Denial

      Тихий вечер пятницы. Казалось, на весь Берлин опустилась с небес медовая дымка заката, а облака, пропитавшись ею, словно нависли над городом островками сахарной ваты. Сегодня всё и всех поглотила тишина и умиротворение, и только Рихард сидел, скукожившись, у окна и безучастно, с унынием и глубокой тоской наблюдал за разворачивающимся перед ним зрелищем.       Лид-гитарист протяжно вздохнул, кутаясь поглубже в тёплый плед. Вот уже без малого год, как они с Тиллем наконец благополучно съехались, и года полтора, как начали встречаться, а Круспе всё никак не мог до конца смириться с тем фактом, что этот деревенский парень — может, и не сказать уже, что "парень", но такое описание подходило больше всего — влюбил его в себя так, как не влюбляла ни одна слащавая фройляйн с кукольным личиком и модельной фигурой.       Видать, и впрямь не в фигуре дело.       Любил ли Шолле женщин? Любил, конечно. И подолгу, бывало, любил. С некоторыми даже подобие счастливой семьи воссоздать пытался, вот только бестолку: в конечном итоге всё неуклонно рушилось. "Не сошлись характерами". А с вокалистом, понимаете ли, взяли и сошлись.       Нет, своих детей Рихард, конечно, любил и любил очень сильно, жизнь им обеспечивал и бедовать ни в коем случае не давал, но отношения с их матерями всенепременно крушились под весом серой бытовухи. Зато с Линдеманном... о, с ним эта бытовуха серой не была от слова совсем. Лид-гитарист даже ловил себя на мысли, что, будь у них такая возможность, он был бы вполне готов жениться... то есть, выйти замуж — как же дико это для него звучало! — и завести с Тиллем настоящую семью, с детьми и хлопотами. Впрочем, Круспе быстро отметал эту идею: теоретически они могли и свадьбу сыграть, и ребёнка взять из детдома, но есть ли смысл, если им вдвоём и так хорошо?       Пусть и с неутолимой горечью, но Рихард всё же отдавал себе отчёт, что осталось им с вокалистом не так долго, как того хотелось бы. Церемонии венчания лид-гитаристу казались пережитками прошлого, а, прими они сейчас в свою семью малыша, примерно к своему совершеннолетию, если не раньше, остался бы бедняга круглым сиротой. Стоит ли ребёнку жизнь ломать?..       Впрочем, в каком-то смысле Круспе даже чувствовал себя гордым отцом, наблюдая за тем, как Линдеманн возится с Флауми. Оба они — и Тилль, и Шолле — прониклись симпатией к этому рыжему и страшно пушистому комочку радости. Рихард часто играл с любимцем, забавлял его и даже брал с собой на прогулки, а вокалист так вообще мог днями зависать на форумах кошатников, советуясь с обладателями мохнатых симпатяг по всему миру и вычитывая, что полезно, а что вредно их маленькому.       Лид-гитарист хорошо знал: его место здесь. Это — его дом, его семья, и только с Линдеманном он сможет чувствовать себя целым и по-настоящему счастливым.       Но что-то было... не так. Нет, Круспе совсем не устал от этих отношений, он и не подумал бы бросить своего ненаглядного, но, чёрт возьми, имелось во всей этой ситуации одно большое, жирное, огроменное "но": Тилль — мужчина.       Идиотизмом Шолле не страдал и хорошо понимал, что вокалиста как человека это никоим образом не принижало в сравнении с женщиной: висюлька в штанах болтается — вот и вся разница. И всё же Рихард долгие годы — можно сказать, бóльшую часть своей жизни — воспитывался консервативными, но тем не менее распространёнными повсеместно устоями: пидоры — зло. Именно эти убеждения, вколачиваемые с самого детства любящими родителями, нет-нет да и брали над ним верх.       Вдруг лид-гитарист почувствовал, как Линдеманн мягко прижался к нему сзади, кладя голову на плечо.       — Грустишь? — улыбнулся Тилль, тихонько чмокнув Круспе в шею.       Шолле глубокомысленно вздохнул:       — Грущу.       Вокалист выжидающе глянул на Рихарда, вздёрнув бровь, и тот вскоре продолжил:       — Я, получается, пидор.       Тут уже Линдеманн озадаченно вздохнул, понимая, что дело дрянь, и разбираться с этим надо основательно, а затем отстранился от лид-гитариста и внимательно на него посмотрел.       — Получается, пидор, — кивнул Тилль, несильно пожав плечами. — И что?       Круспе возмущённо глянул на него исподлобья, недовольно хмыкнув.       — Как это — и что? Ты не понимаешь? — спрашивал Шолле, сведя брови на переносице и эмоционально жестикулируя. — Ну... ну посмотри на меня! И на себя посмотри! Мы здоровые, брутальные мужики, Тилль, — парировал Рихард, — мы просто рождены сводить с ума девчонок и мять сиськи в клубных туалетах, а в итоге... в итоге зажимаемся друг с другом!       Вокалист в ответ лишь страдальчески вздохнул и покачал головой. Процесс усиленного экзорцизма, направленного на изгнание комплекса натурала из лид-гитариста, обещал быть долгим и болезненным. Линдеманн скептически протянул:       — Любовь моя, а ты сам-то в это веришь?       Круспе застыл, очевидно, в глубоких раздумьях, а в итоге, разочарованно вздохнув, поник и потупился: Тилль был совершенно прав. Шолле и сам прекрасно знал, что несёт полнейшую чушь, а потом сам же за неё и цепляется, как за спасательный круг, в попытках сохранить хотя бы видимость собственной натуральности, которой на самом деле никогда у него и не было.       Опомнившись уже спустя какое-то время, когда вокалист осторожно помахал ладонью перед его лицом, чтобы привести в чувства, Рихард растерянно спросил:       — Это... это же не нормально?.. — словно и сам не верил до конца в то, что говорил.       Линдеманн лишь картинно закатил глаза, показательно цокнув языком.       — Смотри, — начал он, — ты меня любишь?       — Люблю, — кивнул лид-гитарист, не задумываясь, и тут же отвёл взгляд, понимая, что начинает противоречить сам себе.       — За хуй?       — Что? — ошарашенно переспросил Круспе, после чего, отойдя от шока, отрицательно замотал головой.       — Вот видишь? — улыбнулся Тилль.       — Что вижу? — не понял Шолле.       Снисходительно вздохнув, вокалист объяснил:       — Никакой ты не пидор.       Рихард опечаленно хмыкнул:       — А кто тогда?       — Ты человек, Риш, — сказал Линдеманн, обняв лид-гитариста за плечи. — Просто человек, который любит и хочет быть любимым. Независимо от пола, понимаешь?       Заметно стушевавшись, Круспе кивнул, а после, не имея ни малейшего желания дальше спорить, привлёк Тилля к себе, закутывая в плед и давая ему устроиться поуютнее.       — А ты меня любишь? — тихо поинтересовался Шолле, вопросительно глянув на вокалиста, отчего тот усмехнулся, не отрывая взгляда от окна, и прошептал:       — Люблю, конечно.       — За хуй?       Линдеманн прыснул со смеху и, покачав головой, ответил:       — Нет.       — А за что? — Рихард хитро прищурился.       Для вида Тилль смерил его недовольным взглядом, но, чуть подумав, всё же ответил:       — Ты хороший. У тебя глаза добрые.       — И косые? — усмехнулся лид-гитарист.       Вокалист кивнул:       — И косые. Всё равно красивые.       — А у тебя — жопа.       — Риш! — шикнул Линдеманн, оторвавшись наконец от созерцания вечернего неба, чтобы возмущённо зыркнуть на Круспе. — Никакая она не красивая, — пробубнил он, — обвисла к чертям, растяжка на растяжке.       — Ничего не обвисла, — возразил Шолле, — и вообще, ты весь красивый, заканчивай только ломаться. Не тот возраст, you know, — и он притянул Тилля к себе, легонько чмокая в недовольно поджатые губы, чтобы тот и не вздумал отнекиваться.       Впрочем, вокалист и не собирался. Главное, что конкретно сейчас Рихард перестал хандрить о своей несостоявшейся натуральности, а остальное не так важно.       И всё же... какой, чёрт возьми, шикарный закат.