Почти.

Николай закрывает глаза, опускает тяжелые, горячие веки на пересохшую слизистую — и под ними пляшут разноцветные огни, заставляя желудок делать кульбит. Становится слишком холодно, его встряхивает, будто в истерике, но в ребро тут же упирается чужой теплый локоть. Лучше не становится, его обдает жаром, почти лихорадочным, и он в почти паническом страхе распахивает глаза. — Верховенский… Уберите руки, Пьер, что вы себе позволяете? Тот лишь хохочет — болезненно, за секунду превращаясь из тихого адекватного пьяницы в буйно помешанного. Дрожащими руками вытирает навернувшиеся на глазах слезы, а потом, словно нечаянно, роняет тяжелую голову на острое плечо Ставрогина. Николая передергивает. Ему хочется стряхнуть противную горячую щеку с собственной кожи, — ведь порванный рукав давно сполз почти до предплечья — хочется оттолкнуть Верховенского, чтобы дистанция между ними была не меньше двух метров, но он почему-то не может. От них двоих такой безнадежностью тянет, что у окружающих сводит скулы, за ними почти общим шлейфом тянутся горы трупов, за Николаем, правда, крылатые, за Пьетром — омытые собственной кровью. Поэтому в комнате их только двое, они смертельно пьяны, и выпитая почти до конца вторая бутылка коньяка стоит в ногах, ожидая, пока ее все же перевернут неосторожным движением. Ставрогин на секунду позволяет себе прислушаться к собственным мыслям — пока снова не замутило, пока не стало дурно, пока он не выгнал Верховенского к чертовой матери, пока не вздернулся в ближайшем подвале. В голове каждые две секунды болезненно пульсирует: «почти». Почти, почти, почти… Слишком много чертового «почти» — почти любит, почти убил (себя или его?), почти смог, почти вместе, почти пьяны, почти… В темноволосой голове становится мутно, здравый смысл затягивает белесой пеленой, и глаза сами скашиваются в сторону русого затылка, пристроившегося в несколько сантиметров от лица Николая. Щеки Пьетра горят, и Ставрогину прекрасно известно, что не только коньяк тому виной, его пальцы нервно дрожат — так, что Николай даже накрыл бы их своей ладонью, чтобы успокоить, если бы он… почти, почти, почти… Ставрогин смотрит на спутанные волосы некогда идеальной прически и думает, что если Верховенский сейчас откроет рот и облечет очередное свое безумие в слова — его точно стошнит, вывернет наизнанку, и кто знает — не бабочки ли вылетят из его желудка? Разумеется, Верховенский открывает рот — как чувствует гнилой своей натурой, что нужно сделать, чтобы стало еще хуже: — А Вы красавец, Ставрогин, Вы знаете? — и смеется, смеется, давясь кашлем, изредка резко хлопая ресницами, переходя из подхалимского тона в совершенно истеричный, — как можете вы спрашивать, что я себе позволяю, зная вашим чудесным, некогда светлым разумом, что я к вам чувствую? Это больше, чем ваша Лизавета, больше, чем Дарья, даже больше, чем Шатов — потому что у Шатова к вам только собачья преданность (И издох он, как псина! — Верховенский заходится хохотом, и Ставрогин испуганно вздрагивает, сталкивает поганую голову со своего плеча, складывается пополам, стараясь вдохнуть настолько глубоко, насколько позволяют будто поросшие мхом легкие), а у меня… у меня к вам почти любовь. Было бы ею, если бы вы позволили. Но Вы! Вы свели меня с ума, вы знаете? Не революция, вы, вы всему виной. А я ведь почти против. Почти ушел. Знаете, почти застрелился! Но так и не смог. Зная, что вы живы. Ведь это вам, вам предначертано избавить мир от такой гнили, как я — а уж каким способом, это вам решать. Мы ведь с вами оба знаем, я почти уверен, что это будет. Поэтому я и жив. Напиваюсь тут с вами — какая низость! Впрочем, что видел я в своей жизни, кроме низости? Низости — и вас, вас, мой идол. Подайте бутылку, будьте так любезны. Николай, подавляя нервную дрожь, передавшуюся и ему вместе со словами «идол», тянется к бутылке. Прикладывается к ней первым, прежде чем передать, делает глоток — и горло обжигает огнем. Он знает, что станет хуже, знает — и почти хочет еще. — Сделайте милость, Пьер, угостите сигаретой. — Что же вы, Николенька, никак решили в мою шкуру влезть? Это ведь мое предназначение — пред вами стелиться, чтобы только хуже становилось, только больнее, чтобы почти мертв. Впрочем, болтовня, извольте, — и затянутые в кожаную перчатку передают аккуратную сигарету. Ставрогин прикуривает не своими же спичками, глубоко затягивается — мох в легких отдает почему-то серой и желчью. Он подавляет в себе желание, дурное желание, возникшее в его воспаленном разуме непонятно почему — и прожигает взглядом темную перчатку. Верховенский взгляд его тут же ловит — и разражается смехом, с третьей попытки стянув ее с руки. Перчатка тут же летит прямо в лицо почти бессознательному Николаю. — Не нравится Вам, дорогой Ставрогин, моя рука в перчатке? Так чем же так не устроила Вас? — любезная улыбка слазит с губ Пьетра, будто ее стерли, уступая место злобной гримасе сумасшествия, — Лучше бы вы, Ставрогин, так с меня шкуру сняли — и какую вам угодно, между прочим: можете меня препарировать физически, я только рад Вам сердце свое отдать, но лучше бы вы себе усилие дали маску мою стянуть, она же почти приросла, думаете, по своему желанию я тут хохочу над вами? Впрочем, нет ничего под маской, только пустота — потому вы и брезгуете, а я привык, вы всегда мной брезгуете. Даже тем, что из-под этой пресловутой маски просочилось — любовь моя к вам, самое, возможно, светлое, что во мне быть могло — и тем вы побрезговали, Николай Ставрогин, красавец мой, любимый мой. Да подавитесь же вы вашей брезгливостью! — взвизгивает вдруг Петр, выхватив из рук Ставрогина початую бутылку. Делает глоток — такой большой, что давится, закашлявшись, а утираясь — раздирает себе губу до крови неосторожным движением ладони. И этими губами, влажными от коньяка и собственной крови — целует Николая. Почти целомудренно, без разврата — и поцелуй выходит такой же дрожащий, как и сам Верховенский, которого трясет лихорадочно, выходит такой же горячий и болезненно-злой. Такой, как весь Верховенский — с ног до головы. Зря он думает, что Николай им брезгует — он просто не знает, что с такой силой делать, как дрожь эту унять. Не понимает, чем он такого заслужил, не знает, как такое ничтожество, как он, может быть достойно такого — и это, пожалуй, его единственное не «почти». — Что же, Ставрогин, так я и думал, — подрагивающим голосом шепчет Верховенский, — так я и думал. Даже раз, даже последний раз вы мне ответить побрезговали. Зря вы так, Николай. Но полно, полно. Допивайте вашу бутылку. И, пожалуй, оставьте себе мои сигареты. Мне они ни к чему. С ловкостью, кажущейся Ставрогину почти волшебной, Верховенский единым движением встает с пола, лишь слегка покачнувшись, каким-то чудом не сшибает бутылку (Николай коже чувствует, как он близок к тому, чтобы этой бутылкой прямо в лицо получить), и, небрежно кинув на пол потрескавшийся портсигар, исчезает за дверью. Даже не взмахнув на прощание, как обычно. И тут до Николая доходит. Внезапно — как вспышка в мозге. Как Вы сказали, Пьер, «последний раз не побрезгуйте»? Так не побрезгую же! Впрочем, послушайте, как — «последний»? Как — «уберите с мира сего такую гниль»? Ставрогину вдруг становится страшно — так страшно, что он с силой ударяет себя по бедру, пытаясь как-то привести себя в чувство. Поспешно встает — но только со второй попытки, первая заканчивается его падением и гулким стуком о деревянный пол. — Пьер, послушайте! Верховенский, стойте же, послушайте, выслушайте! Он хватается за дверную ручку, с силой дергая ее на себя — и почти успевает.

В глубине коридора раздается выстрел.