Оттепель

Валентине без отцовского нежного "дочка" холодно очень. Пальцы в корочке инея, как у той принцессы несчастной из мультика, песню которой пела на школьном празднике, улыбаясь ему, сидящему в первом ряду. Вот только у нее отпустить все никак не выходит. Париж цепляет воспоминания коваными решетками и оградами, связывает, улететь не давая, привычными запахами духов, смога и кофе. Валентина в Париже от собственных воспоминаний задыхается, ей дышать совсем нечем, а морозные узоры все выше по рукам расползаются. Было бы красиво, подходило бы к платью любимому, если бы больно так не было, не жгло так нежную белую кожу. Тонкие, ломкие руки и робкая, неуверенная нежность в глазах Бенедетто совсем не спасают. Только облегчение временно дарят, позволяют брату ободряюще улыбнуться. Брату... Так странно. И жутко, и больно опять. Потому что поломанный мальчик тоже память тревожит, не дает тяжелым сном забыться хоть на ночь одну. И пачки таблеток совсем не спасают. Этот мальчик, кривая пародия на того, кого убили, как только родился, кем мог бы быть, если бы, он — настоящее чудо. Он от нее отвернуться не думает даже, обнимает нерешительно только, цветы поливает в квартире, учится вместе с ней улыбаться. И прячет ее ото всех. От взглядов, холодных и липких, от слухов, горьких и колких, от людей, обозленных, жестоких. Он за нее очень быстро решает, что Париж ее душит, что здесь она не согреется, только ледышкой станет холодной и хрупкой. Он за нее набирает знакомый номер, что-то говорит в трубку негромко, компенсируя жестами и эмоциями, что на подвижном лице меняются по сто за секунду. Он собирает ее чемодан, извиняясь из шкафа, если что-то забыл, не учел, ему же впервые куда-то пытаться кого-то собрать. Она кутается в джемпер на вырост и не может хоть слово протолкнуть через горло саднящее. Бенедетто слов и не нужно, ему достаточно, что она очень старается улыбнуться. Ему достаточно просто пытаться сделать для нее хоть что-то. Это чудо лохматое, кажется, перед ней вину чувствует. Боже, это она должна перед тобой на коленях стоять, тебя обнимать, учить от теплоты не шарахаться прочь. Только вот принцесса оказалась слабее, чем думала. А бродяга оказался для этого мира чересчур добрым. Он ее в аэропорту обнимает впервые крепко и на ухо шепчет тихонько, алея щеками: "Постарайся согреться, вдохнуть хоть свободней немного." А потом машет смущенно кому-то, шарф ее поправляет и в толпе исчезает мгновенно, годы практики все же. Только где-то за дверью мелькает зелень старенькой куртки (отказался новую покупать, эта вроде привычнее). Со спины обнимают знакомые руки. На сердце немного теплеет. *** Валентина — она словно хрупкий цветок. Белизна лепестков через всю грязь мира просвечивает, коснуться манит, помочь, от ветра злого, кусачего скрыть. Стебель тонкий гнется, но ломаться никак не желает, ничего его не берет (или любящие слишком хорошо собой от ударов закрывают?). Девочка-цветок с детства ему помогала. Царапины обрабатывала зеленкой, пачкая платье принцессы, от отцовских упреков в мягких объятиях прятала, от кошмаров скрывала пением тихим. Чистила платочком одежду испачканную, приносила из кабинета отца спасение школьника — замазку, когда терпение учителей лопалось вдруг, танцевать его тайком от взрослых пыталась нормально учить. За руку крепко держала, когда получал аттестат и родителей в зале не видел, болтала о чуши какой-то, когда под кожу бунтарство вводило чернила. Мама всегда говорила с немного печальной улыбкой, что Валентина — для него прекрасная пара. Он не возражал никогда особо, даже не понимая толком, что это значит — "пара". Валька (только когда родители не слышат, а то будет лекция про уважение к дамам) она же друг настоящий, единственный, если честно, самый-самый дорогой и нужный. С ней бы книжки читать, смотреть мультики от воспитателей тайно, шутить над портретами рода в темных коридорах ее дома, смеяться, не прикрывая рта, над дурацкими шутками, а не быть какой-то там "парой". Но когда под строгим взглядом родителей надевают платья, жилеты и пиджаки, когда выходят под руку в центр зала большого, чтобы под взглядами пафосных, глупых совсем, непонимающих ничего взрослых вальсировать медленно, чинно и строго, даже тогда лучше с ней. Потому что ее руки знакомы, пальцы в ладони привычно лежат. Потому что она лишь улыбается тихо, когда он оттаптывает ей ноги (снова) или ляпает глупость кому-то в лицо. Даже тогда она его спасает. Плечо изящное с россыпью стразиков мгновенно подставляет. Не дает о жизнь эту дурацкую мечты, рыцарские совсем, расшибить. Только бормочет непонятно как-то, что родился он поздновато, и теперь фехтование — не основной предмет, а благородство миром считается минусом. После злополучного вечера он сам умирает тихонько в наглухо закрытой квартире. Не знает, что делать, как быть, кем теперь быть. Будто снова мальчишка с расквашенным носом, который боится презрения в глазах отца, ведь тот слушать не будет, что кошку надо было спасти с дерева. Ему бы снова кто, как тогда, руку протянул, улыбнулся тепло и сказал голосом немножко писклявым: "Все будет хорошо, ладно?". Только Вальки рядом нет, ее ударили с силой такой же, по прошлому, устоям и мечтам, ее так же, как и его, растоптали за час. Ему бы ее сейчас обнять, прижать к себе, спрятать и спрятаться, а потом вместе искать сухие футболки по всей квартире. Но растрепанный мальчик, стеклянный как будто, настолько тонкий, просвечивающий в свете окон и фонарей, ловит его на подходе, термос в пальцы толкает и тянет за собой в закрывающийся парк. Мальчишка глазами огромными смотрит недоверчиво, но мягко как-то, не так совсем как в тот вечер, когда столкнулись взглядами на секунду, и просит шепотом сиплым Валентине пока не напоминать лишний раз. "Ей пережить это надо, понимаешь? Забыть не сумеет, но перешагнуть... Может быть... Ей бы сейчас светлого, теплого, не памяти только. Мне бы самому к ней тоже совсем не соваться, но она одна совсем в этом доме темном и мрачном..." Бенедетто говорит много, взахлеб, руками машет с пальцами бледными, в царапинках мелких, чаем теплым шарф заливает, краснеет вспышкой, когда Альбер капли стряхнуть пытается, шею его задевая. Губу нижнюю почти что сгрызает, когда де Морсер, чтоб не мерзнул хоть он, тянет из кармана перчатки забытые, на кисти подвижные сам натягивает ловко и быстро, грея своим дыханием. Что-то хочет сказать, возмутиться, кольнуть, поцарапать привычно, но налетает на полное спокойствие с горечью зарытой и тихое совсем "ни себя, ни ее не согрею, но ты то не мерзни, пожалуйста." Он его тогда до дома провожает, районом восхищается, перчатки отдать пытается и остается полыхать щеками, когда Альбер с улыбкой выдыхает "в следующий раз вернёшь". Следующий раз случается через пару дней. В этот раз с кофе и теплыми тостами. О Валентине они говорят каждый вечер почти, потому что... Потому что принцесса и верные рыцари, как в сказках из далекого королевства счастливого. Потому что защитить оба хотят. Потому что слишком вольный цветок, колпаком не накроешь, а помочь как-то надо. И поэтому, наверное, Альбер срывается в миг, когда Бенедетто просит купить билеты "хоть куда-нибудь" и увезти ее из душного города. *** Валентина смотрит на снежинки, застывающие на холодной коже запястий и теплом мехе пальто. Неуверенно поднимает взгляд. Альбер руки раскидывает и кружится, падая на обледенелом тротуаре почти что. Смеется свободно и ловит хлопья крупные, белые, будто сахарные, распахнутым ртом, как мальчишка, вот правда. Он на нее вдруг с улыбкою смотрит, тянет руку вперед, воротника лишь чуть-чуть не касаясь. Она его таким не видела... Уже сколько? Месяц? Ему идет белый в волосах и одежде. Он сам весь такой — светлый-светлый, яркий, добрый и положительный, как дурацкий принц на коне, о котором не грезила в детстве ни разу — зачем? Если друг — он и так рыцарь настоящий совсем, и конь, действительно белый, только метка черная в центре лба, как крупный камень какой-то, ждет не дождется их в конюшнях за городом? Он же у нее всегда был. Друг, защитник, ее постоянная, с отцом наравне. Отца вот нет. А Альбер — все еще рядом. Он ей сейчас почему-то чудится не в куртке зимней, встрепанный и после самолета помятый какой-то, а статный, с идеальной осанкой, храбростью не глупой совсем во взгляде, в белом весь, со шпаги эфесом под пальцам ловкими, музыкальными. За спиной у него на миг, на один удар сердца — бальная зала, колонны, резьба, бесконечные платья и маски, вместо домиков маленьких и снежного нежного дождя. Она этим мыслям слегка улыбается (ему образ этот удивительно просто идет) и хватается за руку протянутую. Под снежным покровом, пробуя прохладу на язык и смаргивая снежинки с ресниц, она снова чувствует как в груди медленно, но уверенно очень теплеет. *** — Надо привезти сюда Бенедетто. Снег чистый-чистый, запах лесной, густой, олени, между деревьями мелькающие... Да и поезд этот, красный будто экспресс в новую жизнь, магии полною. Здесь дышится очень свободно, да? Даже на самом верху, на самой высшей точке почти, в лифте стеклянном с пропастью под ногами, даже там полной грудью вдохнуть получается, не то что в городе душном... Ему здесь точно понравится! — Альбер, наверное, впервые за последние годы говорит так легко, много и весело. Ей он таким нравится очень. Вдохновленным, свободным, влюбленным (простите, родители, мы теперь живем так, как хотим сами). Только вот внимательнее он все никак не становится, все еще не видит взгляды влюбленные и больные. Ничего. Ему и не нужно, не правда ли? У него же она есть. Подруга с пеленок и навсегда, в каждой жизни, и в этой, и в следующей. Она ему подскажет. Потому что точно знает — Бенедетто где угодно понравится, лишь бы глаза Альберовы видеть.