***
Мустафа целовал ее горячо. И так сладко ей было, что аж слезы на глаза наворачивались. Все как будто узлом изнутри стянуло. И вот предложи он ей сейчас- сбежать, ведь согласилась бы, ринулась не задумываясь, дурочка малолетняя. Но Мустафа не она- целоваться с родной сестрой- это вам пожалуйста, но бежать, от поста наследника отказываться- это другое. Не то совсем. Руки у него были горячие, а когда отодвинул он ее- стали вдруг ледяными. И голос у него был хриплый. Только не слушала она его- и так знала, что скажет. Тысячу раз все было говорено. И про благоразумие, и про грех, и про родственные узы. Да как ни крути- все одно выходило. С тропинки и не свернёшь вовсе- если вокруг одни овраги, все равно до точки дойдешь. Да и не пришла бы она к нему никогда, но завтра- свадьба. Чужой муж- а теперь еще и жена чужая. Отличная парочка из них получалась. Но смешно не было. Даже Мустафе- который, казалось, и смирился уже вовсе. Отошел- достал- протянул, почти в лицо швырнул. Свадебный подарок. Ну не издевка ли? Серьги были красивые, но для свадьбы подарок не подобающий. Еще и в форме капель- как слезы, где это видано? Да хоть бы и швырнул- подумалось ей. Все равно ни на что больше не способен. И угораздило же сердцу выбрать мужчину не способного принимать решения? Серьги она не взяла- отшвырнула. Так, чтобы со звоном. С громом. И непременно о дверцу шкафа. Чтобы видел- ей, его подачки не нужны. Но Мустафа молчал только. Напрягся весь, и с места не сдвинулся даже. Как статуя. Он всегда таким был- вроде весь как на ладони, а о чем думаешь и не поймешь вовсе. Дверью она хлопнула еще громче. Так, чтобы рамы дрожали. Да только- его и этим то не проймешь. Бессердечный. Будущий султан как никак.***
Платье у нее было красным. И глаза. Алые. Как кровь. Как бесконечные берега глиняной- реки. И фата у нее была тоже алая. И постель ее сегодня будет алой. Будь она мужчиной- вскочила бы на коня да ускакала. Но и там кровь всюду- куда не скачи- от этого не убежишь. Коробку- нет, нет, да прислал он ей. А в ней- те же серьги, что и вчера. Будь она поглупее- решила бы- все-таки решил подарок вернуть. А на самом деле- одно: как не бегай, как не отбрасывай, а делай, что велено. Долг свой не забывай, даром, что дочь султана: сказано замуж за Пашу, значит иди. И письмо еще приложил. Что-то о благе. Для нее конечно. О смерти и наказании. Но только блага никакого она тут для себя не видела. А что до другого- так ей эта свадьба и как смерть, и как наказание вместе и сразу. Даром, что ни в омут. За всю свадьбу даже мельком не пришел на нее взглянуть. Даже сквозь штору, даже тайком. Никак. Как по сердцу ножом. А мужем рядом. Хороший муж. Красивый. И любит ее очень. И чем не по нраву он ей пришелся? Мстит она так- как может. По-женски очень, да если любит, то и то страшно. Дается мужу, хотя она султанша, и отказать может — кто ее осудит? И утром, чуть солнце в окна пробивается, велит карету заложить. Вроде как к матери едет. А куда еще жене на утро после свадьбы ехать? И прическу делает высокую- и серьги одевает- пусть видит- она свой долг выполнила. Не один он о приличиях помнит. Мустафа еще во дворце, один, да и пьян вусмерть, хотя он и не пьет вовсе. Служанок она отсылает еще с порога- нечего им уши греть. Шторы сама в его спальне раздергивает и садится, на софу, ждет. И сказать что- не знает, и разбудить не решается. И думает тайком- может и уйти вовсе, но и на это решимости в себе не находит. Только когда он просыпается, лучше бы и не смотрела на него, глаза- что омуты. И смотрит так- что все понятно сразу. И понял все- и месть, нет, нет, да прямо в точку. Зол он. Да только вины ее в том нет. Это она ему сразу говорит. Он от нее первым отказался. Серьги дурацкие прислал. О долге и правилах рассказывал. Да какие тут правила могут быть, если ты собственную сестру как жену целуешь? Об этом он и не подумал вовсе. А раньше думать надо было. Раньше. Она и злорадствует, вроде- а самой рыдать хочется. Да он и не слушает ее вовсе. Хватает — и в охапку. И путается все, мешается. Она- за эту ночь и день- и жена дважды.***
И началось. Рустем и понял все сразу, в ночь же- как вернулась. И слово дурного не сказал, и не спросил ничего. Только с тех пор не было врагов злее- чем наследник да главный визирь. И не известно никому- чего не поделили то. И Мустафа уехал. Собрал вещи и ушел. Одни только письма им и остались. И в каждом- как в старые добрые: о долге и правилах, благочестие и о том, что иначе- смерть им. И раскаяние- на каждой странице- и от этого горше всего. Хоть жги их, не читая. Прям как кровью выписано- его сожаление. А она вот- и не стыдится того, что произошло вовсе. Так кто из них мужчина? И в конце так меленько, чтобы даже самому не увидеть- «любимой сестре». Можно подумать много у него сестер этих. И время течет, не остановить. Она- уже и мать дважды. Так же, как когда-то жена. И султан все старее и старее, даром, что Великий. Только у Хюррем султан- рука по-прежнему легкая. А взгляд- тяжелый. Это все знают. И разговор у нее этот- от отчаянья. Но только ноги у Михримах все равно к полу от страха приросли. И понимает ведь, что мать права- стань Мустафа султаном и им всем конец. Ну в лучшем случае, она отделается- и верить в это не хочется. И дело, то, плевое- подвести под монастырь ненавистного братца. Вспомнить все обиды, и ночь свою свадебную вспомнить, — и отомстить за все и разом. Хоть и не виноват он вовсе ни в чем. И речи у матери- точь-в точь как у Мустафы. Все тоже о долге, и о смерти. Закрой глаза- и решишь, сам не поверишь, что вот она, сидит, мать его. А Михримах тошнит от таких речей. Еще с первого поцелуя их- у реки. Как слышит- хоть в реку эту и прыгай. И не может она матери отказать- смотрит на братьев- и не может. И согласится- воздуха в легких не достает. Силится сказать что-то- да все хрип один получается. Хоть кайся перед ней- в ноги падай и проси прощения. И не за то, что было, а за то- что мужчину выше семьи поставила. Да Хюррем султан, — женщина умная- и так все поняла, улыбается так, недобро, что аж холодок по спине бежит. Только не ей, ни Михримах она улыбается, а себе самой. Глядит- и словно в зеркало- прямо в прошлое. И книгу ей протягивает- старую, потрепанную, и на ней так крупно, на первой странице, «От Ибрагима Паши». А Паша и мертв давно уже. И убила его- всесильная Хюррем Султан — сама, лично уничтожила. Растоптала и этого своего врага. Да врага ли? И Михримах кивает. Сама- не понимает, что делает, казалось бы- всего кивок. Да и не кивок это вовсе. Неизбежность. Но Хюррем Султан-и не жалеет ее, только головой качает. Чего жалеть, коль сама через это прошла. Победы ее- в истории кровью записаны, а у врагов ее даже могилы нет. Стоит ли? Но по- другому тут и вовсе не победишь. Опять то же: долг и смерть. И где тут место любви? Фонтан в саду- мраморный, холодный, словно лед. А лоб у нее- мокрый, горячий, как будто ее на костер возвели, и так там и оставили. И ветер стамбульский- все на свете продувает, а ей- все равно жарко. Хоть платье рви. И уши жжет- кажется, еще немного, и кровь из мочек хлынет, так колит. Верь, не верь в приметы- да дурно это- на свадьбу такие серьги дарить.***
Карета подскакивает на кочке- как будто нож в сердце вонзили. Лучше- и не вспоминать вовсе. А то и не решишься никогда. Да все одно- платье у нее сегодня снова алое, как тогда, да кровь уже и не ее вовсе будет. Мустафа и не изменился совсем, а виделись они, кажется, вечность целую назад. И дворец их не изменился. Только она теперь- и не добрый гость вовсе. Объятия его- мягкие, словно перышко. Она уж и не дышит совсем. Совсем- как раньше. Но решимость у нее- стальная, непоколебимая. И комнату отводят ей самую лучшую, и слуги к ней приставлены самые внимательные, и даже Махидевран, змея старая, улыбается. И стол накрыт так, словно сам султан пожаловал, но кусок в горле ей все равно не лезет. И ночью даром, что служанок всех выгнала и окна настежь открыла, все равно сон не идет. Мустафа приходит к ней совсем не так, как раньше. И заходит молча, прямо ночью, без стука, и на край кровати садится без спросу- и Михримах даже голову от подушки не отрывая, и так видит- решил что-то. И даже готова уши от страха заткнуть- хоть и приехала сюда не затем.И губы у него горячие- горячее, чем, когда либо, и речи у него- словно подменили. Михримах, и рада бы, да только все одно- у нее лицо матери перед глазами. И книжечка та. И буквы завитые- Ибрагим Паша. И скучала она так- что хоть плачь навзрыд. И Мустафа, ах, милый Мустафа, все вроде уже и продумал: и султаном он станет, и в жены ее по старому обычаю возьмет, и гарем как отец распустит. Она даже лоб его трогает- не бредит ли. И слезы его тоже она вытирает- потому что ни султаном он не станет, ни в жены ее не возьмет. Да и обычая никого нет. Хоть как смотри- лишь комната, да двери запертые. Кровать- большая, и скрипит под ними мягко, и она, снова как будто, только после свадьбы к нему приехала. И когда он снова, опять, берет ее, и любит ее, снова и снова, она- в ответ лишь шепчет. И имя его- хуже любой отравы на губах, и слаще любой похвалы. И утром, руки их переплетены- пальцы сплетены. Мустафа рядом. Так бы и просыпалась бы рядом с ним каждое утро. Но карета- заложена. И пальцы- не сплетены уже вовсе. И печать на бумаге- поставлена. Уезжает она молча. Ничего не говорит. Просто уходит. Не ее ли очередь теперь так делать? Да он и не спрашивает ничего. Молчит. И сердце предательски сжимается- неужели понял? Домой она идет пешком- прямо за каретой плетется. И ночью, и днем. Михримах кажется- что это ее, а не бумагу вовсе, клеймили.***
Серьги она потом из фонтана достает. После казни конечно. Удивительно, как евнухи или служанки не утащили. Залезает руками в фонтан, моча дорогую ткань, елозя руками, по скользкому неприятному дну. Они же прозрачные- как слезы. В воде и вовсе не разглядишь. Но на ощупь все-таки находит. Достает- на колени кладет. Да все одно- у нее кроме этих серег, и не осталось ничего.