«За нами гналась злая лягушка! — воскликнула Реба. — У неё ЖУБЫ!» С.Кинг. «Дьюма Ки». Глава XI.
Джерус Джанник начал икать, как только они приземлились на Татуине, и все никак не мог с этим справиться. «Как маленький ребенок!» Он снова мучительно икнул. Его младший брат Рэйно постоянно икал, когда был младенцем, и доводил этим Джеруса буквально до истерики. — А ну пей! — рычал тогда на него Джерус, но Рэйно только смеялся, выплевывал воду ему в лицо и продолжал икать. Может, ему это нравилось? Снова икнув, Джерус как будто перенесся в детство на кухню родительского дома: Рэйно сидел и икал, перекатывая крупные еще зеленые моари, а Джерус изо всех сил старался не обращать внимания на эти звуки, он гремел горшками и так лупил по мясу, которое мать поручила ему отбить и развесить для копчения, что на доске остались вмятины, а в мясе — дыры… Он просто не мог дождаться, когда мать вернется с новой порцией моари и отпустит его чистить стойла шааков. От них было столько помета, что без дроида стойла приходилось чистить по четыре раза за день, да еще и задавать им поменьше корма вечером, чтоб они к утру не захлебнулись в собственных испражнениях. Почему они теперь обходились без простого дроида-уборщика, Джерус в то время не знал, да и не задумывался. Счастливое время блаженного неведения. Но он узнал. О да, узнал. И очень скоро.***
В надежде победить икоту Джерус задержал дыхание. Если она не пройдет до того, как начнется его дежурство, то вообще непонятно, что делать! Да… Маленький Рэйно икал почти постоянно. А его девушка еще хочет ребенка! Эта мысль приводила Джеруса не то чтобы в ужас, но внушала неприятное беспокойство. Усилием воли он вызвал в памяти ее мягкие волосы, губы, нежную кожу шеи, когда скользишь пальцами вниз от ушей… Его завораживали ее необычно светлые волосы, ее двойное имя — Лила-Пу, свидетельствовавшие о том, что ее семья помнит свой родной мир. Лила-Пу объясняла ему, что если бы она была мальчиком, ее отправили бы обратно на родину, но так как она девочка и при том старшая девочка, то она может остаться на Набу и выйти замуж. А ее младшая сестренка Лу-Эй должна будет как раз вернуться. Джерус особенно все это не слушал. Ему было достаточно знать, что в силу каких-то там обстоятельств Лила-Пу никуда от него деваться не собирается. Однако теперь ему пришло в голову, что в связи с этой блокадой и прекращением пассажирского сообщения соотечественники Лилы-Пу, проживающие на Набу, вполне могут все собраться и уехать на родину. Если их пребывание на Набу было так тесно и сложно связано с возможностью всегда оттуда уехать. С одной стороны это, конечно, было бы мягко говоря печально. В конце концов Лила-Пу ему не просто нравилась. Он вроде как любил ее… Наверное. А она — его. В конце концов, они жили вместе и в общем не собирались расставаться. Но с другой стороны, возможно, такое развитие событий могло бы стать своего рода освобождением. Лила-Пу хотела нормальной жизни: симпатичный дом ближе к центру, заросший плющом балкон, симпатичный ребенок играет у дома; Джерус подозревал, что вполне тянет на роль симпатичного мужа симпатичной Лилы-Пу в ее симпатичном мире. И иногда ему казалось, что это было бы неплохо, но что-то его останавливало — сама идея семейной жизни представлялась рискованной. Понятно, что ему необязательно жить, как его родители. Да он и не похож на них. А вдруг все-таки похож? Вдруг в нем уже лежит эта бомба замедленного действия, и он тоже сойдет с ума — просто от чего-то другого?***
Он опять икнул. Перед глазами возник Рэйно — пухлый икающий младенец. Джерус снова был с братцем на кухне. В тот день ему суждено было познакомиться с тем, кто подговорил родителей продать дроида-уборщика на соседнюю ферму. Джерус перебирал мягкие орехи ми-к’ри, бросая шелуху прямо на пол, где Рэйно с удовольствием играл с ней (а возможно, и ел), не переставая икать. Джерус рассчитывал убрать все до прихода матери, радуясь, что Рэйно, хоть и икает, но по крайней мере занят и не лезет никуда с опасностью для жизни. Однако вопреки его ожиданиям на крыльце послышались шаги и голос матери, приглашавший кого-то в дом. Затем дверь открылась, и в кухню вошел первый гунган, которого Джерусу довелось увидеть вблизи. Огромного роста — выше отца, он, казалось, едва не задевал потолок. Эти ужасные, живущие собственной жизнью, глаза и пасть, полная огромных зубов… По кухне разлился резкий запах болота, Рэйно отвлекся от шелухи и посмотрел на вошедшего. После чего набрал в грудь побольше воздуха и заорал как резаный. Джерус же просто застыл не в силах шевельнуть ни единым мускулом и только чудом не выронил корзинку с ми-к’ри. Роль чуда выполнил стол, в который упирался край стоявшей у него на коленях корзинки. — Это Ндасса, наш новый друг и гость, — сказала мать совершенно невозмутимо. — Он помог папе навесить дверь в сарае. Она прошла через кухню и взяла ревущего от страха Рэйно на руки. — Мама… — плакал Рэйно. — Мама… Бяка… Ааа… Джерус был готов подписаться под каждым словом брата. — Джерус, — мать вывела его из ступора, — закрой рот и поставь воду на огонь. Сдвинь все на край, — затем она обернулась к болотному чудищу: — Выпьете с нами минтриса? — Моя уходи, — сказало чудище неприятным высоким голосом. — Моя завтра приходи и ваша помогай. После чего оно вышло за дверь, показав на прощанье все зубы, так что успокоившийся было Рэйно вновь разревелся. С тех пор Джерус неизменно видел то одного, то другого, стоило ему выйти из дома. Они шныряли между службами, иногда помогали подправить что-нибудь, могли помочь собирать минтрис, моари или кормовую траву. Джерус не понимал, почему отец не вышвырнет этих уродов с Красотки Нийе. Мама тогда просто помешалась на чертовых гунганах. Они там в Тиде и думать забыли, что была такая напасть на свете. А у приболотных фермеров забыть не получалось. Джерусу казалось, что все это уже утратило для него какое-либо значение, его жизнь здесь была так далека от мира его сельского детства… Он даже почти и не вспоминал его в эти пять с небольшим «городских» лет. И вот теперь он икал и не мог отделаться от образа икающего братца в голове. Это случилось, наверное, чуть позже. Конкретные дни могли путаться в воспоминаниях. Блаженные дни, когда этих тварей еще было не так уж много. Когда у них еще были некоторые дроиды. В частности прекрасный медицинский диагностический дроид, годившийся как для людей, так и для животных. Рэйно был еще очень мал, но уже подрос настолько, что ему поручалось аккуратно сложить дрова возле печки. Этим он и был занят, когда Джерус вошел в кухню. Он только что обнаружил, что один из шааков как-то странно встряхивает головой, и понял, что настал его звездный час. Это будет первый вылеченный им шаак. Об этом можно будет рассказать отцу за ужином. Разумеется, просто небрежно упомянуть, эдак: «Пап, а знаешь, Синенький сегодня подцепил трясучку, наверное, снова сожрал что-то на нижнем поле. Да нет, ты не беспокойся, я уже все что надо сделал, он в полном порядке». Джерус подхватил чемоданчик с медикаментами, который они получали на каждой ярмарке, как фермеры, поставляющие в город сертифицированный товар, однако бросив взгляд в угол, где обычно стоял дроид-диагност, обнаружил пустоту. — Мама, а где диагност? — спросил он довольно беспечно. Однако последние секунды этой беспечности уже подходили к концу. — Папа его продал, — ответила мать, не переставая помешивать в огромном котле, наполнявшим кухню пьянящим ароматом только что сваренного жупа. — Почему? — спросил Джерус, ожидая услышать что-то вроде: «Мы купим другой получше» или «Он сломался и у нас будет новый». Но мать сказала нечто другое: — Он нам больше не нужен. Джерус подождал, не последуют ли какие-нибудь пояснения, но ничего не дождался. — Как не нужен? — спросил он, уже несколько сбитый с толку. — Вот мне как раз сейчас нужен. Синенький головой трясет и переминается с ноги на ногу. Как теперь узнать, что с ним?.. — Скажи Ндассе или Онг-Онгу, они все сделают, — мать все так же помешивала в котле и даже не посмотрела в его сторону. — Ч-что? — в этот момент Джерусу на миг приоткрылся весь ужас его положения, но он не мог в это поверить. — Но мама! Какой еще Онг-Онг?! Нам нужен диагност! А вдруг еще кто-нибудь заболеет. Что за ерунда?! При чем тут эти зеленые уроды?! Это не их шааки! Его последние слова заглушил резкий окрик матери: — Как ты разговариваешь, Джерус Джанник?! А ну выйди быстро из кухни. Ты был, кажется, чем-то занят, вот иди и продолжай делать, что делал! — Так я не могу, — ответил он растерянно. — Мне для этого диагност нужен. Я не могу смотреть, как ему больно. Это же Синенький, мама… Она ничего не желала слушать, твердо уповая на своих гунганов, как она теперь стала их называть. Они вечно толклись у них дома, жрали, спали и несли свою дремучую чушь о вреде дроидов. Стоя в тени корабля, Джерус лениво наблюдал, как Брандес, Тонра и джедай кормят подошедших к самому кораблю стадных животных. «Что они им там пихают? — подумал он, с невольным беспокойством. — Небось что-нибудь сухое из авто-камбуза вытрясли… А лучше бы дали им попить. Тут так сухо, что для них ценней всего, наверное, вода…» Эти черти зеленые захватили власть не в одночасье — они приучали людей к себе постепенно. Как он теперь видел, спланировано все было хитро. Но Джеруса им было не провести, они не могли обмануть его интуицию, не могли победить инстинктивного, глубинного, рефлекторного отвращения, которое будили в нем их поблескивающие шкуры, их ужасные глаза на хрящеватых ножках… Вы видели, как они вылезают из своего вонючего болота? Как зомби — зеленые, руки болтаются… Они специально сводят с ума таких как его мать, да и отец… «Пока у нас есть дроиды, им нас не одолеть, — думал Джерус. — Они так и будут тухнуть в своих болотах. Вот они и хотят лишить нас техники и потом истребить».***
Отец не говорил ни да, ни нет, но, похоже, тоже поддался влиянию зеленушных болотников. По крайней мере он ничего не предпринял, не выгнал проклятых ублюдков с фермы, нет… Он даже разговаривал с ними… Слушал их поганые проповеди, даже следовал каким-то их советам. И все же долгое время он, казалось, еще оставался самим собой… Но ведь было же и что-то хорошее. Например, часы проведенные с отцом на дальнем конце нижнего поля, где они в течение долгих месяцев строили поддерживающую конструкцию для новой дренажной системы, которую они потом покупали секция за секцией и устанавливали тоже сами. С чем сравнить восхитительное предвкушение, охватывающее все существо, когда отец говорит: «Ну что, похоже, завтра хватит на еще одну». Ему не надо было пояснять, на что им хватит денег, вырученных за травяные брикеты или молодых моттов. Выбранная ими система была восхитительно красива — блестящие хромированные детали перемежались белыми креплениями; и когда монтаж был закончен, она смотрелась на фоне густой зелени, как ожерелье на шее Красотки Нийе. В эти счастливые месяцы их с отцом было просто не вытащить с поля. Матери приходилось даже приносить им обед. Иногда она присылала Рэйно. А несколько раз они приходили оба в сопровождении грубоватого LT-42, который не возражал поработать не только носильщиком, но и столом. Тогда они обедали все вместе, обсуждая перспективы грядущего дня или мелкие ярмарочные происшествия, случившиеся накануне. О чем бы ни шла речь, то отец, то Джерус невольно оглядывались на наполовину готовый дренаж, спеша вернуться к работе. Ему вдруг ясно представилась эта картина: кинув беглый взгляд назад, он поворачивается обратно к столу, а мать смотрит то на него, то на отца и заливисто смеется, откинувшись на спинку стула и закрыв глаза, а солнце падает на них почти отвесно, проходя через легкий полотняный навес, который раскинул над ними LT-42. Луч Татуинского солнца отразился от хромированного бока корабля и пятно света, скользнув по правой щеке, заплясало у него на лбу. Джерус как мог стер из сознания счастливую картину, радостные лица, начинающийся за полем лес… Хорошие воспоминания, оказывается, ранили чуть ли не сильнее, чем тягостные. Как, например, пора, когда мама варила жуп. Казалось, густой пряный запах наполнил ноздри наяву. Однако Джерус снова икнул, и наваждение рассеялось… Ему вспомнилось одно утро, когда мать особенно рьяно расхваливала какого-то из этих болотных гадов: и тут он ей помог, и там что-то отнес, и здесь что-то собрал… При том, что для всех этих работ давным-давно существуют нормальные дроиды! Чтоб не ссориться из-за ерунды, Джерус бросил свой недоеденный завтрак и ушел на дальнее поле — откачивать воду. Воду приходилось откачивать каждую свободную минуту. Раньше здесь стоял простой автоматический насос, который вполне справлялся, но теперь и эту работу приходилось делать руками. «Если все время тратить на откачку воды и уборку дерьма, на нормальные дела его совсем не останется. Неужели даже отец этого не понимает?» Было бы хорошо придумать, как использовать все эти бесконечные галлоны ненужной воды для чего-нибудь полезного — например, раз уж дроиды у нас под запретом, пустить эту воду на то, чтоб опускать и поднимать пресс. «А почему бы и нет? — думал Джерус, задумчиво качая ручку насоса. — Закачивать ее куда-нибудь наверх и пусть льется оттуда через пресс в болото». Это была счастливая идея, воплощение которой принесло мир в их семью на несколько месяцев.***
Страдания его детства усугублялись еще и тем, что ему некому было рассказать о своей беде. В школе он учился с нормальными ребятами, чьи нормальные отцы освобождали участки болота от камней и деревьев, осушали их и засевали нормальными злаками; чьи нормальные матери не доили икопи руками, не таскали сами тяжеленные чаны, обрабатывая очередной урожай к ярмарке, сами лечили заболевших животных, полагаясь на рекомендации диагностов, а не собирали урожай неизвестных трав по колено в воде и не позволяли болотной жиже разъедать свои руки до кровавых язв… Но от одиночества в школе Джерус неожиданно избавился, когда до окончания курса ему оставался всего год. Курс длился восемь лет, интенсивность занятий была тщательно приведена в соответствие с требованиями сельского хозяйства, оставляя фермерским детям достаточно сил и времени для полноценной работы на ферме при посадках, а также сборе и обработке урожая. За восемь лет обучения им успевали сообщить не только общие знания по музыке, чтению, письму, счету и механике, но и привить разного рода навыки, жизненно необходимые для будущих фермеров. Школы разнились в зависимости от региона и, как следствие, типа окружающих ферм. В программу мгновенно попадали новейшие исследования, касающиеся почвы, одомашнивания новых видов животных, ветеринарного дела. Новейшие достижения юные фермеры разносили по домам, где их родители находили этому применение в практической жизни. Косвенным образом это делало сельскую жизнь еще радостней и приятнее, заставляя родителей внимательно прислушиваться к детям, а детей — больше разговаривать с родителями. Школьное образование полагалось любому ребенку с фермы, поставлявшей в город сертифицированный товар. Для сертификации каждый фермер покупал в рассрочку дроида, проверявшего его продукцию на соответствие требованиям Департамента продовольственного снабжения, получая право не только на обучение для своих детей независимо от их количества, но и на медикаменты для людей и животных, выдаваемые как ежегодно, так и по мере необходимости. О потере сертифицирующего дроида Джерус узнал самым неприятным из возможных способов. Худа не чуя он в тот день отправился в школу, так как животноводческая ярмарка как раз закончилась и в работах наступил перерыв. Однако до занятий его не допустили, сообщив, что его ферма аннулировала свои сертификационные обязательства, а потому он, Джерус Джанник более не имеет права на обучение. Раздумывая над перспективой нового мучительного объяснения с родителями, он бесцельно шатался по Центру, заходя в лавки и разглядывая товар. Никаких денег у него с собой, разумеется, не было, поэтому побродив часа два и ничего путного не придумав, он отправился домой пешком. Сама по себе потеря права на посещение школы, не сильно расстроила Джеруса, в конце концов до ее окончания ему оставался всего год и большую часть полезной информации он там уже получил, но вот Рэйно, когда дорастет до восьми, уже не сможет пойти учиться. Это при том, что родители, усложнившие себе жизнь до предела отказом от дроидов, не будут иметь ни времени, ни сил обучать его чему бы то ни было. С тоскливой обреченностью Джерус понял, что и это ему придется делать самому. Долгая пешая прогулка под палящим солнцем изрядно его утомила, вытопив из него весь гнев и всякую волю к борьбе. Когда он вошел в кухню, и мать повернула к нему усталое лицо с темными провалами глаз, ничего кроме глухого бессилия и отчаяния, близких к полному безразличию, он уже не чувствовал. Однако вечером, он долго не мог уснуть, мысленно споря то с матерью, то с отцом. Теперь слова пришли, они толклись в голове, сталкиваясь и переплетаясь, наполняя ее беспрерывным звоном. Это происходило теперь все чаще. Он спорил и спорил. Он спорил днем и спорил ночью. Он доказывал, он скандалил, он упрашивал и злился. Все это было без толку. Однако по мере того, как дроидов становилось меньше, а работы больше, ночные споры постепенно сошли на нет. Вечером ему едва хватало сил добраться до постели, после чего он мгновенно проваливался в сон, длившийся, казалось не больше нескольких секунд. Он икнул громко и мучительно, горло защипало от устремившегося вверх желудочного сока. Джерус набрал в грудь воздуха и задержал дыхание, хотя сегодня этот заслуженный способ не имел над икотой никакой власти. Но по крайней мере так легче было ее переносить. До начала караула оставалось всего два часа. Проклятая икота и принесенные ею проклятые воспоминания заставляли его испытывать все возрастающее чувство беспросветной безнадежности.***
Он принялся вспоминать тот день, когда все окончательно разлетелось на куски. День, когда болото поглотило его беззаботное детство. Онг-Онг — он был самый гнусный из них — посоветовал отцу выпустить на волю стадо шааков: мол, на болоте им будет лучше, чем в загонах. Однако это все еще был только совет. Это даже еще подлежало обсуждению. Хотя обсуждение и длилось недолго: за завтраком Джеруса снова выставили из-за стола. Да он и не возражал, предпочитая работу бесполезной ругани. Он задумчиво чистил щеткой бок джимву, которая должна была вскоре отложить яйца и вывести детенышей — к следующей животноводческой ярмарке они заново заполнят опустевшие сейчас загончики. В очередной раз проведя щеткой по гладкой коже, Джерус услышал характерный звук задвигаемого засова. Сначала он не поверил, подошел к большим двустворчатым дверям и попытался их открыть. Ничего не вышло. Он толкнул сильнее. Никакого результата. Тут до него дошло. Во внезапной вспышке озарения он понял: они тоже решили не спорить с ним больше; куда проще запереть его где-нибудь как маленького, сделать свое черное дело, а потом поставить его перед фактом. — Стойте! — крикнул он. — Папа, подожди! Его затопили горечь и отчаяние. Это было невероятно унизительно. Они его заперли, подло заперли, а сами… Как будто это были не его родители. Он снова потряс дверь. Услышал суетливое прихрюкивание шааков. Они же разбегутся! Что они тогда будут продавать на ближайшей ярмарке? — Папа, не надо! Подожди! Мир разваливался на части. Не могли они так подло обойтись с ним! Просто не могли, если это все еще были Хоран и Эсна Джанник. Джерус слышал топот шааков и смех Рэйно. Это его добило. В конце концов, он не обязан мириться с этим абсурдом! Джерус подтянулся на перегородке, перекинул через нее ногу и встал, опираясь на стену. Отсюда он мог дотянуться до узкого горизонтального окошка под потолком. Он вылезет через окно, никаких проблем. Они просто не имели права вот так запирать его, а потом выпускать все великолепное стадо прямо на болото. Стадо, которое они все вместе растили, для которого они строили хлев… Он вылез в окно и повис на руках. До земли оставалось порядочно, но обида и гнев заглушили в нем чувство самосохранения — он все-таки спрыгнул, не удержался на ногах и шлепнулся на задницу, но тут же вскочил и бросился к хлеву. У хлева сгрудились шааки, они издавали какие-то ужасные булькающие звуки и подвывания. Джерус подошел ближе и понял, что шааки тут ни при чем. У стены, обнимая шаака за опущенную почти к самой земле голову, сидела эта подлая тварюга — Онг-Онг. Онг-Онг булькал и подвывал. Джерус, возможно, вполне мог себя контролировать, но не имел ни малейшего желания. Как раз наоборот. Он отпустил все тормоза. Легко подавив инстинктивное отвращение, он размахнулся и от души заехал кулаком мерзкой твари в основание правого глаза, заботясь только о том, чтобы ненароком не попасть по ни в чем неповинному шааку. Где-то в глубине души он ожидал, что кулак сейчас с хлюпаньем заскользит по покрытой слизью коже, однако этого не произошло, удар вышел что надо — крепкий и упругий. Онг-Онг тоненько взвизгнул и, схватившись за глаз, повалился на землю. Джерус почувствовал глубокое удовлетворение и уже замахнулся для нового удара, но не успел. Подбежавший сзади отец отвесил ему такую затрещину, что он бы не удивился, если б его глаза выскочили из черепа и покатились по зеленой траве в разные стороны. Не дав ему опомниться, отец затащил Джеруса в дом и снова запер, за этот раз в кладовке, в которой не было никаких окон. Ему на тот момент явно было лет четырнадцать, не больше. В пятнадцать отец бы так легко с ним не справился. В год с четырнадцати до пятнадцати он так резко вырос и раздался в плечах, что практически сравнялся с отцом. Оказавшись в темноте, Джерус принялся ломиться в крепкую дверь. Отбив об дверь все плечи, он принялся пинать ее ногами. Потом ощупью составил все, что было на одной из полок, на пол, а саму полку, сняв, использовал вместо тарана. Он скандалил и буянил, стараясь не повредить в тесном пространстве заготовленные для ближайшей ярмарки продукты. Ведь он-то в отличие от своих родителей не сошел с ума. Это они хотят уничтожить ферму; это они не понимают, что без фермы не жизнь, что без фермы они умрут (ну, он-то точно умрет) — и никакие гунганы им не помогут. «Только рады будут, гребаные ублюдки! Еще попляшут на наших костях». Джерус кричал и ругался, не стесняясь никого и ничего, в тщетной надежде бранью вызвать ответный гнев родителей, однако по ту сторону двери стояла мертвая тишина. Ощущение времени исчезло. Наконец, он все-таки выбился из сил и сел, привалившись к двери спиной. В голове звенело и от затрещины, и от собственных яростных криков. Он был так зол и в таком отчаянии, что не чувствовал унижения от того, что его уже второй раз заперли, как ребенка. Это даже казалось чуть ли не единственно разумным решением. Опустив на пол руку, Джерус почувствовал что-то клейкое и комковатое. Гоня непрошеную мысль, что это болото каким-то образом пробралось в дом и теперь прет прямо из пола, он поднес руку к носу и понюхал. Он ощутил слабый сладкий запах варенья из кэмби. Видимо, один из контейнеров все-таки опрокинулся, а ведь он так старался этого избежать. Целый контейнер варенья размазан по полу… От этой бессмысленной траты, от всей этой непроглядной бессмыслицы ему стало невыносимо гнусно и тоскливо. Он слизнул варенье с пальцев и сидел теперь неподвижно, упершись затылком в запертую дверь и закрыв глаза. — Джерус, — послышался за дверью робкий голосок Рэйно, — ты сердишься? — Да, — буркнул Джерус, не открывая глаз. — Я принес тебе еду, — Рэйно как будто не услышал. — Мама сказала дать тебе еду, если ты уже не сердишься. — Ты что не слышал? — рявкнул Джерус. — Я сержусь, будь уверен! Поворачиваясь к двери лицом, он попал коленом в разлитое варенье и еще больше разозлился. — И есть я не хочу! Вали отсюда немедленно! — Мама сказала, если ты хочешь пить, там на верхней полке есть сок. — Я сказал, вали отсюда! — Джерус, не сердись, пожалуйста, — Рэйно перешел на шепот и, кажется, прижался губами к самой двери. — Пожалуйста, — шептал он. — Это очень страшно. — Сколько времени? — перебил его Джерус. От этого шепота, просачивающегося в темноту сквозь дверь, в нем снова вскипал гнев: мелкий засранец просит его не сердиться, а сам позволяет болотным ублюдкам катать себя на закорках! — Не знаю, — ответил Рэйно. — Сейчас вечер. Уже темно.***
Отец выпустил его на следующий день. Ночью Джерус не утерпел и все-таки открыл одну бутыль с соком. Еще одна напрасная трата. Итоги на сегодня. Ущерб от Джеруса Джанника: контейнер варенья и полбутыли сока. Считай, целая бутыль. Полбутыли все равно до ярмарки не доживут. Ущерб от супругов Джанник: целое стадо шааков. Это не считая дроидов, проданных за последние три года соседям по дешевке; сарая, починить который не хватает ни сил, ни времени (все из-за тех же проданных дроидов); сокращения поголовья скота по той же причине… И кто здесь сумасшедший? Джерус вышел из каморки на свет, щурясь и моргая после чуть менее суток, проведенных в темноте. — Зря вы меня выпустили, — сказал он мрачно и потер щеку в том месте, где ее украшал красный решетчатый след от мешка, на котором он спал. — Но тогда уж, может, объясните? — Попридержи язык! Объяснять ему еще! — воскликнула мать, замахиваясь на него полотенцем. — Тише, Эсна, — сказал отец. — Что тебе объяснить? Но Джеруса не обманул этот мягкий тон. Он ведь уже пытался выяснить у отца, что происходит, почему на Красотке Нийе хозяйничают проклятые болотники. Отец только улыбался ласковой улыбкой. Джеруса тошнило от этой ласковости. Это было непонятно. И даже жутко. Он посмотрел отцу в глаза, но не прочитал там ничего обнадеживающего. — Зачем вы выпустили шааков? Зачем ты продаешь дроидов? Я ничего не понимаю. — Я тебе миллион раз уже объясняла! — Сейчас, — тихо сказал Джерус и поднял руку, — подожди. Сейчас я вернусь, и можете еще раз объяснить? Но из этой затеи опять ничего не вышло. Когда он вернулся из нужника, отец предпринял попытку «спокойно все обсудить», но до того, как Джерус снова разозлился, он успел только рассказать, почему выл и булькал, обнимая шаака, эта мерзкая тварина — Онг-Онг. Оказывается, дело было в методах одомашнивания. Удаление подчелюстной железы в младенчестве — операция, которую мед-дроид проводил у Джеруса на глазах сотни раз — приводит у шааков к полной потере интереса к дикой жизни. А по мнению гунганов, и к жизни вообще. Тут разговор пришлось прервать, потому что Джерус отказывался понимать, какое отношение мнение чертовых гунганов имеет к ним, к Красотке Нийе и к их шаакам, а родители не в состоянии были этого объяснить. «Это их мир, — сказал отец. — Они лучше знают его». — Хрен ли это их мир?! Это наша ферма, мы тут живем! Что вообще они тут делают? Пусть эти ублюдки валят обратно в свое болото, — он вскочил, перевернув скамейку. — Джерус, что за слова! — Да при чем тут слова! — выкрикнул он и выбежал из кухни. Попытка объясниться снова ни к чему не привела, а ведь сидя в темноте кладовки, он подобрал и сформулировал не менее десятка спокойных разумных аргументов, не содержащих не только бранных слов, но даже малейшего намека на гунганов. Однако стоило ему открыть рот, как все компромиссные предложения, все прекрасные спокойные фразы враз улетучились… Выскочив на крыльцо, Джерус обнаружил, что стадо шааков так никуда и не делось. Ну учитывая, что это были домашние шааки, удивляться этому не приходилось. Сейчас Джерус удивлялся, скорее, тому, что и сам повелся на гунганские россказни и поверил, что домашние шааки могут разбежаться. Куда они побегут такие откормленные на своих коротеньких ножках? Они уже выглядели утомленными и несчастными — их стоило поскорее загнать в стойла, где они смогут опереться на специально устроенные подпорки и дать отдых ногам. Джерус сгреб оставшийся со вчера помет, залил пол растворителем, чтоб убрать то, что присохло, подождал, а затем собрал и отправил в слив остатки. Кажется, о таких мелочах, как уход за скотом, кроме него вообще никто не думает! Тем не менее работа успокаивала: он вымыл тех, кто в этом нуждался, загнал повеселевших в ожидании кормежки шааков в чистый хлев и задал им корм. Покончив со всем этим Джерус прошелся вдоль ячеек, из которых выглядывали довольные морды. Этот хлев они с отцом построили сами — кроме подпорок, позволявших шаакам отдыхать, а следовательно, набирать больше жира, в нем был миллион других остроумных приспособлений облегчающих и работу фермера, и жизнь скотины. Они отвезли свои идеи на ярмарку, где они пользовались невероятным успехом у соседей. «Довольное животное — залог благосостояния», — говорил им отец. И был совершенно прав. Мысли о ярмарке и отцовском успехе слегка приподняли настроение Джеруса, и он решил, что достаточно спокоен, чтоб вернуться в кухню. Он вошел, не снимая грязных сапог, и остановился у дверей. — Их же не имело смысла выпускать. Они бы все равно не убежали, — сказал он. — Ладно, эти воню… Ладно гунганы этого не знают, но вы же знали. Зачем все это? Их надо выгнать, пусть они не мешают нам спокойно жить. Сейчас он говорил совершенно спокойно. — Джерус, сапоги! Ты с ума сошел? Немедленно выйди из кухни в сапогах! — Не выйду, — ответил Джерус. — Не выйду, пока вы не объясните мне, что все это значит. Почему вы им все это позволяете? Они же просто хотят все разрушить! Они говорят вам: «Рушьте» и вы рушите! — от его спокойствия снова ничего не осталось. — Как ты разговариваешь с собственными родителями! Джерус уже открыл было рот, собираясь сказать, что он не может иначе разговаривать с людьми, которые разрушают собственный дом. — Тихо, — сказал отец. Джерус заткнулся. — Сними сапоги, Джерус. Чистая кухня — часть крепкой фермы. Вытри пол и давай еще раз попробуем это обсудить. Джерус снял сапоги. И вытер пол. И они попробовали еще раз все обсудить. Отец был прав — надо спокойно поговорить. Джерус дал себе слово дослушать все до конца, дослушать и не взорваться. Поэтому теперь он сидел, стиснув зубы, не давая словам прорваться наружу, и слушал, слушал, слушал. Это видите ли земля гунганов. Они жили тут изначально. Они знали свой мир и готовы были делиться этим знанием. Они хотели помочь людям счастливо жить на Набу. Джерус чувствовал, как пружина негодования сжимается в нем все сильнее и сильнее, но он терпел. Он сидел, слушал и терпел, боясь поднять глаза от стола, боясь, что не выдержит и снова начнет кричать, пытаясь достучаться до них. Пружина все сжималась и сжималась. — Мы выгнали их отсюда, а они не нападают в ответ, а лишь хотят помочь нам… Слова отца навели Джеруса на мысль, что гунганы вовсе не глупы и очень может статься, что это не родители хотят уничтожить ферму, а как раз гунганы… — Да какая, блять, разница, чего они хотят?! Пусть они уйдут! Это наша земля! — Джерус… Он замер. Он же не собирался возражать. Он же собирался дослушать… Джерус стоял, опершись руками о стол, и смотрел на родителей, сидящих напротив. Лица их были печальны, плечи опущены, они выглядели подавленными и обреченными. На какой-то страшный миг Джерусу почудилось, что их кожа приобрела зеленоватый оттенок. Он моргнул, наваждение отступило, но ощущение, что в каком-то смысле оно было истинным, не прошло. — Ладно, — сказал он, внезапно почувствовав усталость и апатию. — Все равно они не убежали, чего теперь… Эпизод исчерпал себя. Стадо никуда не делось, но что-то безвозвратно погибло в тот момент, когда на дверь сарая опустился засов. Погибло и больше уже не ожило.***
В тот год, когда Джерус ушел, отец провел систему ирригационных канальцев на дальнем поле, превратив его в болото. Мол, он будет выращивать там какие-то ебучие болотные травы. Как будто мало нормальных культур. А однажды Джерусу показалось, что отец вроде как заговаривает там землю или посевы… Покончив с кормежкой и чисткой шааков, Джерус спустился на нижнее поле помочь отцу. Дойдя до края поля, он оглянулся на ферму. От былой красоты почти ничего не осталось. Красотка Нийе приобрела какой-то унылый, заброшенный вид. Стало даже как-то трудно определить, где кончается болото и начинается цивилизация. Сарай у дальнего края нижнего поля, где они хранили все для посевов, просел и почти на треть ушел в напитанную водой почву. Хорошо еще, что ничего пока не случилось с вакуумным погребом. В противном случае они не смогли бы сохранить до ярмарки хотя бы то немногое, что еще могла дать их умирающая ферма. Родители Джеруса были вовсе не стары, им обоим было чуть за тридцать, но когда он увидел отца в середине поля, тот показался ему стариком. Похоже, он… колдовал? По крайней мере он нагибался через равные промежутки времени и что-то шептал невысоким, торчащим над водой, росткам. Может, это и стало для Джеруса последней каплей. Болото, которое он как фермер призван был победить и покорить, не желало поражений; оно наносило ответный удар — оно забирало у него всё. Сначала оно украло у него мать. Она стала напряженной, в глазах одержимость. С бессильной болью Джерус видел, как болото и работа, которую она взвалила на себя, отказавшись от дроидов, стирают с ее лица остатки красоты, заставляют ссутулиться плечи… Теперь оно украло и отца. Смотреть на это спокойно было невозможно. Джерус бросился через поле, хлюпая на почти болотных кочках, оскальзываясь на оплывающей земле, топча неведомые ненавистные ростки. Он собирался остановить отца не для того, чтобы предложить что-то более рациональное, от этой идеи он уже успел отказаться, а просто чтоб хотя бы не видеть его таким — старым и безумным… Однако добежав, он забыл, что хотел сказать или сделать. Что-то еще умерло в нем в этот момент. Как же много в нем было живого, что оно все умирало и умирало и никак не заканчивалось… Их прекрасная дренажная система была вдребезги разбита. Повсюду валялись хромовые блестящие и матово-белые обломки. За них уже принялся болотный плющ. У Красотки Нийе больше не было нарядного ожерелья. Да и красоткой ее уже было не назвать… Неожиданный порыв ветра швырнул Джерусу в лицо тускло-желтый сухой песок Татуина. Джерус оперся спиной о посадочную опору корабля и оглядел горизонт, который заполнили причудливые сиреневые тучи. Боль утраты навалилась на него с неистовой силой. Пять лет, которые он держал ее где-то в глубинах памяти, не давая всплыть на поверхность, не прошли даром — за это время она здорово окрепла.***
Воспоминания жгли его и терзали. Он снова икнул и снова оказался на кухне наедине с икающим братом. Рэйно всегда вызывал у него смесь сострадания с отвращением, что в сумме давало невыносимую тошнотворную боль — маленькое несчастное существо, которому ты бессилен помочь. Рэйно был просто ходячее несчастье. Он вечно откуда-то падал, обжигался, ронял на себя что-нибудь тяжелое… Это в любом случае не могло кончиться хорошо. Но в общем контексте приобретало какое-то зловещее значение. Джерус не мог поручиться за хронологию событий. Было ли это до того, как его выставили из школы или после, но однажды настал день, когда на Рэйно упала дверь сарая. Упала. Дверь.***
По мере того, как дроиды исчезали, а работы прибавлялось, жизнь становилась все темнее, все реже случались просветы. Три ближайших к дому загона из восьми оплел болотный плющ, который было некогда убрать и который из-за возросшей влажности набрал небывалую силу. На то, чтоб содержать таких прекрасных животных, как пеко-пеко, твиррлы и мотты ресурсов не осталось, так что загоны пустовали. Джерус и Рэйно едва успевали ободрать плющ с тех трех построек, что еще использовались. Пустующие загоны, оплетенные плющом, придавали ферме заброшенный, зловещий вид. Она выглядела так, как будто здесь прошла эпидемия какой-то страшной болезни… Джерус уже не помнил, чем он был занят в тот момент. Помнил только, что услышал скрип, треск, звук падения и короткий, тут же оборвавшийся детский крик. Он примчался к месту происшествия одновременно с родителями, за спинами которых тут же замаячили проклятые зеленые ублюдки — двое или трое. Таким образом, у бывшего загона для пеко-пеко — непропорционально высокого, чтобы эти великолепные ящеры имели возможность взлетать в свои гнезда — собралась небольшая толпа из полудюжины участников. Подточенные плющом опоры дверного проема подломились, вырвавшиеся из них петли больше не удерживали дверное полотно, которое рухнуло, придавив под собой проходившего мимо Рэйно. Из-под густого покрова плюща выглядывала только левая рука. — Поднимай с той стороны! — хором крикнули друг другу Джерус и его отец, одновременно бросаясь к упавшей двери. Сами они, однако, этого не заметили. Стоило Джерусу ухватиться за край, как он понял, что может быть еще не все потеряно. Зеленый покров был гораздо больше самой двери, так что большая часть Рэйно была просто прикрыта мягкими листьями. Однако он не шевелился, а значит… Они с отцом дернули, приподнимая тяжелую дверь, и тут Джерус увидел, как пакостный Онг-Онг, крадущейся походкой подвигавшийся к его брату, протягивает свои склизкие лапы, собираясь выхватить его из-под груды листьев. — А ну назад! Убери руки! — не своим голосом зарычал Джерус, едва не выронив дверь. — Мама! Вытаскивай его. То ли все они были в шоке от произошедшего, то ли действительно поняли, что теперь не до игр, но его послушались оба. Онг-Онг отступил к своим приятелям, а мать наклонилась и вытянула довольно целого на первый взгляд Рэйно из-под двери и лиственного покрывала. Впрочем, второго взгляда было вполне достаточно, чтоб установить, что целым он не был. Под дверь попала вся его правая рука, от самого плеча. Рукав приоторвался, под тканью проглядывало красное, пальцы, видимо раздробленные, отогнулись под неестественным углом, зацепившись за траву, пока мать вытаскивала сына из-под двери. — Сейчас, — сказал Джерус и отвернулся. — Я за аптечкой. И за грузовозом. Пережмем руку у плеча, и я отвезу его в Тид. Никто ему ничего не ответил.***
Джерус подогнал грузовоз почти вплотную к лежащему на земле Рэйно и выскочил наружу с аптечкой в руках. Аптечку он нашел почему-то на крыльце, но времени подумать об этом у него не было. Обычно тяжелый бокс был подозрительно легким. Торопливым движением он откинул крышку, и легкость эта немедленно нашла свое объяснение. Окружающие звуки разом смолкли. Пораженный ужасом открывшегося зрелища, Джерус несколько секунд тупо разглядывал ряды пустых разнокалиберных ячеек, наконец, его внутренний распределительный щит справился с внезапным скачком напряжения, мышцы вновь обрели подвижность и Джерус смог перевести взгляд на остальных. Никто не обращал на него внимания. Онг-Онг успел завладеть Рэйно и уносил его к болоту. В это время Ндасса успокаивающе положил руку на плечо матери. — Наша его вылечи, — заверял он ее. Она только кивала, прижав ко рту кулак, ее лицо перекосилось, но в глазах стояло твердое упование. Естественно, выяснилось, что гунганы горазды только трепаться. Жизнь Рэйно они, конечно, сохранили: он не умер ни от потери крови, ни от болевого шока. Но было одно существенное но. Вылечить-то они его не вылечили, да и цели такой, видимо, не ставили. Вместо того чтобы дать пацану нормальную руку, они просто каким-то образом остановили в ней все процессы… Рука Рэйно так и осталась беспомощно болтаться: усохшая и безжизненная. Мать требовала относиться к этому как к чуду, преисполниться благодарности к милому болотному народу… И ни за что не позволила отвезти Рэйно в Тид и сделать нормальный протез. — Вы можете угробить себя, если хотите, но ребенок-то чем виноват? — разорялся Джерус, но они не желали внимать голосу рассудка. — Джерус, — говорила мать, — прекрати кричать. Ты пугаешь Рэйно. Все же хорошо кончилось. Хорошо? Это она называет «хорошо»? Рэйно было пять лет, когда он лишился руки. Вот тогда-то Джерус и ушел из дома. Просто он вдруг понял, что дошел до черты, что он не может остаться и всю жизнь захлебываться в топях этого всепроникающего темного безумия. С тех пор он старался забыть, что где-то у него есть семья. Его семья теперь здесь. В СБ дворца как раз и нужны были такие простые выносливые деревенские парни, как он. Конечно, в его прошлой жизни — жизни на ферме — были не только душевная боль и отчаяние. Было и много хорошего, светлого. Много радости. И даже, возможно, счастья. Но сейчас под этим жарким иссушающим солнцем чужого мира (их тут что два?), он ясно понимал, что сбежал не зря, что не зря хотел оставить все это в прошлом, забыть и никогда больше… Так какого черта он тогда вообще обо всем этом думает?! Хватит. Хватит думать об этом. Он ушел оттуда и сам живет свою жизнь. Он вовсе не обязан жить, как они… Тогда в шестнадцать лет он думал, что умрет без фермы, зачахнет, если не сможет выходить на рассвете в росистое утро, прислушиваясь к возне проснувшихся шааков. Если не сможет больше почесать твердый бархатистый лобик только что вылупившегося джимву. Если не почувствует больше, как подается земля под лопатой, как рвется густая сеть маленьких корешков со звоном, который слышишь руками, который передается в ладони, поднимаясь по черенку. Если не сможет больше плюхнуться лицом в высушенное разнотравье, прежде чем спрессовать его в аккуратные брикеты для скотоводов горных областей, где в межсезонье так мало травы… Из-за высокой влажности трава плохо сохла даже на солнцепеке. Мать развешивала ее как можно выше в специальных сетях, но все равно на просушку уходило много времени, так что они едва успевали заготовить достаточно брикетов к очередной ярмарке. Долгое время мать с отцом обсуждали возможность покупки автоматической сушилки, но сначала были более насущные траты, а потом… Потом проклятое болото сожрало его родителей окончательно. Вопреки ожиданиям, он не умер. Наоборот, ему стало легче, приятнее жить. Здесь отличные ребята, прекрасная работа и беззаботная жизнь. За пять лет, что прошли с его побега, он впервые задумался об оставленном доме. И не стоило этого делать… Конечно, в той жизни было что-то хорошее, иначе он ушел бы гораздо раньше — сразу, как только стало понятно, что патологическая увлеченность родителей жителями болот не просто досадная причуда, а настоящая одержимость. Но этим хорошим никак не окупалось все остальное — бессмысленность и безнадежность этого болотного существования.***
— Джанник! — кто-то радостно хлопнул его со всей дури по плечу. Сердце прыгнуло в горло, он судорожно вздохнул, а потом так резко развернулся, что ударился плечом о посадочную опору. — Брандес, ты больной?! — спросил он, смеясь. Он почувствовал с облегчением, что встряска помогла, что икота прошла и скорее всего не вернется. — Извини, — Брандес тоже засмеялся, — не ожидал, что ты такой нервный. Тебя капитан хочет видеть.