You you know I found you Uh I count your blessings I’m counting your blessings and came into pain Baby come look at my face Stuck in the cage, I’m in the base Of your heart and beeping so baby don’t break*
Только на печальном «не сломай» осознаю, что позволил себе петь вслух. Такое случается, пусть и не часто, но всегда — в одиночестве. Шин непроизвольно вытягивает из меня самое сокровенное, почему-то даже не раздражая этим. Не могу понять наверняка, смысл ли песни заставляет опуститься рядом или что-то другое, но факт остаётся фактом — обнимает бережно и привлекает к себе, а я совершенно не сопротивляюсь и роняю голову на его грудь со стороны сердца, с удивлением отмечая — биение не менее бешеное, чем у меня самого. Это подталкивает к действиям — взять ладонь Хосока в свои две и сжать немного, будто бы оповещая, что нас таких двое, подверженных тахикардии… Моя вот усугубляется в разы, ведь роняет на спину и оказывается сверху, вызывая чисто механическую реакцию — обхватить ногами и чуть привлечь. И если бы это не вышло рефлекторно, ни за что мне этого не позволили бы понятия о сдержанности и смущении. Ощущаю себя при смерти, поскольку ведёт ладонью по боку. Если даже до летального исхода не дойдёт, как минимум лихорадка свалит, она ведь уже охватывает и вызывает судороги непроизвольные. Те успокаиваются немного, когда через секунды ненавязчиво целует и дарит нежность, которую словно бы и не растрачивал ни на кого прежде. И всё-таки, Хосок — террорист. Подрыватель моего качающего кровь органа. Садист, покидающий слишком быстро, когда уже готов отдать всё. Для меня перебор это — резкое отстранение после ласкового поцелуя, протянутая рука, которая вот и непонятно, что обещает — спасение или провал в бездну. Обида гложет и толкает дирануть его за руку, опрокинув на песок. Она же заставляет глупо уйти, хотя был первым в очереди на выяснение отношений. Глаза застилает мутью, и не особо разбираю, куда именно отправился, лишь надеюсь, что движусь к временному съёмному жилищу. Моё воспалённое сознание не способно анализировать происходящее, а потому нахожу себя в пространстве только через какое-то время. А картинка маслом — схватился, как утопающий, за чужую шею и оказался лицом к лицу с Шином, хотя именно от него и пытался, собственно, сбежать… Добиваясь чего-то ну совсем противоположного — расположения на руках, на которых несут в номер, даже не давая и шанса на сопротивление. А того и не хочется. Совсем-совсем. Когда дислокацией — кресло, а не крепость рук, почти снова злюсь, но быстро доходит, что Хосок держит аптечку, чем вызывает мгновенно беспокойство и необходимость осмотра его тела. Было бы, конечно, эффективнее, если бы в источниках света нашлось хоть что-то ещё, кроме ночника и слабой бледности луны, едва проникающей в помещение… Хотя болеть-то и внутри может. Ах и увы, догадок нет, а потому, когда он садится рядом и берёт мою ногу в руку, вынужден задать вопрос: — Что это? Напрягаюсь непроизвольно и готовлюсь сопротивляться щекотке, которой изрядно подвержен. — Ракушки, растения и камушки на пляже есть. Не знаю — чем именно, но ты пропорол ногу. Только после этих слов окатывает очевидным — кожа измазана в крови, а где-то на ступне действительно существует источник боли, не сильной, но раздражающей нервные окончания. Безумно хочется раздаться громкостью просьб отпустить и позволить сделать всё самому, но голос разума подавляет все невысказанные противоречия — никто мне не даст заниматься лечением, желая проявить заботу и сделать всё, в отличие от меня самого, аккуратно и бережно. Подрывник, нет — террорист-химик, снова берётся за дело и моя кровь обращается в кислоту. Не любитель метафор и не особо хорошими они выходят в моём исполнении, но эта в точку — вены шипят и шкварчат, грозясь выпустить содержимое на волю. Мало того, что нет даже намёка на щекотку, кою ожидал, так ещё и парализует от удовольствия. Это слишком необычно, непривычно и запредельно. Прикосновения к самой нижней части ног, оказывается, способны вызвать такую бурную реакцию, с последующим желанием — выть в голос, хотя сдерживаюсь и только тихим скулежом раздаюсь, не способный совсем промолчать. Мне бы предпринять хоть что-то, но лишь принимаю эту щемящую нежность, которая словно бы усилителем для эмоций и чувств к этому невероятному парню. «Если думаешь, что всеми своими действиями не увеличиваешь мою привязанность, ты совсем дурак, Шин Хосок», — обречённо думаю, стараясь не дать ход слезам отчаяния, заботливо скопленным месяцами страданий и метаний. Его прикосновения заставляют радоваться, ведь не зря прошёл вчера утром через муки процедур, на которые решился в предвкушении наших совместных ночей. Хоть немного, но искупается пройденная физическая боль… Хотя он снова усиливает душевную — шарахается, отлетает и скрывает руками лицо, заставляя сочувствовать и напоминать себе — не только мне тяжело от наших страданий. Они взаимны и мучат две души. Моего великодушия и остатков самообладания хватает лишь на то, чтобы оказаться ближе и произнести: — Ты снова это делаешь, — удушливость резкая следует за этими словами, а в мозгу формируется ужасающее осознание — если оттолкнёт и в этот раз, я просто развернусь и уйду, посвящая себя борьбе с никому не нужной привязанностью. Впрочем, нахожу ещё немножко сил и произношу: — Может, прекратишь убегать? Едва давлю в беззвучности продолжение, рвущееся наружу, — как последний трус. — Хорошо. Будь по-твоему, — говорит тихо, но уверенно. И в этом ответе мне слышится эдакое «ты сам нарвался, не вини меня после, если всё скатится в ад». Удивительно — рассудку всё равно, он в плену у чувств, которые горят неоновой вывеской — «Плевать на последствия. Я уже принадлежу тебе». Имеют значение лишь прикосновения Хосока. То, как нежность проявляет, то, как подаётся ближе и усаживает на постель. Смыслом наполнен даже уход, обещающий быть, уверен, краткосрочным. Подтверждение тому — спустя секунды возобновлением поцелуя и новой плавкой тела, которое сверхчувствительно против обычая. Никогда и ни на кого у меня подобной реакции не было… Почему-то кажется — и не будет. Плакать от восторга хочется, но держусь и позволяю себе более приятные вещи — вскидывание рук и погружение пальцев в волосы, с непременным задеванием торчащих ушек, так нравящихся своим необычным строением. Я бы и остался даже на таком уровне близости, однако меня ставят на место — указывают место рук, которого бы сам не желал, ведь над головой моей они не способны будут исследовать его… Но указаниям следую безропотно, доверяя. Покорность неожиданная приносит пользы больше, чем потерь, ведь Хосок абсолютно прав в своём решении. Не будучи отвлечённым на впечатления своих пальцев, острее могу ощущать каждое прикосновение, которых множество: губами — к колену, ладонями — к икрам, с дальнейшим переходом на бёдра. Если бы ещё вчера мне кто-либо заявил о чувствительности крайней организма — сдержанно посмеялся бы. Так смешно и далеко от истины. И кто бы мог подумать, что так легко будет доказана моя неправота. Уже после того, как стаскивает низ одежды и возвращается к обласкиванию кожи, непривычной к этому, поджимаются пальцы ног и следует резкое увеличение силы эрекции, прежде вполне даже игнорируемой, с возможностью расточения на нежность, без переливов похоти. Однако градус, как разгон лучшей из машин, от нуля до ста за считанные секунды. Это заставляет чуть громче стать и в принципе осознать, что стонал всё это время. Пусть тихо и не особо сексуально, но определённо непроизвольно и искренне. Мне остаётся лишь гадать о наличии сверхспособностей у Хосока, который, как по волшебству, оказывается в положение столь желанном — лицом к лицу со мной и с сиюминутным вовлечением в безумство очередного поцелуя. Смущение, неуместное и глупое, но сильное, охватывает всё существо, когда принимается двигать рукой на прижатых друг к другу членах. Откат лишней эмоции скор, ведь неожиданно осознаю, что он сам к пику подошёл весьма быстро, вместе со мной. В опьянении кульминации сексуального возбуждения, тяну его на себя и прижимаю покрепче, наслаждаясь давлением на тело, которое успокаивает и доводит наше времяпрепровождение до совершенства. Не уверен, сколько так лежим, но пульс снова разгоняется, когда Хосок принимается убирать последствия оргазмов, давая возможность насладиться видом на упругие мышцы груди и пресса, вызывающие жгучее желание прикоснуться, хотя пока что этого не делаю, соблюдая дистанцию, обозначенную им в самом начале. Стеснение возвращается, когда на моё лицо кинут взгляд. Отвожу глаза, лишь бы там не прочли о поклонении, а также о том, как же это в новинку — ожидание секса с партнёром собственного пола. Секса… Который ничуть не пугает и только волнует до возобновления дрожи, усиливаемой во сто крат поцелуями в шею и новыми посягательствами пальцев на мои кожные покровы, уже готовые исчезнуть и позволить коснуться глубже, дальше, обнажив самое сокровенное — саму душу. Вижу себя со стороны полным бревном, но так безумно и до приторной сладости нравится подчиняться Хосоку и вести себя пассивно. Удовольствие просто безграничное от того, что вновь заставляет глухо и несуразно стонать, пока языком и губами изучает и терзает, а пальцами чересчур даже бережно массирует низ спины. Кажется, произношу некую фразу, но сам не понимаю — о чём слова. Надеюсь лишь — не сдаю себя с потрохами и не выдаю всё, что происходит внутри… Но и это уже не важно, захлёбываюсь ощущениями, стоит ему только прикоснуться нежными губами рядом с членом, проводя ещё и тонкую линию языком. Не выдерживаю и решаюсь на дерзость: — Можно я… буду тебя… касаться?.. Он будто бы слегка удивлён, поскольку замирает, немного прежде задев моё возбуждение. — Конечно, — шелестом по коже, который едва разбираю, но действую мгновенно — пропускаю локоны меж пальцев и подушечками поглаживаю голову. Такая малость, а меня переполняет ощущениями. И совсем вышибает дух, когда принимается доставлять удовольствие по-новому — целуя, вылизывая и посасывая мой член. «Не кончить бы снова слишком быстро», — стыдливо думаю, со срывающимся дыханием и рванью вдохов, совершенно не поддающихся оптимизации, ведь действия чужих языка и губ не дают и шанса на передышку. Да и к чёрту её. Как-то по ходу замечаю странность — тело ничуть не напрягается. Наслаждение пронзает, пальцы ног поджимаются, внутри буря, но мышечных спазмов нет, что заставляет думать — совсем же изведён происходящим и одновременно слишком отдаюсь на волю Шина, так умело пользующегося предоставленным — даже не отлавливаю момент начала проникновений и посягательств. Хотя, возможно, сказывается ещё и моя собственная, неумелая, но старательная подготовка. Главное сейчас — не позволить себе вспоминать, как это всё происходило и что пришлось для этого изучать вопрос довольно подробно… Выходит поймать волну впечатлений и держаться уверенно на ней, изгибаясь немного в спине, подаваясь навстречу и показывая желание к продолжению. В конце концов, Хосок может до сих пор сомневаться в моей моральной решимости. Неожиданно, что тормозит и осаждает, давя на бедро и чётко давая понять — я увлёкся. Снова демонстрирую подчинение, успокаиваясь и лишь сейчас отмечая — никаких сверхприятных ощущений не испытываю… То есть все эти рассказы о точке внутри, доставляющей удовольствие — пустые? А может… Это я — бракованный, и она у меня просто не в рабочем состоянии?! Шин-то совершенно точно знает, где она… Не может не знать. Томление в сомнениях с трудом, но откидываю, приняв за совершенно ненужное и лишённое смысла, ведь меня вводит в экстаз каждое прикосновение Хосока, изводящего умело и разрабатывающего как-то совершенно технично и правильно — боли нет, только тягучесть и давление. Его атака укусами будоражит, заставляя снова и снова сходить с ума от обилия и полноты. И от меня уже мало что остаётся, когда ладони аккуратно приподнимают за бёдра, подавая однозначный сигнал — обвить нижними конечностями, с одним лишь условием — не прижимать чрезмерно сильно. Вижу, что старается быть ответственным и поступать крайне правильно, но из меня вылетает наивное: — Давай без этого. Хочу… Чувствовать тебя, — спирает дыхание, но задаю ещё и вопрос. — Ты ведь не болен ничем? — и с получением подтверждения Хосока, добавляю. — Я тоже, поэтому… Внимательность взгляда бьёт куда-то в нутро. Как и попытка: — Ты… Быстро вскидываю руку и запрещаю продолжать, надеясь, что за это не обидятся. Моё действие принято и просьба безмолвная удовлетворена, вижу по глазам, а потому смещаю ладонь и устраиваю её сзади — вдоль линии роста волос, где неспешно поглаживаю, ведь решительности Шина хватит на нас двоих — давит головкой, раздвигая тугие стенки и проникая внутрь. Охваченный внезапным страхом, с ужасом делаю вывод, что напрягся и расслабиться не могу. Это не подконтрольная реакция, скорее — судорога… Вопрос с которой быстро решает Хосок, прекрасно осознающий, каким лекарством для меня являются его поцелуи… Прерываемые мной, поскольку требуется восстановить дыхание и вернуть себе способность функционировать, иначе — буквально — потеряю сознание. Всполохи красные под закрытыми веками проходят, а ощущения нарастают в своей силе — могу и поцелуи бесконечные вновь воспринимать, и распирание изнутри отчётливее становится, наравне с последующим шоком от того самого. От задевания комка нервов, которое заставляет реальность плыть и рассыпаться удовольствием. Чтобы хоть как-то дать Шину «обратную связь», подаюсь навстречу и пальцами ласкаю сильную спину, едва повреждая её короткими ногтями. Целую со всей отдачей, желая этим незамысловатым и многогранным передать всю гамму, которую в принципе выразить не представляется возможным. Но хотя бы толику и скудность транслирую, не позволяя сомневаться в важности и невероятности происходящего. Меня посещает слегка неприятная мысль — он сдерживается. Но та быстро обретает новые краски, когда, бросив косой взгляд на лицо, зависшее над моей грудной клеткой и осыпающее поцелуями, прихожу к завершённости идеи — ради меня и кайфуя вместе со мной. Хорошо, что случается переломный момент и ощущения переполняют до абсолютного вытеснения размышлений. Великолепно, что можно полностью отдаться и не сомневаться в том, насколько взаимны чувства, неотделимые, но в противовес — в равной степени разделённые между двумя. Превосходно, что в этот миг даже умереть не страшно, скорее — желанно. Ведь как красиво было бы закончиться в безграничной гармонии эмоционального и физического блаженства. Хотя отнюдь не жалею о продолжении жизни, поскольку созревает физический выплеск, в довольно прямом смысле и в метафорическом — тоже, ведь одновременная тяжесть и лёгкость каждой клетки слегка противоречива. В голове пустота, за единственным исключением — там гуляет самодовольство от чужой обессиленности после произошедшего. Это выглядит эдаким комплиментом… Пока не наваливается вечное критичное отношение к себе, к которому присоединяется логика. Эти двое в один голос заявляют — моя вина в том, что сильный и выносливый парень столь быстро перегорел. Погрузившись в самостоятельно созданную пучину отчаяния, лежу уже на нём и даже не осознаю — чем Шин занимается. Лишь погодя отмечаю, что кожу не стягивает нигде, она чуть влажная, это приятно и намекает на участие влажных салфеток, использованных и ранее. Заботливость невероятного парня ещё больше усугубляет чувство вины, обсасывающее изнутри и грозящее выбить слёзы раскаяния. — Ты… — неловко перемещаюсь, в попытке немного привстать и заглянуть в глаза. — Прости меня, — терплю крах и залипаю на его ровную кожу, где виднеется какая-то слабая отметка, оставленная мной. — Прости, мне очень стыдно. Молчит немного, наводя на мысли о том, что — ну да, почему это он должен так сразу прощать. — Что ты имеешь в виду? — звуки, издаваемые им так низко и с лёгкой вибрацией, вызывают дрожь приятную и пилоэрекцию, заметно ухудшающую мыслительные процессы, и так терпящие поражение за поражением под гнётом усталости — моральной и физической. — Вёл себя, как… Бревно. Даже не шевелился почти. Мне сты… Нравится намечающаяся у нас традиция! Затыкать друг друга поцелуями — гениально. Если бы все люди так поступали, понятий ссор и недоразумений можно было бы в принципе избежать. А его поцелуй нежный и терпкий, с привкусом крови, которая, предполагаю почти уверенно, принадлежит мне. С вечной любовью-то к раскусыванию тонкой кожи. — Тебе понравилось? — огорошивает вопросом этим настолько, что даже заикаюсь: — К-к-конечно. О чём может быть речь… — Мне тоже безумно понравилось. И мы обязательно повторим, добавив твоё желание действовать, — улыбается искренне и рассеивает смуту, искусственно самому для себя же и созданную. Просыпается любопытство и желание доказать сию же секунду, каким могу быть «действующим», но сказать ничего и сделать не позволяет, обрывая всё простотой, — но сделаем это, когда восстановим силы. — Спасибо, — с выдохом этого слова резко сдуваюсь и оказываюсь подле Хосока сбоку, с головой на его груди, обнимая и прижимаясь покрепче. — Не за что, — тихое и переливающееся.Никогда бы не подумал, что прикипеть могу к такому человеку-вспышке. Никогда не поверил бы, что буду заворожён мерцанием. Никогда не мог предположить, что мне не нужно будет слов, чтобы услышать чужую любовь к себе