Холодный пол ощущается под щекой также как и 5, и 8, и 10 лет назад: та же белая плитка и непроглядная тьма-тьма-тьма. Ничего не видно, только если посмотреть в сторону двери под ней есть маленькая полоска света. И всё. Он не играет никакой роли, ты всё равно находишься в непроглядном царстве мрака. Но так легче. Так проще. Так лучше. Тьма успокаивающе обволакиевает тебя, скрывает этот мир, выключает вместе с ним и зеркало, и ты можешь думать, что плачешь красиво. Что как минимум, из твоего носа не течёт прозрачная слизь, можно даже представить, что лицо не превратилось в объёмистый такой красный помидор. Здесь никого нет и ты одна. Хочется, чтобы сейчас случилось чудо и кто-то был с тобой, но когда снаружи слышатся шаги - затихаешь. Так легче. Залижешь свои раны под ледяным и безопасным одеялом, сотканным из тьмы, а там уже высунешься и, глядишь, поползёшь дальше и дальше, остерегаясь подкроватного монстра, или очередной не вовремя подвернувшейся под ногу игрушки.
Каждый раз при вдохе боль отдаётся гулким раскатистым эхом в грудной клетке. И от этого плачешь сильнее. Из самого нутра вырываются какие-то дикие звериные поскуливания, подвывания, ну точь-в-точь какой-нибудь подстреленный истекающий кровью олень. Прерывистый, рваный вдох - опять зверь внутри надрывается. Заламываешь руки, перекатываешься на другой бок, корчишься на полу. Кажется, сойдёшь с ума от боли. И никуда от этого не деться, не сбежать, всё это - внутри; внутри раненый зверь и заткнуть его не получится.
И вот, нутро затихает. Лежишь на холодном полу, на белой плитке, такой же, как и 5, и 8, и 10 лет назад. Приподнимаешься, отползаешь в дальний угол. Боль всё ещё там. Но теперь это не нож, дерущий твою плоть почём зря. Просто нечто ноющее, протяжное, тоскливое, как волчий вой в ночном лесу. Пытаешься отдышаться, а голова трещит. Тело выдохлось. Подрагиваешь. Подтягиваешь к себе ноги, обнимая их, сцепляешь руки в "замочек" и приваливаешься к стене. Мыслей в голове так много, а выхватить ни одной не получается. Только жалкие огрызки попадаются, и те отдают уколами боли в груди, так что стараешься просто ни о чём не думать.
Но смешно, ведь как смешно! Ничего не меняется! Всё та же глупая наивная девочка. Как сейчас слышишь мамин раздражённый голос:
"Сколько можно себя жалеть? Хватит!"
А ты лежишь, и тебе себя и жалко, и ты себе противна, ты себе ненавистна. Лежишь и тут вдруг понимаешь:
"А кто меня пожалеет, если не я? Мне сейчас плохо и никому кроме меня самой меня не жалко."
Плачешь, а хочешь только одного - чтобы был кто-то, кому
жалко. Обнимаешь свою любимую игрушку, гладишь себя по голове плюшивыми медвежьими лапами, утираешь ими слёзы. И вот он говорит тебе:
"Не плачь, не плачь."
Ласково так говорит. Но тишину прерывают только твои всхлипы, да шмыганье, да ещё изредка подвывания твоего внутреннего зверя. Конечно, он ничего не говорил. Но вера в то, что тебя понимают успокаивает. И маленькая девочка постепенно перестаёт плакать.
При воспоминании об этом тело снова скручивает спазмом, и стон вырывается из нутра. Вслипы, но уже сухие: слёз как будто не осталось. Вот она: всё также сидит в ванной на полу и смотрит куда-то вперёд, так устало; в этом взгляде не осталось уже ничего, кроме усталости. Бесконечной усталости.
"В сухом остатке у тебя есть только ты" - она слышала об этом во многих вариациях. Да, наверное. Только ты. Вот ты и есть на полу в ванной вся в соплях, с опухшим лицом, сидишь и думаешь-думаешь-думаешь, только как будто и не думаешь. Что думай, что не думай - а ответа как будто нет. Он как будто ускользает. Может, "нормальное человеческое одиночество" - вот ответ? Но что-то тут не так, ты чувствуешь это. Должно быть что-то дальше, но при этом ты словно бьёшься головой о стенку, "БУМ-БУМ-БУМ", сильно бьёшься, но к ответу не приближаешься. Может, он там, за стенкой? А ведь не факт, но ты колотишься, всё колотишься и колотишься как безумная, и ни-че-го. Никакого ответа тебе!
Она развернулась лицом к стене и настолько сильно, насколько хватило смелости врезалась в неё лбом. Видимо, не очень-то много смелости было, но пару секунд в голове приятно позвякивала пустота. Потом пустота ушла.
В коридоре послышались шаги, включился свет. Она поспешно поднимается с пола и открывает кран с холодной водой, избегая смотреть в зеркало, висящее над раковиной. Мама приоткрывает дверь:
- Всё в порядке?
- Да.
Она пытается звучать спокойно, но выходит как-то натянуто. Женщина неодобрительно смотрит на неё.
- Стену-то головой своей пустой не сломала?
Эта реплика беззлобна, но она просто хочет, чтобы мама ушла.
- Нет.
Звучит раздражённо и хочется отвесить себе подзатыльник. Мама ещё немного постояла в дверном проёме и вышла. Но стоило облегчённо выдохнуть, подумать, что наконец-то её оставили в покое, как из-за двери раздался голос:
- Альва?
- Уйди!
Тишина. А потом шаги: на этот раз Глеб послушался. Брат вообще редко её слушался, так что это, можно сказать, было большой удачей.
Альва выдохнула, ещё раз плеснула себе в лицо водой и взглянула в зеркало.
***
Удар-удар-удар! Берёшь эту зелёную шевелюру и со всей силы головой об пол! Потом снова по лицу.
Альва умела ненавидеть. А ещё она умела бить. И сейчас Альва била Юту. Сейчас та была такой слабой, могла только скулить от боли под градом ударов. Альва встала, любуясь: по лицу её бывшей лучшей подруги размазана кровь, она всё ещё текла из носа и рта, Юта скорчилась на асфальте, казалась такой хрупкой, наверное, дело ещё было в нездоровой худобе. Нажмёшь ещё чуть сильнее - и она сломается. Альва шагнула (не без удовольствия наблюдая, как Юта закрывает голову руками), обошла её и направилась своей дорогой.
***
И вот ты лежишь на кровати, и совершенно ничего не можешь делать. Может быть, дело и в лени, если эту чёртову всепоглощающую усталость можно назвать ленью. Ты знаешь, что чисто физически ты можешь в любой момент встать и пойти, но где-то внутри себя ты чувствуешь, что ещё чуть-чуть и будет слишком, ещё чуть-чуть - и будет пропасть.
Нечто, что всё ещё держит тебя наплаву, несмотря на всю эту усталость, лопнет, порвётся, исчезнет и ты действительно, действительно умрёшь внутри. Умрёт душа, если угодно, называйте это как хотите, но ты знаешь - если этого
нечто не станет - не станет и тебя. И ты просто продолжаешь лежать, продолжаешь чувствовать, что утопаешь в этой бесконечной усталости и боишься потерять то единственное
живое, что в тебе ещё осталось.
Но также ты понимаешь, что если не встанешь и не допишешь тот чёртов конспект, станет хуже, потому что если получить слишком много двоек - мама очень расстроится. И папа очень расстроится. Не хочется доставлять больше проблем, чем уже доставляешь.
И Альва встала. Подошла к столу. Раскрыла тетради.
Она думает, что хотела бы действительно избить Юту. Она думает, что хотела бы сделать ей больно. Но от этого не будет толка и она это слишком хорошо понимает.
Как любили говорить состоявшиеся взрослые женщины, коих пробило на высокие материи под бутылочку хорошего вина у них на кухне, "никто не виноват в разрушении твоих иллюзий, и именно это и есть самое болезненное". Да, Альва иногда прислушивалась к их разговорам и даже тихонько подсаживалась на край дивана. Много умных вещей они говорили. Много. Только легче от них не становилось. Да, это были её иллюзии. Да, никто не обязан был им соответствовать. Да, никто не виноват в том, что они рухнули. И ещё теперь ты потеряла человека, которому беззаговорочно верила. Тоже да. Это просто факты. И ничего ты с ними не сделаешь. Но стоит об этом подумать - и вот уже на щеке мокрая дорожка. Ну как так-то, а?
Она не знает, как надолго её хватит. Как надолго хватит терпения и сил, и как скоро усталость поглотит её окончательно.
***
Когда он увидел
это его замутило. Вопросы тысячами, миллионами крутились у него в голове, но сформулировать ни одного не удавалось. Знаете ли, трудно формулировать хоть что-то, когда перед тобой кровавое месиво из человеческой плоти, и в особенности, когда это месиво раньше было твоей сестрой. Глеб просто смотрел. Просто был там. Смотрел. И ещё его мутило.
Тут, в останках того, что когда-то было головой как будто что-то шевельнулось. В полужидкой каше с осколками черепа барахталось нечто маленькое, скользкое и чёрное. Оно выбралось и отпрыгнуло на довольно большое расстояние. Чёрная жаба, жирная и бородавчатая, она поблёскивала на солнце, обмазанная кровью Альвы. Раздула свой горловой мешок и громко, как будто удовлетворённо квакнула.
Глеба вырвало.
