Абсолютно книжная

Переворачиваю горячие шампуры, подкоптившиеся вместе с крупными кусками нанизанного на них мяса, и кошусь на разложенные тут же на решётке овощи. Нарезанный болгарский перец и помидоры-недоростки. Вроде и хер с ними, лежат и лежат, никому не мешают и ладно. Вроде и хер с ними, а вроде и «Ты что, больной? Оботри лопатку, прежде чем двигать мои перцы, туда же попадут частицы мяса!». Частицы. Мяса. Попадут. Кто блять вообще ездит на шашлыки, если не жрёт эти самые шашлыки? Нахера переться далеко за город на несколько суток и демонстративно тащить с собой несколько пакетов с «правильной» веганской жрачкой, а после гордо жевать свои кабачки и уничижительно поглядывать в сторону остальных, ещё не познавших все тайны бытия, несчастных плебеев? Нахера вообще он родился, господи? За что именно в этот временной отрезок и почему в этом городе? Нельзя было засунуть эту выёбистую педоватую тварину, у которой проблемы со всем и вся в этой жизни, куда-нибудь в Махачкалу или на Камчатку? Куда-нибудь, где не любят нихуя не латентных геерастов с пирсингом, стайлингом, по какому-то недоразумению притащившегося в нашу компанию с младшей сестрой университетской подруги моей девушки в качестве её парня? Какой блять парень? У него джинсы настолько узкие, что если у него и есть что в штанах, то он должен носить это в карманах. Нахуя он ей вообще? Они что, на педикюр гоняют на пару или вместе клеят мужиков? Как бы то ни было, Светка притащила это чудо на смотрины ещё месяц назад и… И если с остальными он ещё куда ни шло, то со мной… Со мной у него тут же случилась мгновенная антипатия. Абсолютно взаимная и настолько ярая, что перейти в мордобой ей помешало только моё нежелание сесть на пятнадцать суток, а после отхватить за тяжкие телесные. Кажется, у нас с ним случилось просто что-то книжное. Что-то с первого взгляда. Только классики пишут о любви. А у нас едва ли не ненависть, доходящая до отвращения. И если этому вроде снисходительно похуй – ему вообще на смердов вокруг похуй, – то мне… Меня от его вида натурально дёргает. И хер знает, почему всё ещё терплю. Почему терплю со сжатыми кулаками, которым так не терпится подправить его скулы. Чтобы не ругаться сразу со всеми, наверное. Потому что ни моя, ни её пристукнутые толерантностью и материнским инстинктом подружки не видят ничего стрёмного в парне с серёжками в ушах и в носу. Им миленько, а мне дурно становится от всей этой нарочитости. Им миленько, их мужикам, вроде как, похуй, и только мне почему-то хочется огреть эту мразьку разводным ключом по тщательно уложенной башке. Так порой хочется, что ловлю себя на мысли, что думаю о нём куда чаще, чем стоило бы. Чаще, чем вижу иногда даже. Вспомню что-нибудь – и привет, волна негатива на половину дня. Бесит неимоверно, и поскорее бы он уже отвалился от ветреной Светки и канул куда-нибудь в Лету или хотя бы Неву. Тут я вовсе не притязательный. Из поля зрения съебался бы, и будет. И счастье, и поспокойнее. Ворочаю железки и сам не понимаю, в какой именно момент пересекаемся взглядами. По закону подлости или ещё какой-то гадости. Только что он смотрел в свой телефон, и стоило мне скривиться, мазнув взглядом по его не украшенному, а скорее наоборот изуродованному пирсингом крылу носа, как, словно почуяв, отрывает зрачки от экрана. Сталкиваемся всего на мгновение, и я тут же отвожу свой, но успеваю зацепить гаденькую ухмылку. А ещё ЭТО зовут Троем. Абсолютно легально, по велению какого-то там вшивенького ЗАГСа, который совсем недавно выдал ему новый паспорт с новым именем. Троем, фамилии которого я даже не хочу знать, чтобы не приведи господь не заиметь ещё один повод для насмешек и препирательств. Соблазн будет слишком велик, чтобы не воспользоваться. Выдыхаю, поворачиваюсь к солнцу другой стороной лица и переключаюсь на погоду. На «простое-позитивное», как говорит Надя. На то, чего в моей жизни прилично не хватает. На любования природой, например, на которую выбраться всей компанией получается довольно редко из-за несовпадения графиков. А тут вот получилось, и даже в апреле, как планировали, а не в конце июня, как оно обычно случается. Поворачиваю железки ещё раз и, сняв первую партию, раскладываю следующую. Решив не быть вредным, сгребаю и его уже почерневшие овощи и даже не в общую миску, а в ту, что в три раза меньше, и, подойдя к общему столу, не швыряю её, как мог бы, а ставлю посередине. И ожидаемо ни «Спасибо тебе, Олег», ни «Что бы мы без тебя делали». Как трепались все о своём, так и продолжают. Решаю не вмешиваться – всё-таки медики, спорящие о своём, страшные люди, – а просто усаживаюсь на свободное садовое кресло и надеюсь, что тёплое оно от солнечных лучей, а не потому что соседские коты решили, что охуенно будет использовать его как сортир. Усаживаюсь и, оперевшись локтем на спинку, особо не вслушиваюсь. Да и к чему? Половины всего этого дерьма не понимаю и не хочу понимать. Так сложилось, что основной костяк нашей компании – это моя Надежда на светлое будущее и её уже бывшие однокурсницы, выбравшие разные специальности после лечебного дела, а их вторые половины – это так, вяло меняющиеся величины. Меняющиеся или нет, если кольцо уже врезалось в палец. И только Светка, та, которая младшая сестра, предпочитающая общество старшей и её подруг своим ровесникам, с завидной регулярностью притаскивает на смотрины всё новых и новых кавалеров. И я не уверен, какая именно часть компании, мужская или женская, первой объявит тотализатор: сколько же продержится этот? Два месяца или полгода? Этот, на которого поневоле так и косит мой глаз. На чёлку, которая уже скоро отвалится от осветлителя и топорщится в беспорядке просто сама по себе, а не от мудрёного геля или воска, на блестяшку в носу… – Ты так на меня смотришь, как будто хочешь меня понадкусывать. Вздрагиваю и тут же широко зеваю, всем своим видом показывая, что просто задумался и повис, а не то, что ему там подумалось. Прикрываю ладонью рот и, потянувшись, отвечаю ему равнодушнее, чем свидетелям Иеговы, в третий раз постучавшимся не в ту дверь. – Овощами не интересуюсь. – Ну почему сразу овощами? – Не обижается ни капли и оставляет телефон в покое. Блокирует и кладёт на столешницу, что довольно скверный знак. Значит, настроился на разговор. Значит, настроился на то, чтобы доставать меня. Блять, вот кто меня за зрачки тянул? Кто заставлял поворачиваться в его сторону? Почему нельзя было попялиться на лужайку или хромированные бамперы машин? – Во мне есть немного мяса. Уж на одну небольшую колбаску-то точно наскребётся. И улыбается так вежливо ещё и сахарно, что скулы сводит. Улыбается вежливо, а остальные, привыкшие к его шуточкам, которые, как по мне, частенько не на грани, а за ней, даже посмеиваются. Все, за исключением разве что Игоря и Антохи, которые крутятся около машин. Надо было тоже валить к ним, а не сидеть с девчонками, у которых к этому вот чуть ли не материнский инстинкт. – Завали пасть, пожалуйста, пока я не блеванул на стол, – прошу вежливо и понимаю, что проигрываю в конкурсе зрительских симпатий по всем фронтам. Даже моя Надька морщится, не признавая таких «грубых» мер. Ей бы тоже всё мило сюсюкаться и делать вид, что все вокруг безобидные милашки. Милашки вроде вот этого, решившего, что имя «Трой» будет как нельзя лучше сочетаться с пергидролью на патлах и скобкой на крыле носа. – О, тогда мой перец убери в сторону, пожалуйста, – просит с крайней озабоченностью на смазливой, почти детской мордашке, и я не знаю, каким чудом умудрился не вскочить на ноги, а только скривиться лицом. Нет, ну серьёзно? Это вот нормально? Что, все остальные глухие? – Что? Я что-то не то сказал? Нет, если тебе сложно, я и сам могу подвинуть… – Ты издеваешься или что? – Ты каждое слово воспринимаешь как призыв к сексу, потому что втайне мечтаешь обо мне? Сам не замечаю, как поднимаюсь со стула и медленно обхожу его так, чтобы теперь между нами была только хлипкая садовая столешница. А этот знай себе болтает. Только теперь завернув свою башку в сторону и не со мной, а с девчонками. И то ли я живу в какой-то не той вселенной, то ли чего-то не понимаю, но его собственной девушке настолько до фонаря все эти разговоры, что она даже головы не поворачивает, занятая фотками для инсты, а не тем, чтобы разбираться с чужой провокационной болтовнёй. – Надь, он как? Не путается с именами? И я даже не слышу, что она отвечает. Вижу только, что качает головой и улыбается. Вижу, что рот открывается, и не понимаю смысла слов. Не понимаю ни черта и почему им всё это смешно. А этот всё знай себе заливается: – Может, поменяемся на ночку-другую? Я потом верну, честно. – За руку её берёт, касается запястья пальцами и весь такой милый-милый, что приторность вот-вот с кончиков волос закапает. – Проверю только кое-какие настройки. Исключительно научный интерес… Весь такой милый-милый, а я чуть ли не в ужасе от той херни, которую он несёт. Не в ужасе оттого, что футболка на спине вот-вот станет мокрой. – Я тебя прямо сейчас урою, – обещаю очень тихо, перебив и оперевшись ладонями о столешницу почти рядом с его лицом. Почти напротив, а он только знай запрокидывает голову и смотрит на меня, улыбаясь во все свои сколько у него там во рту. Улыбаясь совершенно открыто и без опаски. Улыбаясь и заставляя договаривать, уже отведя взгляд в сторону, ощущая себя как минимум тупо: – Безо всякого научного интереса. – Почему ты так бесишься? – А вот и она. Последняя Надежда на поддержку сделала мне ручкой. Вилка в спину и всё такое. Встречаюсь взглядами с женщиной, с которой вообще-то вместе живу, и в её глазах не нахожу ни понимания, ни поддержки. Только плечами жмёт, показывая, что вообще ничего странного не находит, и подставляет лицо солнечным лучам, как если бы хотела погреться впрок, перед тем как возвращаться в серый город. – Он же шутит. Смотрим друг на друга долго, достаточно долго для того, чтобы мне захотелось сдаться и отвести всё-таки глаза. Просто потому что внимания слишком много уже. Просто потому что ну блять, когда это уже закончится всё? Одно по одному, ей-богу! – Потому что шутки у него стрёмные. – Неоднозначные, блять. Каждая как вызов и намёк, как провокация и тычок. И на каждую я ведусь, а после думаю, что следовало бы просто закатить глаза и показать себя взрослым и равнодушным. Тогда бы и отъебался, потеряв всякий интерес. – Как ты вообще с женщиной спишь? – Если первое предложение для неё, то второе уже для него. Для него, который сама невинность и ребёнок-ребёнком со своими пухлыми губами и затравленным выражением глаз, которое возникает по щелчку пальцев, когда этому пиздёнышу выгодно. – Так же, как и ты. И продолжает улыбаться, гадина. Так же, как я, значит. Так же? И это тоже не намёк, да? Не намёк? – Ну всё… Нависаю над ним ещё больше, перемещая центр тяжести, и он тут же показывает метафорическое пузико, как сдавшийся щенок. – Тихо-тихо, горячий парень. – Поднимает вверх пустые ладони, чуть что готовый сдаться, и кивает в сторону мангала. – Спалишь своё мясо. Что же получается, несчастный телёнок умер зря? – А ты, значит, за то, чтобы всё было не зря? – отвечаю уже на ходу, но выхожу из-за стола, надеясь, что останется на своём месте. Да как же. Тут же тянется следом. – Именно так. – Огибает кресло, закатывая повыше рукава своей расстёгнутой толстовки, и несмотря на все свои веганские загоны, тащится вместе со мной к шипящим на углях кускам мяса. Может, он больше выделывается, а? А сам по ночам колбасу трескает, пока никто не видит? – Всё должно быть ради чего-то. – И для чего тебе кольцо в носу? Становится чуть подальше, видно, в надежде, что так не провоняет дымом, и наблюдает за моими руками. Не понимаю, зачем таскаться следом, когда остальные уже подтягиваются к столу и явно сожрут и три его несчастных перца, и что там ещё было? – Для того чтобы, мускулистые мужики, презирающие дезодорант, задавали подобные вопросы. – Я его не презираю. Впрочем, тут, вроде как, ещё остались помидоры и сельдерей… Кто вообще в здравом уме и по своей воле ест сельдерей? Отвратительно же. – Так я и не сказал ничего конкретно о тебе. Выдыхаю и сам себе напоминаю задолбанную многочисленными детьми крупнокалиберную псину, которую в очередной раз дёрнули за хвост. Не сильно, но снова. – Ты можешь не крутиться рядом? – Не могу. – Вопрос, впрочем, был риторический. Он, видимо, ночью становится агрессивнее, вспоминая, насколько заебучим был днём. – Переживаю, что ты отравишь чем-нибудь мою еду. Хочется ещё немного пожить, знаешь ли. – Не переживай. Яд – это пережитки прошлого. Я, когда не выдержу, просто разобью тебе морду. Может, отобью ещё что-нибудь по мелочи. Прокручиваю железки и никак не могу понять: достаточно с обратной стороны прожарилось или нет? Наверное, стоит подержать ещё немного. И корм вот этого травоядного тоже можно выкладывать. – «По мелочи» – это почки, печень, селезёнка? – уточняет, уцепившись пальцами за края карманов, и немного хмурится, но не потому что сердится, а потому что задумался. И я на мгновение даже не верю, что ему реально уже за двадцать. Щуплый, невысокий и со своими вот этими вот вместо губ, которые категорически нельзя дуть, чтобы не сойти за малолетку из фантазий стариков-извращенцев. Даже проморгаться приходится, чтобы разлипнуть. Хорошо, что мангал дымит, и можно сделать вид, что из-за него. – Как-то так. И ответить пространно тоже можно. – Почему все твои угрозы похожи на заигрывания? – интересуется с плутоватой улыбкой на лице и с таким предвкушением, что все мои попытки уйти в нейтрал тут же испаряются. Подначки – одно, а подкаты, пускай и полупрозрачные, я воспринимаю как угрозу. Даже если и шутит, то ничего не поделать – в башке тут же загорается красная лампочка. – Мне очень жаль, что ты так думаешь. Правда. Глуповато моргает, ещё не понимая, что шутки закончились, и когда делает шаг вперёд, то просто сгребаю его за ворот толстовки и, подтащив поближе, заставив привстать на носки, проговариваю, глядя в глаза: – А теперь ещё раз, по-хорошему: если ты, выпиздыш, не перестанешь меня цеплять, я тебе что-нибудь сломаю. Либо лицо, либо зубы. Отпускаю тут же, пока никто из рассевшихся за столом не заметил, и показательно оттряхиваю руки, прежде чем вернуться к шампурам. А он так и остаётся на месте, будто сломался или завод закончился. И завод, и все шуточки. – Сломаешь, значит? – уточняет с нечитаемым выражением на лице и наблюдает за тем, как лопаткой раскладываю его комбикорм на решётке. Нарочито так, чтобы не приведи господь не коснуться ни куска мяса. – Сломаю, – подтверждаю, а он, выдохнув, поднимает руки, как делает всегда, когда собирается сдаваться. Мне на миг даже любопытно становится. Он в школе так же делал, когда собирались бить? Чуть что, сразу на спину и белый флаг? «Сдаюсь, так и быть, можете меня повалять, только по лицу не пинайте»? – Ладно. Я понял. Никаких больше шуток, тебя это напрягает. – Киваю, подтверждая, что это именно то, чего я и хотел, как он всё-таки решает, что будет разумно приблизиться. – У тебя нет чувства юмора. – У меня есть чувство юмора. – Мне бы его игнорировать уже. Вот прямо сейчас начать. Заткнуться, и тогда он свалит общать свою девушку или кого-нибудь из чужих, заскучав пялиться на мой профиль или анфас, так, сука, нет же, как я могу позволить ему оставить за собой последнее слово? – Но оно выросло из школьных шуток про письки. – Да ладно, кто же громче всех вопит о том, что у меня не такие джинсы, не такая причёска и вообще всё, что я делаю, я делаю не так? А это вообще здесь каким боком? Детство в заднице и личная неприязнь? – А кто виноват в том, что ты выглядишь как… – не договариваю, делая вид, что отвлёкся на требующие срочного внимания куски мяса. Миску бы ещё кто приволок, вместо того чтобы трепать языком, ну да где же тут, дождёшься помощи. И от этих пиздящих за столом тоже. Или же?.. Нет, показалось. Надька только голову подняла, посмотрела на меня и снова уткнулась в телефон, видно, не в силах даже на отдыхе оторваться от рабочего чата. – Как кто? Как гей? Реагирую на последнее слово весьма однозначно и поправляю его тоже. Однозначно. Не моргнув и глазом. – Как пассивный пидорас. – А ты разбираешься в вопросе, правда? Своих видишь за километр? – Я замираю на месте, а он шагает ещё ближе. Он шагает вперёд и, обойдя мангал сбоку, цепляется рукой за мою кофту. Оттягивает её на уровне живота и оказывается нисколько не обижен, не оскорблён. – Раз так, то, может быть, встретимся как-нибудь без свидетелей?.. Продолжает меня трогать, а у меня внутри, несмотря на то что погода далеко в плюс, всё заледенело. Ему смешно, ему повыделываться, а у меня в ушах набатом бьётся, что на нас СМОТРЯТ И УВИДЯТ. Ему повыделываться, а меня трясёт от желания отпихнуть его и протереться чем-нибудь, чтобы ничего «голубого» не пристало. Ничего от причёски и до узких джинсов. Смотрю на него как на прокажённого и жду, пока уберёт руки. Выразительно кошусь на его кисти, а он вдруг решает, что того, что вытворяет, мало, и касается ещё и моей ноги своей. Жмётся просто нереально близко, переходя все мыслимые и немыслимые границы. – Расскажешь мне, после какой глубокой травмы решил шифроваться получше?.. И в глаза заглядывает, падла. Заглядывает в глаза, оперевшись на плечо и пристроив вторую ладонь на мой живот. Я даже улыбаюсь ему в ответ. Кривовато и неловко зеркаля то, что он там навыгибал своими розовыми варениками. Варениками, которые тут же вытягиваются вперёд, подставляясь под поцелуй. И бровь ещё приподнимает, гад, заслышав смешки и улюлюканье. Всем смешно и забавно, конечно же. Всем, даже его подружке, которую прикалывает, как он меня допекает. Всем, кроме меня. Я замахиваюсь. И не ладонью, как следовало бы, а кулаком. Всего раз и точно по носу. Всего раз, и больше ему и не надо. Всего раз, для того чтобы сбить с ног и бросить тут же, у мангала, с расквашенной переносицей. Ни на кого не глядя, вернуться к столу и залпом опрокинуть чужой стакан внутрь. И хер знает что там было налито. Почти не почувствовал вкуса. *** Изучаю взглядом деревянные, потускневшие со временем панели и меланхолично размышляю, через сколько придётся красить. Скоро уже, наверное, не то рассохнутся или что там со временем происходит с древесиной? – Он же просто пошутил. Зачем было… Закрываю глаза и медленно выдыхаю. И руки сами – вот готов поклясться чем и кому угодно, сами! – складываются поперёк груди. И не то чтобы я не знал, что это защитный жест. Знаю, от этого не легче. – Я понял с первого раза. – С Надькой ругаться нет уже ни сил, ни желания. Хватило её приёбнутой подруги и её младшей сестры, бросившейся на защиту своего сомнительного рыцаря, после того как первый шок прошёл. Действительно, кто же мог предположить, что он в итоге всё-таки допиздится? – Не надо мне рассказывать в четвёртый. – И пить было необязательно. – Это я тоже уже понял, но спасибо, что повторила так, будто я тупой. Это я понял сразу после того, как повело и мне на глаза попалась собственная тачка. Тачка, за руль которой мне теперь, опаньки, никак. По крайней мере, ближайшие несколько часов, в течение которых большая часть нашей компании собиралась вернуться в город. – Начинаю сомневаться в том, что умный. Ну да, ну да. Дополнительная порция осуждения. Куда же без неё. И я бы признал, что сам виноват, да только нет. Не в этот раз. Не с этим смазливым маленьким придурком, которого даже козлом назвать язык не поворачивается. И потому что не тянет, и потому что я уже устал отбиваться от чужих выговоров и нападок. – Ты на свою обожаемую работу едешь или как? Ребята вообще-то ждут. Ребята ждут во дворе, и я страшно рад, что все наконец-то свалят и я смогу побыть в тишине, а не под прицелом как минимум трёх осуждающих взглядов. Сам отхвативший по зубам пиздёныш, что примечательно, никаких претензий не имеет и не показывается. Судом не угрожает и на пластику носа, если та потребуется, не клянчит. Удивил. – Обещаешь быть умницей и не наворотить дел до завтра? Надька устало вздыхает, поправляет лямку на плече и тут же своё вечное каре. Отводит правую половину за ухо и становится ещё более строгой из-за этого. Попробуй тут не обещать. – Обещаю, что не заработаю себе на статью. В идеале вообще выпью ещё и завалюсь спать, а утром замотаю этого уёбка в скотч и докину до города. – Может быть, даже одним куском, тут уже всё зависит от него. Ну да зачем уточнять такие незначительные мелочи вслух? – Всё, едь, я не люблю работать лопатой, а бросить свежий трупак вот так посреди коридора мне не позволит совесть. – Олег… А вроде разделяла моё чувство юмора. Ещё несколько часов назад, по крайней мере, точно. – Тебя сейчас ждать перестанут, а вызов такси обойдётся в стоимость маленького частного самолёта. – Указываю на входную дверь и прикидываю, как бы встать так, чтобы, когда выйдет, не светануться в проходе. Не очень хочется поймать два полных ненависти взгляда. – Всё, давай, лети спасать страждущих. Я приеду утром. Обещаю никого больше не бить. Ни руками, ни лопатой. Разве что в целях самообороны. – Придётся поверить в твою сознательность. Конечно придётся. Или поверить, или уволиться. Кто станет держать медика на ставке, который не может выйти на смену, потому что караулит какого-то неуравновешенного придурка, а не спасает с десяток других чужих? – В его поверь. – Он не мой питомец, и поэтому не мне промывать его мозги. – Стал бы ему кто что промывать, как же. Его наверняка жалели во все свободные женские руки и гладили по черепу. И плевать этим наседкам на то, что он САМ лезет на рожон и явно залез бы на что-нибудь ещё, если бы пустили. Но это так, разве стоит учитывать? Баловство же. Шутки. – Могу надеяться только на тебя. – Надейся, Надежда, что тебе ещё остаётся? Ничего не отвечает, но обречённость в её взгляде безумно красноречива. Обречённость и невысказанный сарказм, который, я уверен, выльется в слова после, уже в самом Питере. Касается губами моей щеки и отступает назад к двери. Отступает, поправляет лямку рюкзака и, на прощание махнув рукой, выходит. А я дожидаюсь, пока похлопают дверьми, откроют ворота и уберутся уже, оставив мою «Мазду» одиноко торчать во дворе. Мог бы тоже, да мозги закоротило, и вот ночевать теперь с этим вот благородным чучелом, которое уступило своё место в чужой тачке моей Надьке, у которой ночное дежурство. Уступило, собрало целый букет восхищённых охов, пошмыгав расквашенным носом, свалило на второй этаж во временно занимаемую комнату и, как мне почудилось, даже щёлкнуло дверным замком. Может, в башке немного прояснилось и стало стрёмно оставаться со мной наедине да ещё и на ночь? Ой, как я на это надеюсь. Надеюсь на то, что не вылезет до самого завтрашнего обеда и там тоже будет держать зубы сомкнутыми, не вынуждая меня проверять, насколько много места в моём багажнике. Урод, блять, с языком на резинке. Какой же урод… Запираю входную дверь и, вместо того чтобы прихватить бутылку и уйти липнуть в ленте, решаю пройтись по дому, проверить окна, а после – что там по шкафчикам. По шкафчикам, банкам, холодильнику… Не хочу по лестнице наверх. Темнеет, и зажигаю свет. Темнеет, и ухожу на веранду, ведущую во внутренний двор, с бутылкой пива и телефоном. Не жду звонка или сообщения. Просто чтобы занять руки. Чтобы что-то крутить в пальцах. Чтобы заткнуть ощущение пустоты. Смотрю на двор через попачканные бесконечными весенними дождями стеклины, и чудится, будто расстояние размывается в какой-то момент. Чудится, что за ними ничего нет. Ни двора, ни машины, ни ворот. Ни-че-го. Только опускающийся вечер и чернота. Только я и… скрип деревянного пола за спиной. Медленно выдыхаю и, чтобы не начать с «иди нахуй», прикладываюсь к стеклянному горлышку. Говорить не хочется совсем. С ним так точно. С ним мне не хочется ничего. Ни общаться, ни видеться. Завтра – о'кей, завтра – исключительно вынужденно. И то упихаю его на заднее, ни за что не позволив сидеть рядом впереди и бесить меня мельтешением своих культяпок всю дорогу. Завтра я его потерплю из благородных мотивов, а после… – Прости меня. Оборачиваюсь так резко, что оставленный на коленке телефон летит на пол, но я даже звук самого удара слышу приглушённо, будто через слой пластика. Огорошил так огорошил… Стоит около косяка и за него же держится. В другой футболке и с мокрым воротом. Волосы тоже мокрые. Стоит около косяка и медленно водит зубами по нижней губе, видно, не зная, как ещё побороть волнение. Нос, по которому ему прилетело, прилично распух, и серьгу пришлось вытащить. И чёрт знает, глаза заплыли поэтому или… – Мне действительно очень жаль, если то, что я ляпнул, задело тебя больше, чем должно было. Правда. Отворачиваюсь и снова смотрю, как и до этого, только вперёд. – Больше, чем должно было? Это как? – Это… – спотыкается, выдыхает, не то нарочно душераздирающе-горестно, стремясь придать всему происходящему побольше трагичности, не то и правда искренне страдая, и делает шаг вперёд, стремясь оказаться в поле моего зрения. – Это вроде как когда планировал ущипнуть, а случайно отхватил половину бока. Я хотел подразнить, а не ранить. Прости. – Ты не ранил. Вижу его боковым зрением, не поворачивая головы, и не то чтобы очень хочу, но непроизвольно скашиваю глаза. Просто потому что покачивается с пятки на носок и привлекает внимание своими движениями. И всё же ему мало, а. Дождался, пока останемся вдвоём, и выперся. Со своим распухшим носом и, блять, разговорами. Ну что ему неймётся? Что ему приспичило прицепиться? И вообще, неужто и правда с такой тощей задницей не нашлось места в машине? Ну запихали бы в багажник, скрутился бы как-нибудь. – Ты плохо умеешь врать. О, ну поехали. Ещё лучше. Попытки залезть с ногами в душу я особенно люблю. – И не собираюсь извиняться. – Отпиваю из бутылки и наконец снисхожу до того, чтобы смерить его долгим оценивающим взглядом, раскаяния в котором реально ни на грош. Мне ни на секунду не становится стыдно за то, что залепил ему. Реально ни на секунду. Получил то, что выпрашивал, и может теперь не раскачиваться тут. – Поэтому сделай нам обоим одолжение и отвали. Здесь есть вай-фай и телек внизу. Иди посмотри мультики или «Дискавери». – Но я хочу посидеть здесь. А я хочу, чтобы болезней не было и слоны никогда не насиловали носорогов, но… С шумом вытаскиваю воздух из лёгких, поняв, что плакала моя прокрастинация в удобном кресле, поднимаюсь на ноги и делаю шаг в сторону дверного проёма. – Тогда я пойду смотреть «Дискавери». Улыбаюсь ему, желая попрощаться, и уже киваю, собираясь вернуться в дом, как бросается наперерез и в очередной раз огорошивает меня, как на духу выпалив всего одну фразу. Выпалив и замерев на месте, как испуганный суслик в свете фар несущейся прямо на него машины: – Зачем ты живёшь с женщиной, с которой у тебя ничего нет? Он замер, а я не знаю, как бутылку не выронил. Наверное, не выскользнула потому, что держал нормально, а не двумя пальцами. Я не то что послать его не смог, меня на то, чтобы переспросить, едва хватило, и эта тараторка, смущённая, покрасневшая, тут же принялась давиться и объяснять. – Я… Я совершенно случайно увидел её с другим мужчиной, – поясняет, и я медленно опускаю веки, несмотря на то что прекрасно понимаю, что под ними ни черта не спрятаться. Не от звука его голоса, по крайней мере. Опускаю веки и надеюсь, что лицо не дёрнулось. Что слишком устал за день, чтобы поддаться какой-то там панике. – Я подрабатываю в одном ресторане в ночные смены, а не то, что ты мог подумать. Так зачем, если не для прикрытия? – Тебе не приходило в голову, что она мне изменяет? – возражаю так вяло, что и сам бы в такую теорию не поверил. Возражаю, а он уже тут как тут, прямо у моего лица, хватает за руки, отобрав бутылку из правой, стремительно пригибается, чтобы поставить на пол, и выпрямляется, снова оказываясь прямо передо мной. Намного ближе, чем раньше. Настолько же близко, как и был, когда я ему вмазал. – Глядя на то, как ты дёргаешься каждый раз, стоит мне открыть рот? – Странно, но желания отвести взгляд не возникает. Напротив, хочется смотреть ещё больше. Хочется и вовсе просверлить дыру в его башке. Пробить в лобешнике сквозных две. – Нет. А значит… – Значит отъебись, – отсекаю все его «значит» и наступаю, заставляя зацепиться носком за широкую штанину и едва не навернуться. – Это не твоего ума дело. Пятится, застывает только в самом проёме, но там прилипает капитально, намертво вцепившись руками в облицовочные доски, и, шмыгнув носом не то потому, что тот отёк и ему тяжело дышать, не то просто для смелости, воинственно зарится на меня снизу вверх, явно настраивается не пускать в дом во что бы то ни стало. – Расскажи как есть, и я, клянусь, отстану. Собираюсь уже сбить его руки и просто пропихнуть вперёд в коридор, а там и вовсе куда-нибудь в сторону, но хватается уже за мои плечи и чуть ли не ноги подгибает, всем своим видом показывая, что не отступит. – Расскажи, Олег! – О, господи… – Закатываю глаза, и по одному, реально по одному и очень-очень медленно, отковыриваю от своей футболки его сжавшиеся пальцы. Видно, действительно выходит херня из серии почему проще «дать», чем объяснить, с фига не хочешь. – Мы дальние родственники. Надька моя троюродная, получается. Мы вместе уехали из своего далёкого села ещё хер знает когда. И пока искали жильё на съём, отчего-то решили сказать, что мы пара, потому что так будет проще. Попробуй объяснить кому-то, что мы мол не конченные извращенцы, раз родственники и собираемся жить вместе. Думали, что на первых порах, и так и не разъехались. Всем удобно, все счастливы. Слушает меня с раскрытым ртом, и мне в какой-то момент кажется, что даже не моргает. Ни разу не моргнул, пока я говорил. Хотя, может, и почудилось? Или всё-таки замер, расслабив челюсти? Завис? Терпеливо жду, когда же уже отступит, но всё никак не прогрузится, тогда легонько толкаю в плечо и, обогнув по дуге, направляюсь к лестнице, ведущей на второй этаж. Я вроде как всё. Покаялся. Могу теперь быть свободен? Заниматься своими мирскими делами? – Так вы даже не были… Или не могу. Отмирает всё-таки. Отмирает раньше, чем преодолею первые пять ступеней. – Никогда не были, – подтверждаю и разворачиваюсь в ожидании, надеясь всё-таки закончить со всеми расспросами. Утром или даже днём я бы, наверное, был в лёгкой панике. Наверное. Сейчас же, заёбанный маленьким фанклубом этого любителя краски для волос и украшений, я понимаю, что он никому ничего не расскажет. А если и расскажет, то ему никто не поверит. Да и кто он, в конце концов, чтобы верили? Очередной залётный Светкин мальчик на месяц-полтора, коих было уже четыре за минувших два года? Прекрасный повод проверить, насколько он на самом деле глупый. Или скорее даже не так. Не глупый, а, может, недальновидный? До шантажа уж точно не дойдёт. – И всё это время живёте вместе? – Хотя, судя по тому, как допытывается, шантаж его интересует в последнюю очередь. – Как соседи? В самую-самую последнюю из всех очередей. Он вообще в другую стоит. Не в то окно, где принимают доносы. – Да. Нам так нравится. Ясно тебе? – Так у неё есть мужчина, а у тебя?.. Поднимается на первые две ступени и смотрит на меня, запрокинув голову. И так очевидно ждёт чего-то, что даже жаль. Жаль, что не дождётся. – А у меня есть приставка, работа и «Тиндер» по надобности. Надеюсь, тебе не нужно уточнять по какой? Всё? Я могу уйти? Глотает вопрос за вопросом и ни на один не отвечает. Глотает и бесконечно шмыгает своим всё ещё опухшим носом. Шмыгает, глядит на меня, как рентгенолог на какие-то невнятные пятна на снимке, и, поморщившись, с явной неохотой спрашивает: – С тобой что-то случилось? Спрашивает и даже делает шаг назад, будто в ожидании нападки или удара. Да только зря. У меня не меняется ни голос, ни выражение лица. – А если бы и случилось, то кто ты мне, чтобы я стал это обсуждать? Кто ты мне, чтобы вообще вести какие-то пространные стрёмные разговоры? Надоедливый знакомый, который остался ночевать со мной в одном доме для того, чтобы расставить какие-то одному себе известные точки? И понимает это не хуже меня. Понимает это, как никто, и поэтому тут же сдувается и краснеет уже всем лицом, а не только своим переставшим быть изящным носом. – Да, ты прав. Прости. – Краснеет, отступает ещё, оказывается почти в самом низу лестницы и так и не поднимает глаз. Всё бормочет, и если бы в доме говорил кто-то ещё или работал телек, хрена с два мне бы удалось что-то разобрать. – Прости меня, пожалуйста. – Не многовато ли «прости» для десяти минут? – спрашиваю в ответ, просто потому что мне уже реально неловко от его тысячи и одного извинения, а он вдруг оживает. Оживает, вскидывается и оказывается рядом так быстро, что я, отшатнувшись, с силой прикладываюсь лопатками о стену. И не шиплю от боли только потому, что у меня падает челюсть. Не могу удивляться и издавать какие-то звуки разом. – Давай попробуем? – Тянется своими ручонками и даже успевает обернуть их вокруг моего пояса и прижаться до того, как я отомру. – Здесь и сейчас? Пока только ты и я? Заглядывает в глаза, а я, сморгнув, отталкиваю его и тут же хватаю за плечо, чтобы с лестницы не навернулся. Хватаю и люто злюсь ещё и на себя. Дался он мне?! Ну и падал бы! Сам же полез! – Ты ёбнулся?! Отойди, блять! – Очнувшись, понимаю, что сам и удерживаю, поспешно отпускаю и, больше не медля, поднимаюсь на второй этаж. Уже не тормозя, договариваю на ходу, оборачиваясь всего раз или два: – Или морда снова чешется?! Так и остаётся посреди узкой площадки, разделяющей короткие пролёты, потирая место, где его касалась моя ладонь, кривовато улыбается вдруг. И глядит тоже как-то искоса. Как-то невесело и обречённо. Непривычно тяжело и так, что я невольно замедляю шаг и больше не гляжу через плечо, а поворачиваюсь к коридору спиной. – Яйца очень чешутся. Так, что смотреть на тебя больно. Несколько месяцев уже больно, – произносит это с такой обезоруживающей серьёзностью, что я теряюсь, как восьмиклассница, которой впервые в жизни вдруг подарили обдёрганную гвоздику. Я знаю, как это. Я дарил. Я… хотел бы его послать в ответ. Выплюнуть что-нибудь обидное или ругательное настолько, чтобы его скрутило, скрючило и отвратило так, чтобы больше никогда… И я понимаю, что готов сделать это. Нет, правда готов. Набираю в лёгкие побольше воздуха и… – Оставайся внизу, понятно тебе?! – О да, очень грозно звучит, Олег. Мальчишка наверняка обоссался на месте. Кипятком он сейчас обоссался. От твоей непоколебимой решимости и отвращения в голосе. От него же голос и треснул. Подвёл. От отвращения. – Ни шагу на лестницу! Ни единого шагу! Он так расстроен, что закусывает нижнюю губу, отчаянно пытаясь спрятать торжествующую, расползающуюся в стороны улыбку. Так расстроен, что, отступая назад, переходит на громкий шёпот, который слышно в каждом уголке этого треклятого пустого дома: – Я приду к тебе ночью, – обещает, а у меня дёргается глаз и вспыхивает лицо. Вспыхивает, как после первого стыдливого чмока в щёку. Вот за ту самую гвоздику. И хер знает что с этим делать. – Приду, если не закроешь дверь. И если закроешь, тоже приду. – В шкафу есть плед. На диване подушка, – выдаю указания совершенно ровным тоном, начисто проигнорировав всё, что услышал до этого, и он серьёзно кивает на каждое слово, прежде чем скрыться внизу. Видно, отправился рыться в холодильнике. Искать шампунь. – Если не хочешь окончательно попортить своё конфетное лицо, советую остаться внизу! – Последнюю фразу уже кричу и знаю, что не в пустоту, знаю, что он тут, недалеко, и гарантированно услышал. В теории. Также знаю, что он не понял. Заявится же. Заявится с вероятностью в девяносто процентов. *** И не спится. Ни в какую и никак. И с бока на бок, и бутылка пива абсолютно бесполезная. От неё ни намёка на сонливость, ни на лёгкость в голове. От неё только всякая ерунда по извилинам бродит. И ни душ на грани ледяного, ни приоткрытое окно не помогают. Ни ерундовые игры в телефоне, ни пустые статьи. Бесполезно всё. Лишнее. Такое тупое. И с бока на бок… Уже готов кусать подушку и в итоге просто выкидываю одну из двух. Отправляю в полёт через всю комнату и, поняв, что так ещё неудобнее, поднимаюсь на ноги и одеваюсь. И спортивные штаны, и футболка мятые, несколько часов провалявшиеся на ковре комом и оттого не самые приятные к телу. И пофиг. Спущусь только затем, чтобы глотнуть немного воды и, может, выйти во двор, глянуть на машину. Не то чтобы я боялся, что с ней может что-то случиться, но… Просто надо выйти. Подышать или помёрзнуть в надежде на то, что после будет проще уснуть. Будет проще или хотя бы тревога уйдёт, после того как я увижу, что этот давно спит, завернувшись в плед. Тихий и безопасный, что ли? Для моих нервов, по крайней мере. Выхожу в коридор и понимаю, что крадусь совсем как в детстве, стараясь не наделать лишнего шума. Понимаю, но ничего не могу с собой поделать, и от этого только раздражаюсь. Спускаюсь вниз, уложив руку на перила, чтобы если что иметь опору в темноте, но той не случается – почти бесшумно работает телевизор. Бормочет себе, показывая первую часть «Пиратов карибского моря». Я даже останавливаюсь поглядеть на полминуты, а после, вспомнив, зачем вообще шёл, огибаю барную стойку, которая служит разделительной чертой между гостиной и кухней, и, налив себе воды, какое-то время ещё стою, склонившись над мойкой. Может быть, и жду чего-то, сам не знаю чего. А может, просто так, повело немного… – Не спится? Дождался. Перебирается через спинку дивана, шурша старыми пружинами, подбирается поближе, на ходу поправляя задравшуюся одежду, и потягивается, становясь на носки. Может быть, мне кажется, а может быть, и нарочно делает всё неспешно, чтобы показать себя. И кусок оголившейся ключицы, и полоску живота, и то, что щека помялась… Господи, а мне-то всё это зачем? Зачем я вообще смотрю? Качаю головой, по новой отворачиваясь к раковине, делаю пару глотков из стакана, собираюсь сполоснуть его и вернуть на место. Собираюсь и едва не роняю, потому что руки сами дёргаются, когда льнёт со спины и обнимает своими двумя так естественно, будто так и надо. Будто всегда так делал. Казался повытянутее, когда стоял дальше, а теперь, босой и сжавшийся, едва укладывает щёку мне на плечо. И ощущение тепла совсем не странное. Совсем не отталкивающее. – Если не спится одному, то, может… – начинает издалека, но столь прозрачно, что тут же всю магию рушит. Рушит то, чего и так не было. Тут же расцепляю его руки и самого отпихиваю в сторону. Отталкиваю к дивану и собираюсь уйти назад, забыв и про то, что хотел выйти во двор, и про то, что, собственно, в комнате совершенно нечего делать. Собираюсь уйти, но бросается наперерез и, когда шагаю влево, делает то же самое. Шаг вправо зеркалит так же. Устало выдыхаю и опускаю плечи, показывая, что не настроен играть ни в какие игры. – Трой… – Язык чешется обозвать каким-нибудь Тимохой, но решаю, что не стоит давать повода для нового спора, и потому обращаюсь так, как он представился, без коверканий. Обращаюсь как положено, и кажется, что он даже светлеет своим немного помятым сонным лицом. – Мы не виделись сколько? Часа три? Ты что, успел соскучиться? – Успел. – Кивает, конечно, и пытается подобраться поближе. Меня это даже успокаивает в каком-то смысле. Успокаивает тем, что за то время, что я сверлил взглядом дыры в стенах и то спал, а то нет, ничего не изменилось. Он по-прежнему заинтересован, но какого-то хрена не припёрся, несмотря на то что грозился, прямо как большой. – Посидишь со мной? – И брови вверх, и глаза, несмотря что сонные, загораются… Льстит просто чудовищно, когда не пытается спорить и цепляться. Такой тёплый, такой сонный… – Нет. – Почему нет? Такой сонный и даже возмущается сонно и будто пьяно. Заторможенно и всё потирая глаза. – Потому что я не заинтересован в том, что ты вкладываешь в своё «посидишь». Разводит руками, широко зевает, неумышленно демонстрируя внушительных размеров пасть, и, встряхнувшись, окончательно приходит в себя. – Ты один, я… – заминается, видно, находясь в поисках нужного слова, и прикусывает свою пухлую нижнюю, как и всякий раз, когда не знает, чем замять паузу или сохранить нейтральное выражение лица, как я заметил, – почти один. В чём проблема? Действительно. В чём же может быть проблема? Смотрим друг на друга довольно долго, почти так же, как и на лестнице, и если я жду, когда затянувшаяся шутка закончится, то он всё-таки ждёт ответа. Ответа прямого и очевидного для любого «нормального» человека. Видимо, только в моём понимании. Не в его. – В том, что я не сплю с мужиками, – проговариваю вслух пиздец какую банальщину, а он только знай себе дёргает плечами и, думая, что незаметно, подбирается ещё ближе. Буквально скользит по полу, не отрывая от лакированных досок босых ног. – Дай мне час – и считай, что это больше не проблема, – звучит осторожной шуткой. Эдакой хохмой, призванной разрядить обстановку? И он же первый от неё и отмахивается, тряхнув головой и будто признавая неудачной. Отмахивается и начинает заново, меняясь на глазах. И интонации иные, и выражение глаз: – Давай так: потерпи меня немного, и если ничего не выйдет, то дальше только подчёркнуто холодная вежливость и никаких попыток коснуться даже твоего локтя? Так и тянет уточнить, о каком таком «выйдет» он говорит, но предупреждающе вскидывает руку и подносит пальцы к моим губам, прося промолчать. Сам же тараторит ещё быстрее и вроде как искренен в своих обещаниях. Вроде как очень многое ставит на это своё «потерпи». – Никаких шуток, никаких намёков. Да ты вообще меня рядом не увидишь! – последнее обещает и вовсе будто бы не подумав, но так уверенно, что за это и цепляюсь. Просто потому что столько бился, что мне положено за это зацепиться. Бесит он меня или где?.. – И это что же мне нужно сделать ради такого счастья? Расплывается в улыбке сразу же и, отступив на шаг назад, кивает в сторону дивана: – Посмотрим «Пиратов»? И только-то? А я уже было напрягся после движения его головы. – Ради неприкосновенности я готов потерпеть многое. – Многое, и даже слегка разочарован где-то в глубине души. Собирался по-настоящему отбиваться, а он мне всего-то про фильм… И стоило спускаться вообще? – Даже «Пиратов». – Они клёвые, нечего тут терпеть! – возмущается совершенно искренне, чем и вызывает мою непрошеную улыбку. Забавный всё-таки, когда не несёт всякую ахинею про колбаски и перцы. Наблюдаю за тем, как возвращается к своему лежбищу и, откинув в сторону скомканный плед, кивком головы указывает на подушку: – Падай. – А… – Растерялся даже. Растерялся и не знаю, как реагировать на то, что мне не хочется ломаться. Это, пожалуй, самое странное. Хотя бы потому, что я всю эту дребедень прекрасно знаю. И про «мы просто посмотрим фильм», и про «давай, иди сюда, мы просто полежим рядом». – Посидеть никак? – Нет. Никак. – Господи, спасибо за то, что он не пожал плечами и не кивнул. Тогда вся эта ерунда стала бы ещё более неловкой. – Ложись давай. Досмотрим, и можешь проваливать. Не волнуйся, я просто полежу рядом. – И только? – И только. Уточняю и, получив подтверждение, обхожу подлокотник. Что я, в конце концов, не смогу убедить себя в том, что меня нагло заставили? Смогу же. Всегда смогу. – И после ты отцепишься? Усаживаюсь и теперь гляжу на него снизу-вверх исподлобья. Дожидаюсь ответа, а на фоне лихой Капитан Джек травит байки про морских черепах. – Конечно. Я же сказал. – И Трой мне тоже что-то подобное рассказывает. Так же убедительно. – Если хочешь, можешь записать на диктофон. – Ладно, не самое страшное, что случалось со мной в жизни… – Делаю в итоге то, что он хочет, и придвигаюсь к диванной спинке. И почти сразу же ощущаю не приступ отвращения, возбуждения или чего-то ещё из целой прорвы противоречивых чувств. Ощущаю увесистый, острый толчок в бедро и почти сразу же ещё один повыше меж рёбер. – Или самое! Коленки с локтями-то прибери! Фыркает, но скорее весело, нежели потому что обижен, и устраивается сбоку. Вытягивается вдоль моего тела, закидывает ногу на мою и даже пледом покрывает нас обоих. Всё чин чином, как положено у парочек, даже затылок укладывает на моё плечо, а руку на грудь. Весь такой приличный и сразу зрачками прилипает к экрану. Не крутится, не ёрзает. Не пытается зацепить лишний раз или потрогать где-то ещё. Пока, по крайней мере. Пока просто смотрит фильм, и кажется, что это действительно его всё. Всё, ради чего он попросил остаться. Наблюдаю за ним, то и дело скашивая глаза, и постепенно расслабляюсь. Позволяю себе улечься нормально, а не держать спину абсолютно ровной. Сгибаю ногу в колене, отвожу правую руку в сторону и левую завожу за голову, в чём он мне активно помогает, охотно приподняв череп и тут же опустив его назад, как только я устроюсь. И надо же, ни слова. Лежит и лежит рядом. Будто греется от моего тела, и только это ему и было нужно. Только тепло. И надо же, это всё, что и я чувствую. Тепло и ничего кроме. Ни отвращения, ни натяжения, ни неловкости. А Трой моргает и почти не дышит. Моргает, и я, повернув голову, изучаю его профиль, останавливаюсь на припухшем носе без серьги. Да уж, прокол без украшения выглядит так себе. Особенно если по нему прилетит кулаком. Пускай и смазано. – А где твоя цацка? – В комнате. – Вроде как отмахивается и даже мотает головой, если это можно так назвать, учитывая, что она лежит на моём плече. – Не заморачивайся, завтра поставлю на место. Ничего не случится за один день. – Если случится, я готов компенсировать причинённый ущерб. – Потому что это всё-таки стрёмно, наверное. Ну, бить кого-то по лицу, а после смотреть, как он виляет хвостом и радуется любым крохам твоего внимания. Просто тебе радуется. – Заплатить за новую дырку или как это всё называется, я не разбираюсь. – Не надо… – отвечает шёпотом и всё так же глядя в экран. Слишком внимательно глядя в экран. – Разберусь сам. Получил за дело. – И всё-таки, – продолжаю настаивать на своём, хотя тут было бы мудрее заткнуться и покивать, радуясь тому, что отделался. Ну да, когда «мудрее» было про меня? – Мне было бы спокойнее, если бы я знал, что никого ничего не лишил. Мне было бы спокойнее… Если бы я ничего не ляпнул. А ляпнул же! Ещё как ляпнул! И этот жук вон как завозился! Заёрзал, закрутился, меняя положение, и теперь, вывернувшись, смотрит вовсе не на экран, а на меня. Смотрит, запрокинув голову, щекой проехавшись по моей груди, а руку и вовсе пристроив поперёк моих рёбер. Обняв уже без дураков. Прижавшись всем собой. – Ещё как лишил. – О, господи. По новой. Оказывается, пошлые шутки и кривляние были в разы безопаснее прямых фраз. – Только не серёжки в носу. – Не начинай опять, – прошу, заставив себя не отводить глаза, и это действительно не так просто. Не так просто, потому что мне чертовски, чудовищно льстит. Мне пиздец как приятно. Приятно настолько, что я не испытываю никакого отторжения. Напротив, я хочу его потискать. Я хочу, но… Но напоминаю себе, что он парень с тем самым «перцем» в штанах. А я не по перцам. Не стоит заниматься глупостями. – Ты попросил посмотреть с тобой фильм – мы его смотрим. Что ещё? Даже если эти самые глупости так и лезут сами. И в руки, и в голову. – Ничего. Совсем ничего. – Невинно хлопает ресницами и снова, снова, блять, закусывает губу. Совершенно невозможно и на этот раз ещё и так близко. На расстоянии пятнадцати сантиметров. – Почему с тобой всё так сложно? – Со мной всё как раз очень просто. – Не понимаю даже сразу, что ляпнул вслух, а он мне с готовностью ответил. Не понимаю я, зато он врубается сходу. Врубается и подбирается весь, должно быть, решив, что уловил момент. – Предельно просто. И никак не перестанет зубами вот это вот, и бровь вверх… – Что же мне сделать, чтобы ты заткнулся? Понимаю, что сдаюсь. Вот с этим самым вопросом. Не сразу, не весь, но потихоньку… Уступаю. – Обними. Я уступаю, а он охотно помогает мне в этом. И, выдавая инструкции, гнётся в пояснице, будто показывая, куда и где следует пристраивать руки. Где им будет удобнее всего. Умный какой, тоже мне… Можно подумать, сам не догадаюсь и не найду. Правая, которая была прижата к диванной спинке, прикасается к его боку, а левая, что я якобы нехотя выдёргиваю из-за головы, проходится по его плечам и случайно, совершенно случайно касается выступающих шейных позвонков, да так и замирает, не добравшись даже до лопаток. Недовольно дёрнувшихся лопаток. – Так пойдёт? – Нет. – Ну ещё бы. Я бы пиздец удивился, если бы услышал другой ответ. А может быть, и расстроился бы. Немного. Совсем чуть-чуть. – Обними по-честному. И губы дует. Обиженный. – Вот так? – Пальцы левой спускаются пониже, правой просто сдвигаются дальше к позвоночнику, но и это не по нему. На это он тоже морщится и раздаёт дальнейшие указания. – Покрепче и нор-маль-но, – повторяет по слогам, закатив глаза. Повторяет и, поёрзав, придвигается поближе. Повыше. Так чтобы носом, будто невзначай, прочертить по линии моей челюсти. Своим многострадальным опухшим носом, который мне тут же становится жалко. И его тоже жалко. И за себя стыдно и стрёмно. Он вон как смотрит, он забыл уже давно про этот идиотский удар, а я… – У тебя есть запасные рёбра? – спрашиваю, прочистив горло, и, перестав валять дурака, делаю, как он просит. Это вот самое «нормально». Это вот самое, сцепив обе ладони за его поясницей и привлекая к себе. Притягивая так, как «положено», а не так, будто мне «положить» на него. Всё жду, что расскажет, что там с альтернативной анатомией, но удивляет меня. Впрочем, в этом уже ничего нового. – У меня есть коварный план, в котором ты испытываешь чувство вины за нанесённые мне увечья и постепенно, шаг за шагом… – делится трагическим, но очень уж громким шёпотом, который сводит все его потуги в театральность на нет, и, округлив глаза, заканчивает, не позволив паузе затянуться до неприличной: – Влюбляешься в меня. Должно быть, надеялся оглушить меня, заставить замешкаться, но… – Долгоиграющий план? Фыркает и выразительно цокает языком, всем своим видом показывая, что считает меня как минимум неблагодарным. Как максимум ещё и копытным неблагодарным. Так и не отвечает. Не словами, по крайней мере. Подбирается весь, даже коленом опирается о край дивана, который никто не додумался разложить, и медленно, очень медленно, будто бы для того чтобы его успели отпихнуть, если что, подаётся вперёд. Приподнимается на локте. Заглядывает в мои глаза, видно, проверяя, не двину ли ему ещё, когда пойму, что он собирается делать, придвигается ещё. Ещё… И ещё… И ещё… А на фоне что-то до безумия эпическое. А на фоне что-то до безумия героическое и… Сморгнув, упускаю тот самый момент. Момент, когда ещё ближе – и целует. В подбородок. Коротко, смазано, почти не прижимаясь к коже и тут же подавшись выше, будто бы прочертив широкую линию, которая обрывается под губами. Обрывается, чтобы, миновав их, продолжиться где-то на щеке, а там уже куда игривее уходит к виску. Щекотно дышит мне в ухо и так и ластится, не зная, как ещё оказаться поближе. – Так, всё. – Перехватываю его потянувшуюся задрать мою футболку руку и, прижав щёку к плечу, пытаюсь побороть целую россыпь мурашек, вызванную его дыханием и прикосновением губ. – Перестань. – Почему? – не понимает совершенно искренне и пытается вернуться к прерванному занятию. Только на этот раз метит уже на мою шею и отвечает тоже куда-то в неё, когда, поломавшись для вида, позволяю ему подобраться. – Это же просто поцелуи. Парочка невинных поцелуев. Они не заставят меня тебе нравиться, разве только… Замолкает и поднимает голову в ожидании вопроса. Замолкает, а я, как прилежный мальчик, а не взрослый мужчина, говорю именно то, что он хочет услышать. Спрашиваю именно то: – Что? Улыбается шире и договаривает тише и ближе. Договаривает, притянувшись ещё и потеревшись о мою щёку. Договаривает, прижавшись к ней губами и тут же спустившись ниже: – Разве только я уже тебе не нравлюсь. Будто шило его колет, ей-богу. – Абсолютно не нравишься. – Протестующе прикусывает ворот футболки и тут же чуть выше, чуть ли не засос мне ставит прямо поверх ключиц. Да так, что на несколько секунд мои глаза отказываются видеть, что там по телеку: реклама или же фильм? – Ни на грамм. – Но ты мне очень нравишься. На всю тонну. Я могу отсыпать тебе немного и тогда… – Что тогда? – Тогда… – тянет и тут же переводит тему на другую, не менее важную, по его мнению: – Тебе футболка не мешает? – Нет. – Мне она очень мешает, – жалуется, будто на какое-то насекомое, и тут же принимается дёргать за ворот, как маленький для привлечения внимания. – Можно я её сниму? – Попробуй? – отвечаю вопросом на вопрос и скорее вправду предлагаю, чем насмехаюсь. Предлагаю почти всерьёз, а он вдруг отчего-то обижается. – Ты же не думаешь, что у меня не получится? И попробуй тут пойми по выражению лица: за чистую монету принимает это всё или нет? Но если уж подначивать, то до конца, верно? – Я думаю, что «Пираты» скоро закончатся, и я уйду спать. А ты останешься внизу щёлкать каналы. Вот прямо как я сейчас, не удержавшись, щёлкаю его по подбородку. Точно так же. – Дразнишься, значит… – заключает и, кивнув, мажет по моей щеке своей растрёпанной чёлкой. – Ладно. Значит, будем досматривать фильм. – Это именно то, чего я и хотел, – соглашаюсь тут же и откидываюсь назад на подушку, устраиваясь поудобнее. Без руки под шеей совсем не то, но кто же вернёт мне руку? Он падает назад тоже, затылком на моё плечо, и даже отворачивается к экрану, бросив равнодушное «ладно», которое я просто не могу не повторить. Немного, совсем немного ехиднее. – Знаешь, я передумал. – Надо же, какой, оказывается, обидчивый! Всё прочее ему хоть бы хны, а тут вдруг пробило! – Если тебе так в тягость, то можешь прямо сейчас валить, не дожидаясь титров. Я слишком навязываюсь, и всё это изначально тупо, и… Причитает и причитает, пялясь не в экран даже, а куда-то в стену под ним. Причитает монотонно, больше смахивающе на бубнёж, и вдруг раздражает меня этим больше, чем всеми своими ранешними выходками вместе взятыми. Хотя бы потому что ну серьёзно? Ты вот сейчас решил поныть? Когда уже почти?.. Раздражает так сильно, что просто не утерпеть. Всё бормочет и бормочет, собирая всякое, и, когда сажусь, дёргая и его за собой, едва не падает от неожиданности. И если я поворачиваюсь и спускаю ноги, то его приходится буквально насильно удерживать на месте, а после тащить на свои колени. Чтобы опять же не навернулся. И чтобы не слинял. – Как ты меня бесишь… – говорю это, глядя прямо в его глаза и запрокинув голову. Потому что вот так он меня выше и смотрит, как если бы я только что при нём сожрал живого ежа вместе со всеми его иголками. – Кто бы знал, как же сильно ты меня бесишь. – А… – Закрываю его рот своей ладонью, и он тут же замолкает и сидит, не шелохнувшись, для устойчивости вцепившись ладонями в мои плечи. – Ты столько моей крови выпил и теперь собираешься поныть немного и свалить баиньки? У меня знакомая в МФЦ работает, давай я договорюсь, поменяем тебе документы на какого-нибудь Тихона? Тебе больше подходит. Всё ещё молчит, только тёмная на фоне высветленных волос бровь ползёт вверх. Только чувствую, как поджимаются губы и начинают ходить желваки на скулах. Всё ещё молчит и, уронив ладонь с моей футболки, упирается выше, в диванную спинку. Ладонью выше, а сам весь, наоборот, ниже. Ниже к моему лицу, и куда уже там бормотать, когда такой злой. Того и гляди нос мне откусит и ещё кусок щеки в придачу. Такой злой… И даже красная клякса вместо его прямого носа с маленьким блестящим кольцом ничего не портит. Его сейчас, наверное, вообще ничего не способно испортить. Когда такой серьёзный и взрослый. Не кривляющийся ребёнок, пускай и щурится явно не от переизбытка благодарности или нежных чувств. Чего он там всё просил? Обнять? Прохожусь по его бокам ладонями и, пристроив их на бёдра, задерживаюсь там на какое-то время. Ненадолго. Только для того чтобы примериться и дёрнуть ещё ближе, заставив упереться коленями в скомканный плед, а лбом почти что в мой. Смаргивает и оживает. Только сейчас. Смаргивает и вовсе закрывает глаза, забрасывает обе руки на мои плечи, пальцами проходится по своим же запястьям, сжимая кольцо, и, не сомневаясь больше, целует. Не на пробу и не в нос. Не смазано и не убегая. Не кокетливо и без неловких смешков. Мне почему-то кажется, что мы в какой-то момент поменялись местами. Ему не хватило уверенности в итоге, а мне стало просто ровно внутри. Перестал заморачиваться о том, что у него в штанах что-то не то. В конце концов, не то там может быть, только если он окажется генетическим мутантом или любителем запредельных модификаций. Разве пирсинг крыла носа относится к таким? Прижимается и телом, и ртом и во время поцелуя даже не дышит. Совсем. Дрожит так сильно, что я не могу не верить в то, что он действительно этого несколько месяцев хотел. Дрожит так сильно, что все эти вибрации передаются и мне… Пускай и не холодом. Пускай я, напротив, ощущаю, как становится жарко, и стремлюсь поделиться этим теплом, чтобы не поджариться. Целует без притворства и придури. Целует не торопясь и по-взрослому, толкаясь языком вперёд и тут же отступая назад, как только встречается с моим. Не то потому, что играет, не то потому, что боится вызвать отвращение или спазм, не то потому, что не хочет торопиться. Что хочет многого – это точно, в этом не сомневаюсь. В том, что только начал, тоже. Только приноравливается. Целует, почти не отстраняясь, дышит носом, и постепенно оживают и его ладони. Начинают трогать и гладить. Начинают касаться, где дотянутся, и если с затылком и шеей приятно и скорее игриво, то, когда забирается под ворот футболки, вздрагиваем вдруг оба. Он – потому, что нащупывает старые, очень старые плотные линии, а я – оттого, что отстраняется, напоследок коротко чмокнув в губы. – Это что? Хмурится, старается быть максимально сосредоточенным, несмотря на то что взгляд помутнел и явно плавает. Хмурится, и решаю, что ладно, фиг с ним. Можно сказать, всё равно от этой информации никому ни холодно ни жарко. – Это прививка. – Не понимает, и тогда, отцепив его руки, стаскиваю футболку через голову. В тусклом свете телека ни черта не разобрать, но вот пальцами… Пальцами ещё нащупать можно. – От пидорства. Отец поставил. Ремнём. Нащупать можно, что он тут же и бросается делать и конечно же с глазами, полными ужаса. Я же едва сдерживаюсь от того, чтобы не закатить свои. Слишком уж херовая драма, чтобы так на неё реагировать. – Только давай без вздохов, ахов и соплей, – предупреждаю до того, как начнёт причитать, но от объятий меня это не спасает. Ни от объятий, ни от какого-то слишком уж трагичного выдоха на ухо. – Я не страдаю. Ты тоже не страдай. – И ты после никогда?.. Прохожусь ладонью по его спине и, не зная, где лучше её оставить, замираю пальцами на узкой пояснице. Все позвонки гребнем чувствуются. Не знаю, что именно он вкладывает в своё «никогда», отношения или парней, но и на то, и на другое у меня один ответ. Один короткий и из трёх букв. – Никогда. – С первыми просто не складывалось. Не срасталось, и всё тут. Будто не по мне все эти ухаживания и долгосрочные романы. С короткими проще. С короткими, по крайней мере, всегда заведомо известно, кто чего хочет. Кто что любит и во сколько обходится, если уж совсем честно. А если про вторых, то… – Отбило желание пробовать. Да я и не то чтобы пробовал или когда-то хотел. Так, бате показалось, что парень из местной шараги трётся ко мне слишком близко. – И он?.. Ёрзает, всё так же не разгибаясь, заметно беспокоится, но и не спросить не может. Видно, сам имеет определённые болевые точки. Да и сложно их не иметь, если мечтаешь залезть не только под чью-то юбку, но и в чьи-то боксеры. Наверное. С высокой долей вероятности. Щурюсь, глядя на телек поверх его плеча, и рассказываю. Рассказываю, прислушиваюсь к себе и понимаю, что не чувствую ничего ужасного по этому поводу. Ни холода внутри, ни желания сбросить его на пол и срочно побежать мыть руки. Никаких побочек и проснувшихся последствий моральных травм. – Его на месте избил, а меня притащил домой и отхлестал по чему придётся. Спине и ногам досталось больше всего. – Тут же тянется вперёд, хватается за моё плечо и пытается заглянуть за него. Хмыкаю, даже умиляясь его наивности, и качаю головой. – Ничего примечательного или жуткого там не осталось. Лет слишком много прошло. – Вы после этого уехали? – Да. Надьке поступать надо было, а я свалил вместе с ней, выходит, что после девятого. Пошёл сначала в училище, а там уже и в ВУЗ. Кивает и всё никак не отлипнет от меня, не выпрямится назад, и всё это напоминает уже приступ какой-то жалости. Небось жмётся и прокручивает в своей головёнке сценарии оказания психиатрической помощи бедному несчастному мне. Да только бедным и несчастным я никогда не был. Уж точно не из-за того, что отхватил пару пиздюлин из-за чужих предубеждений. Обзавёлся собственными – это да, это может быть. Но, видно, не настолько уж они и прочны, раз он вот, сидит тут верхом. Забрался же как-то всё-таки. Забрался, натрогал тут всякого и разрушил всю романтику. – Она знает, что ты, ну… Что я что «ну»? Шлёпнуть хочется за такие формулировки. Какие мы осторожные, где не нужно. Какие мы раздражающие. Лучше бы и дальше целовался и всё прочее. – Не испытываю желания встречаться с кем-то? – подсказываю, чтобы не начал лечить мне про подавленные «голубые» наклонности, но он тут же очухивается, оттолкнувшись, садится ровно, так чтобы видеть моё лицо, и хмурится просто безбожно. Очень серьёзно и так, будто бы ему только что нанесли личное оскорбление. Или съездили по лицу. Ещё раз. – Как это не испытываешь? А я? Ты не хочешь меня? И интонации у него такие, будто сейчас сам мне вмажет. За неправильный ответ. Чудо, какой становится мнительный. Ущипнуть хочется просто чудовищно. Во всех смыслах. – Сейчас? – уточняю, а у него от обиды даже глаз дёргается. И глаз, и бровь, и вообще всё лицо. – Или вообще? – Всегда? На меня никогда так не наезжали. Никогда, сидя верхом и скрестив руки поперёк груди. И глядя максимально уничижительно. Чудо просто, как хорош. Уверенный в своей абсолютной неотразимости и не допускающий самой возможности отказа. Потому что ну в смысле «не хочешь»? Как так-то? Как так может быть? Да никак. Не может. Всё ещё надутый и воинственный, когда цепляю его за локоть и тащу обратно к себе. Уже совершенно иной, когда обвиваю вокруг пояса под его свободной хламидой и принимаюсь тискать, проверяя, какой же он на ощупь, если потрогать и там, и тут, и ещё вот здесь… Теплеет тут же, улыбается и снова, блять, СНОВА ДЕЛАЕТ ВОТ ТО САМОЕ СО СВОИМИ ГУБАМИ. Смотреть нет никаких сил. Наверное, поэтому и вымораживало. Наверное, с вероятностью в насрать во сколько там процентов. Мешаю ему, хватаю за челюсть, дёргаю к себе, кусаю за пухлую верхнюю, с удовольствием и вибрацией, отдающейся во всём теле, слушаю, как ойкает, и засасываю его, как уже не помню когда и кого в последний раз. А он ещё и громкий, оказывается, суетный… А его ещё и где ни тронь, так всё со звуком. Охает, выдыхает, ёрзает, постоянно меняя положение тела, то и дело упираясь коленками то в диван, то в мои ноги, касается то тут, то там… Охает, трогает в ответ, прижимается, выдыхает… Отстраняется, вместо губ подставляя шею, и выгибается, приглашая нырнуть ладонью за резинку своих штанов и получить всё и сразу. Видно, совсем мальчик, взявший себе имя известного порноактёра, без тормозов. Актёра, которого я тоже знаю. Впрочем, судя по всему, я тут единственный тормоз. Тискаю его задницу, уложив пальцы поверх тесных коротких плавок и покусывая его шею, никак не могу отделаться от мысли, что они белые. Наверняка ужасно пошло выглядит, если приспустить брючины. Такой весь пай-мальчик, застигнутый врасплох. – Погоди-ка… – тормозит меня вдруг, уцепившись за волосы, и за них же осторожно оттаскивает назад, заставляя отпрянуть и поднять глаза. Тут же сталкиваемся взглядами, и он, распахнув рот, не сразу вспоминает, что хотел сказать. Сначала коротко целует, следом ещё раз, уже не коротко, а после крепко жмурится и отдирается всё-таки. Кусает себя СНОВА и только после того, как сглотнёт и оближет губы, договаривает: – Мне нужно сгонять наверх. – Нет, не нужно. – Нет, очень нужно. – Зачем это? – За резинками, дубина. У меня с собой нет. И я не думаю, что ты спускался попить водички с полными карманами презервативов. Я сейчас. Спрыгивает на пол и, неловко наткнувшись бедром на подлокотник, уносится в коридор, а там и вверх по лестнице. Слышу топот его босых ног, медлю с десяток секунд, а после, будто очнувшись, бросаюсь следом. Нагоняю у самой гостевой комнаты, обхватываю со спины, когда вскрикивает, когда начинает выгибаться, кусаю за плечо и заталкиваю внутрь. Там, в темноте, трепыхающегося и выбивающегося всеми своими конечностями, разворачиваю лицом к себе и порывисто целую, прежде чем вытряхнуть сначала из свободного широкого балахона, а после и штаны дёрнуть вниз. Ойкает, послушно переступает через них, виснет на мне, но почти сразу же отпихивает в сторону, вспомнив, зачем поднялся. Бросается к тумбочке, хватает лежащую на ней поясную сумку и пока возится с замком, я вожусь с ним. Обнимаю со спины и запускаю руку в его всё-таки белые плавки. Белые и почти что светящиеся в темноте. Ощупываю всего и невольно сравниваю ощущения с тем, что испытываю, когда трогаю себя. Когда трогаю свой член. Сжимаю по-разному, сильнее, слабее, покручиваю, дёргаю вверх и вниз и всё почти что исключительно из научного интереса, а он торопится, шипит, в итоге и вовсе просто переворачивает сумку вверх дном, вываливает всё её содержимое на тумбочку и рядом с ней. Блеснувший фольгой огрызок ленты падает на пол. И Трой за ней же следом. Как подрубленный, опускается на колени, нашаривает, но на ноги не поднимается уже, остаётся внизу, разворачивается только, отрывает один прямоугольник, спустив мои спортивные до колен сразу вместе с бельём, даже не примериваясь, ловит головку и тут же втягивает её в рот. Вот этими своими невозможными, а теперь ещё и припухшими губами. Будто мстит мне за что-то, ей-богу. Мстит мне за что-то и потому делает это в темноте. Так, чтобы знал и не видел. Так, чтобы мог только потрогать. Очертить контуры пальцами и чувствовать подушечками всё то, что он там вытворяет, и сходить с ума оттого, что совсем недолго. Половину минуты, не дольше. А после шелест упаковки, холод воздуха и раскатываемого латекса. Натягивает со знанием дела, в два счёта и тут же откатывается назад, поднимается на ноги и меня за собой тащит, ухватив за запястье. Ведёт к кровати, но, глянув на неё, разворошённую и не заправленную ещё Светкой, я совершенно не хочу его в ней трахать. А для смены бельишка как-то не тот момент. Даже для того, чтобы валить в соседнюю комнату, он не тот. Глаз цепляется за металлическую кроватную спинку родом ещё из далёкого СССР и… И, ухватившись за тощее плечо, к ней его и пихаю. На неё сам же две тонкие вытянутые ладони и укладываю. Пускай держится, как за поручень. Думаю, ему надо. Или скоро будет. Задницей так и вертит. То опускается на всю стопу, то привстаёт на носки и неизменно упирается в меня своим задом. Мастер намёков. Некуда тоньше. Тут захочешь его сначала поцеловать или потискать, так не получится. Не позволит, сам наденется, а то и наскочит. Перед глазами не зашторенное окно и кусок улицы, под подбородком его голое плечо. И его тело под ладонями. Бока, грудь, рёбра, живот… Опущенная моими же руками до неприличия низко широкая чёрная бельевая резинка. Пошлее просто некуда. Пошлее только губы, которых я не вижу. Не с такого ракурса. Секундная заминка перед рывком вперёд. Короткая совсем, как природное затишье перед ливнем. Потягивается ещё раз, неторопливо накрывает мою руку своей, за запястье утягивает её вниз, укладывая куда надо, и прогибается в спине, наклоняясь вперёд. Почти классика. Почти раком. Любуюсь чёткой прорисовавшейся линией и раздеваю его уже полностью, догола. Стаскиваю это вот белое чёрт-те что медленно, нарочно сильно натягивая резинку и не давая ему сдвинуть ноги. Стаскиваю до середины бёдер и, только насмотревшись, убедившись, что действительно выглядит как маленький мальчик из порно, сдёргиваю этот кусок ткани вовсе, отпихиваю в сторону. Прижимаюсь к нему вплотную, кожа к коже, с негромким пошловатым шлепком и, поднырнув пальцами под его живот, нахожу ими и его, и свой, толкнувшийся между его ягодиц, член, прижавшийся к расселине между ними и неторопливо подавшийся назад. Назад, к отверстию, мимо которого проехался. – Ну так… – Почти укладываюсь на его узкую спину грудью, чтобы добраться до уха, и, не удержавшись, прикусываю маленькую раковину. – Как же нам сделать это, если ты, маленькая пошлая порнозвезда, спал с девочкой последние несколько месяцев? – Какой ты скучный. Секс с девочкой не мешал мне ласкать себя с обеих сторон… – После того, как я разбил тебе нос, ты тоже… – Вот этими двумя пальцами… Я покажу тебе позже… если хочешь. – Покажи сейчас, как ты любишь. – Я люблю, когда внутри что-то есть, – отвечает и одновременно с этим утаскивает пальцы моей левой руки на низ своего живота. Прижимает их к своему члену, накрывает его моей ладонью и, переплетя их со своими, уверенно сжимает, тут же поведя обеими кистями вниз. – Даже если я развлекаю себя совсем один. – Правда? Оборачивается через плечо и кивает, глядя на моё лицо. Оборачивается, кусает губу и покрепче вцепляется в изголовье кровати. Оборачивается, откидывается назад, укладывая на меня свой затылок, глядит из-под ресниц, подмигивает и так же медленно возвращается назад, в исходную позицию. Всем своим видом показывает, что если я не вставлю ему, то он вставит себе сам. Вообще всё сам сделает, не дождавшись моего участия. Разве стоит доводить до этого? Рёбра сдавливает, голова не то от его запаха, не то от ритма подскочившего пульса кружится… Привстаёт на носки, и я, сглотнув наполнившую рот слюну, помогаю себе правой рукой, медленно отстраняюсь и, поелозив ещё немного, вставляю уже куда нужно. Уже внутрь. Вставляю и тут же сам закусываю губу, как зелёный мальчишка, дорвавшийся до своего первого секса. Он, должно быть, любит это куда больше, чем традишионал. Он, должно быть, собаку на этом сожрал. Расслабляется махом и принимает на раз. Натягивается с довольным выдохом и, передёрнув лопатками, покачивается на носках, заставляя и меня вздрогнуть тоже. Вздрогнуть и задуматься о том, удастся ли вообще устоять на ногах. С самого первого мгновения меня не отпускает мысль о том, что он просто использует меня как большой живой вибратор и сам так тащится от этого, что и у меня никаких шансов нет. Никаких. Ни крохи, ни капли. Крутит бёдрами, подаётся назад, дёргается, приподнимается и тут же идёт вниз, двигая своими пальцами, помогая моим уловить приятный для него темп. Начинает со вздохов, негромких, различимых только потому, что в комнате тихо, но постепенно переходит на стоны, и спустя пару минут и несколько десятков движений этой не очень-то выразительной в одежде задницы я уже не знаю, а его ли это вообще стоны? Я не знаю абсолютно нихрена. Я знаю только, что попал в те руки, которые знаю. И не он, а я. Я попал. Он почти раком, прогнув спину и держась одной рукой за кровать, и я сзади, гладя его бока и бёдра. Мне безумно хочется проверить, насколько он гибкий и можно ли растянуть до шпагата. Мне очень хочется дать ему в рот, как в начале, только до финала. Мне, блять, столько всего сейчас хочется… И отдрочить ему пальцами без поддержки и подсказок тоже хочется. И не только пальцами, и… Вздрагивает, сжимается плотнее, вбивается в меня так, что своими костями может оставить нехилый синяк где-нибудь рядом с тазобедренным, и я едва не ухаю, понимая, что меня чуть не выпихнули на самый край. Едва. Почти. Комната почернела вся. Выцвела. Выдыхаю и понимаю, что не могу сделать вдох. Понимаю, что застрял где-то между и никак ни назад, ни вперёд. Ощущаю, что завис, но это всё длится совсем не долго, это всё только до его следующего, встречного моему движения бёдер, которое скорее смахивает на рывок. И шлепок такой, что в моей голове от него чуть ли не окна трескаются. Шлепок гулкий и почти эхом. По всему дому. Шлепки, стоны, даже скрип половиц… Никогда не слышал, чтобы скрипели раньше. Никогда не обращал внимания. Сейчас каждая деталь с ума сводит. Сейчас каждая деталь добавляет, приближая развязку. Буквально каждая. Начали стоя, в итоге подламываются колени, и я утаскиваю его на пол. Начали стоя, в итоге на четвереньки, даже не вынимая. И так можно даже быстрее, так можно даже умудриться покусать его. За лопатки и загривок. Так можно отпихнуть его руку, отправить её на пол, чтобы ей тоже упирался, и уже самому поиграть с его членом и мошонкой, самому решить, как это делать, в каком темпе и как сильно сжимать. Теперь только немного подмахивает и горбится, глядя вниз. Теперь только стонет и как-то в одночасье оказывается мокрый весь. Спина, бёдра, даже живот. Стонет уже более протяжно и низко, не обрывисто, и сжимает так, будто и вовсе не хочет выпускать. Сжимает, и я почти не выскальзываю из него, а только подаюсь вперёд, уложив ладонь на его ягодицу, и тискаю её, сжимая в пальцах. Хочется потрогать его и там тоже, внизу. Хочется потрогать его мошонку, растянутую вокруг моего члена дырку и затвердевшие соски. Хочется дотянуться до всего, и, одурев от похоти, осторожно принимаюсь делать это. Сначала снизу, а после, подавшись вперёд, добираюсь и до плоской, непривычной моим пальцам груди. Груди с, как я и думал, маленькими плотными шариками, на каждое прикосновение к которым он реагирует острым приятным спазмом. Спазмом и почти выкриком. Чувствительный. Такого ласкать и ласкать. С таким с этого нужно начинать. Доводить его до исступления, ждать, пока не начнёт упрашивать, а только после, когда пообещает всё на свете и даже больше, брать. Только тогда и с видом великого одолжения. Ни секундой раньше. А что можно с ним творить с помощью языка… Блять, я, видимо, реально всё. Ебанулся, поехал крышей, заболел неизвестным вирусом, поражающим мозг. Или у нас с ним реально та самая, абсолютно книжная. Страсть с первого взгляда. Чёрт-те в который раз тянусь вперёд, чтобы поцеловать на этот раз хотя бы дрожащий загривок, и именно в этот момент он вдруг дёргается назад, едва не шибанув мне локтем по зубам, выпрямляется и насаживается так плотно, что тут уже без вариантов. Без вариантов удержаться. Вообще никак. Вообще всё сразу. И тот самый «белый свет» перед глазами, и упавший на башку потолок, и удушье… Это существо с шутками про перцы всё-таки добило меня. Во всех возможных смыслах. Уничтожило. Размазало в ничто и собрало назад. Кончаю рывками, размашисто вколачиваясь в него на каждый, продолжая двигать и бёдрами, и кулаком, и не слышу ни его, ни себя. Кончаю и ощущаю, что ладонь становится вся мокрая в какой-то момент. Удерживаюсь на коленях только потому, что дальше падать некуда, и дышу, потому что рефлекс. Прийти в себя оказывается сложнее, чем выйти наружу. Прийти в себя и просто начать дышать без боли в груди. Отодвигаюсь назад, стаскиваю болтающуюся на члене будто мерзкий сдувшийся шарик резинку, завязываю её, бросив тут же, заваливаюсь прямо на пол и жду. Сам не знаю чего. – И как оно? – спрашивают откуда-то со стороны, а я понимаю, что вот то, чего я ждал. Поворачиваю голову, и оказываемся друг к другу лицом к лицу. Близко-близко. Его красное, и в уголках глаз даже стоят слёзы. Моё… даже знать не хочу, что там с моим. – Оглушающе, – отвечаю совершенно честно, и он тут же кивает и больше ничего не говорит. Только смотрит. Смотрит долго, а после так же, не открывая рта, подкатывается поближе, под мой бок, и молчит. Оказывается, и такое умеет. Оказывается, догадливый. *** – Ты вещи собрал? – спрашиваю у него, выходящего из-за ворот, и тут же ставлю их на сигнализацию. – Ага. Спрашиваю, стоя к нему спиной, а когда оборачиваюсь, неверяще вскидываю бровь. На часах всего около одиннадцати, я ещё толком не проснулся и сразу не могу понять: глючит меня или же я реально вижу то, что вижу? – Что, всего две сумки? – переспрашиваю, указывая на реально два, мать его, спортивных баула с полосками, которыми он обвешался, перекинув широкие лямки крест-накрест поперёк груди. И это ещё не считая пакета, в котором хрен знает что, и поясной сумки со всякой мелочью. – На два дня? Так мало? – Ещё одна осталась в другой машине. – Пожимает плечами и терпеливо ждёт, пока помогу ему скидать всё своё добро. Сам же он крышку поднять не может. Куда там, вдруг запаска, или что там ещё валяется, нападёт? – Я даже спрашивать не буду, нахера тебе столько хлама. – Составляю все его пожитки рядом с полупустой канистрой и, убедившись, что та не грохнется сверху, киваю, подталкивая его вперёд. Время всё-таки. Пора бы уже и двигать. – Садись. – Что, можно даже не в багажник? – В притворном удивлении округляет глаза, но на переднее пассажирское плюхается тут же. И даже ремнём щёлкает для верности. Не то потому, что такой законопослушный, не то потому, что так будет сложнее выгнать. Если он станет болтать слишком много. Сажусь рядом, завожусь, вслушиваюсь в шум заработавшего мотора и только после того, как ухвачусь за руль обеими руками, поворачиваюсь к нему. – Ты нарочно подслушивал или чуткий слух – это бонус к лопоухости? Ждал, что вспыхнет или надуется, но нет. Только улыбается во все свои явно не от природы такие белые и, протянув руку, треплет меня по щеке. – А ты, я вижу, не натрахался и злобствуешь с самого утра. Выдыхаю и вроде настроился брюзжать, если не ругаться, но запал как-то разом попритух. Да и не было его особо. Так, раздражение только. И то вызванное притоком лишних дум. – Не уверен, что есть такое слово. – Состояние точно есть. – Есть, – согласно киваю и понимаю, что стоять на месте больше смысла нет. Нельзя жить в загородном посёлке всю жизнь. Да и в машине сидеть бесконечно тоже. – И в чём дело? Трогаюсь с места и отвечаю ему, уже вырулив на трассу. – Не знаю я. – Поворачиваюсь к нему, пользуясь тем, что других машин нет, и решаю, что юлить не стоит. А честным быть, напротив, ещё как. В конце концов, этого он точно заслуживает. – Что с тобой делать. – Как что? – удивляется очень искренне. Так, как будто уже всё спланировал и выстроил в своей голове. Так, будто сейчас… – Любить, конечно же. Кормить. Трахать. Опять кормить. Опять тра… …будет абсолютно серьёзен и не станет дурачиться. Ага, конечно. Видимо, я успел забыть, с кем имею дело. – Спасибо, я понял, – прерываю поток его бесконечных гастросексуальных фантазий и напоминаю о существовании куда более реальных вещей. А вместе с ними и проблем тоже. – А твоей подружке, которая подружка моей Надьки, мы что скажем? – Как есть и скажем. – Пожимает плечами, но, нарвавшись на мой взгляд, тут же поспешно поправляется и даже отодвигается к двери, сообразив, что ляпнул очевидную глупость: – Ну, то есть, почти как есть. Мы с ней расстанемся, я стану козлом, тварью и пидорасом, она недельку пострадает и успокоится. Всё. Я весь твой. Люби не хочу. Как есть, блять, он скажет. Какая прелесть, ага. Всем всё расскажем, всем всё докажем… Укатим в Вегас и поженимся. А после ещё и умрём в один день. В этот. – И мы неизменно спалимся спустя какое-то время, – объясняю то, что вообще-то не требует никаких пояснений, и чувствую себя старым сварливым трудовиком, которому не табуретки косые, а лишь бы попиздеть, и ничего не могу с собой поделать. – Раньше или позже, неважно. – И что мне теперь, всё? – спрашивает так категорично, что я в который уже раз, вместо того чтобы наблюдать за разметкой, таращусь на его лицо. – Не спать с тобой, не смотреть на тебя? Перчик на узелок, губки в бантик и в монастырь? – Что ты несёшь? – Секс в твою унылую жизнь, – отбивает так категорично, что все мои нудные «старческие» причитания умирают где-то в глотке. – Хватит. Расслабься. Я понимаю, что ты ещё не осознал, как тебе сказочно повезло, но… – Но? – Но ты осознаешь, правда, – обещает и, похлопав меня по колену, кивает на лобовое. – Смотри на дорогу. – Я смотрю. Зачем ты об этом… – Реально не понимаю, пока боковым зрением не вижу, как лезет копаться в своей поясной сумке. Думаю сначала, что за телефоном, и даже успокаиваюсь, решив, что удастся немного обмозговать в тишине. Сначала. А после вижу мелькнувший яркий фантик и белую палочку. Очень узнаваемую палочку. – Блять, нет! Даже не думай! – Меня укачивает. Только сосалки и помогают, – поясняет с самым невинным видом и, скрутив упаковку, пихает конфету за щёку. И глаза у него совершенно честные при этом. Огромные. И губы вот эти вот вокруг этой розовой круглой херни… – Нет, если тебя это отвлекает… – Меня пиздец как отвлекает! – протестую всем своим существом, и он, проникнувшись, согласно заворачивает свой клубничный назад в фантик. Заворачивает, облизывает и кусает сладкий блестящий рот, отстёгивает ремень безопасности, из рукавов куртки выбирается тоже. – Расстёгивай штаны, – приказывает, и я даже смотреть на него не могу сейчас. – Ты несерьёзно… Не могу на такого всего делового, с нарочно взъерошенной осветлённой чёлкой и кольцом, вернувшимся на своё законное место на крыле носа. – Я серьёзно. – Нет, ты не можешь… – не договариваю, потому что он, видно, решив, что со мной каши не сваришь, берёт всё в свои руки. И мой поясной ремень тоже в них берёт. Складывается напополам, подныривает под мою руку, и я сам себя ругаю, но тут же беспрекословно позволяю ему это. «Позволяю», ага… Я с этой абсолютно книжной ебанусь нахуй. Ну или мы реально умрём в один день. Расстёгивает пуговицу, тянет вниз язычок молнии… Мы умрём в один день. Только бы не сегодня, господи. Только не в ДТП.