамены, но проверять не стал. К чему лишний раз разочаровываться в маленьком детском солнечном мирке, которым навечно стал Хогвартс в его сердце? О том, что тут творилось в войну, он старался не вспоминать. Он вообще многое старался не вспоминать. Уж лучше лгать, чем корчиться от боли. Драко не сдерживает вздох, когда видит шрам от смертельного, окруженный крупными бутонами маков. Чего в его голосе больше: потрясения или потрясения, не знает и он сам. Он тянется ладонью к грудной клетке, но вдруг замирает. – Можно? Гарри кивает, снова напрягаясь внутренне, сжимаясь мысленно в комок, ощущая себя ежом без иголок. Пальцы изображают звезду, расходящуюся от центра, едва-едва касаясь кожи. И от этого движения почему-то так смешно, что Гарри не сдерживается и улыбается, а потом осторожно берет в свою руку ту, на которой так густо цветут незабудки, и вжимается в раскрытую ладонь щекой. Больше нет сил сдерживаться, и плевать, что кто-то может их увидеть в этом дурацком коридоре или что Драко посчитает его слабовольным. Он слишком устал, чтобы загонять и дальше себя в рамки. Никогда он не говорил, что сильный, все решили за него. А он просто хочет жить и плакать, и радоваться, и любить... Драко вытирает пальцем слезы с его лица, сохраняя между ними это маленькое молчание, одно на двоих, одновременно колкое и уютное. Им слишком многое хотелось бы сказать друг другу, но время еще не пришло. Этот шаг навстречу всего лишь один из тысяч. Возможно не самый ловкий, но какой уж есть. Драко, конечно, прямо сейчас хотел бы узнать, почему Гарри перестал его преследовать, признаться в том, что даже соскучился по этим глупым играм в прятки. Наверное, он даже сказал бы, что обижен вовсе не на Гарри. Но всего слишком много. Ночи не хватит. Недели не хватит. Вообще, хватит только жизни. И он это отлично знает, поэтому и подошел к одинокому Поттеру в коридоре. Он тоже устал лгать. *** Разговаривать сложно. Отношения это вообще сложно, даже если вы соулмейты, но никто и никогда про это почему-то не говорит, все только счастливо улыбаются и смеются. О совместном проживании сейчас не может быть и речи, им бы пережить без потерь эти короткие встречи, прогулки и обеды. Драко уже давно привык к тому, что говорит в основном один он. На самом деле он тот еще болтун, способный часами вести монологи. Даже из темы погоды в Лондоне и Англии в целом можно сделать восхитительный доклад лишь по одной глубокомысленной речи. И Гарри улыбается, греясь в этом голосе, словно в лучах солнца. И молчит. Он готов хоть сотню раз выслушать, что он такой-сякой скрывака, что Драко готов его проклинать и ненавидеть за каждый день, которые они не провели вместе, и все-все-все, что происходило в школе. Вспоминать о прошлом все равно больно, но с каждым разом почему-то болит все меньше и меньше. И ненависть к себе угасает, словно кто-то по каплям тушит огонек. Наверняка целительным зельем, а иначе Гарри совсем не понимает, почему теперь он не реагирует так бурно на все колкости Малфоя. Наверное, если слушать не слова, а смысл, который кроется под ними, то многое становится ясно. Все еще обидно, но уже через призму самоиронии. Гораздо приятнее сосредотачиваться на мелочах, чем бросать взгляд поверху. Драко смотрит в небо, опираясь на перила моста, и не может сдержать разочарованного стона. Ему не видно звезд, он расстроен, и это вовсе не надо произносить вслух. А потому Гарри берет ладонь Драко в свою и целует сразу весь букет незабудок, ощущая что в первую минуту готовый вырваться соулмейт, вдруг расслабляется. Он тоже пляшет на лезвиях собственных нервов после всех испытаний, предоставленных прошлым. – Вот только не надо говорить, что я тут твоя единственная звезда, поэтому ты счастлив. Это самый дешевый подкат, который я слышал, Поттер! Гарри лишь фыркает в ответ и переплетает пальцы своей руки с пальцами Драко, а потом утыкается лбом в чужое плечо. На самом деле он хотел бы сказать, что хочет перецеловать каждый бутон и лепесток на теле Драко, и это желание слишком сильно горит внутри. Но фраза про подкат ему нравится, он не может не улыбаться мыслям о том, что было бы здорово ляпнуть такую глупость и слушать увещевания в ответ. Драко трется щекой о темные волосы, а потом мимолетно целует в макушку. – Пошли, горе магическое, тебе еще меня провожать. Гарри еле сдерживается, чтобы не подхватить Драко на руки и не закружить в безумном танце, слушая восхитительный визг. Но этот порыв может слишком дорого обойтись, как и все другие порывы. Но иногда хлещет через край, что невозможно удержаться от глупости, а потом расплачиваться днями-неделями игнора. Драко не нравится так сразу кидаться в пучину, хоть и его голос тоже иногда дрожит, когда они оказываются слишком близко. Его тоже наверняка сжигает изнутри безумными желаниями, и дыхание сбивается лишь от поцелуев на прощание, невесомых и невинных. При воспоминании о поцелуях Гарри тоже улыбается, ощущая, как в груди ворочается многострадальное сердце, прошитое наспех нитками привязанности к соулмейту. Бесконечной и теплой, но зачастую очень больной и неконтролируемой. За один лишь взгляд другого человека на Драко, Гарри готов гореть. Будь его воля, он бы запер его на всю жизнь под семью замками. Но это неправильно. Очень неправильно. Это желание обладать полностью другим человеком его пугает, совсем немного. Нет, не немного, до дрожи пугает. А потому пусть выгорит, выстоится, уляжется, даст спокойно соображать. Там уже может будет не так страшно признаваться, и не страшно говорить, не боясь испортить. И не так страшно идти дальше, все больше и больше раскрываясь. Ведь именно для этого нужны соулмейты? А пока он может все показывать поступками и действиями. Он справится. И не будет лгать.