Не отдам

— Николенька, чего ты? Что случилось? Николай Всеволодович? У Ставрогина пальцы подрагивают, лихорадочно нащупывая что-то в густых темных волосах. — А ты не сбежишь, а, Верховенский? — голос у него тоже неуверенный, будто заплачет сейчас — горячие слезы опалят бледные щеки, — ты же дорог мне.  — А похож я на человека, который сбежит? Это, как мы уже выяснили, не моя прерогатива. Бегаешь от меня обычно ты, Ставрогин. Эй, ну что ты? В комнате полумрак, тяжелые шторы не позволяют яркому дневному свету проникнуть внутрь, только один настойчивый лучик пробивается между ними, освещая пыльный угол. Там Верховенский и находит Ставрогина, забившегося, словно зверь раненый — прямо как в детстве, когда что-то сильно его пугало. Пьер полжизни, кажется, на то положил, чтобы понять, что же такое мерещится Николаю, заставляя его чувствовать себя таким беззащитным. Что глядит на него по ночам из углов, не давая уснуть? Пытается понять — и клянет, клянет себя на чем свет стоит за то, что в единственный раз, когда Ставрогин почти рассказал ему, он сам же его и спугнул насмешливым: «Да вы, никак, в бесов уверовали, Николай?» Да хоть бы и в бесов, думается теперь Верховенскому, хоть в самого дьявола — только рассказал бы, черт его возьми, только бы позволил ему помочь. Ты же сам, Ставрогин, явно не господа порождение — кто вообще сказал, что искусство может быть свято? Николай, ты же произведение искусства, настоящее — вместе со всеми твоими бледными щеками, острыми скулами и больными взглядами исподлобья. Разве мог бы этот бездарь, о котором книгу написали — да всё не забудут — такое создать? Ты настоящее произведение искусства — дитя сатаны, ты сам-то себя видел? У тебя в глазах такие демоны пляшут — у них в твоей душе вечный шабаш, непрекращающийся. Я же этим твоим бесам самолично душу отдал, добровольно, потому что знаю — не было у меня выбора, меня они выбрали, меня, чтобы сожрать, оставив только косточки. И не то чтобы я был против. — Верховенский… — шепчет Николай из своего убежища в единственном луче света, видимо, оберегающего его от ужасов тьмы, — Петь, ну иди сюда. Пожалуйста. Только не кричи, ладно? Пожалуйста. Вот за такого Ставрогина Пьер душу и отдал — потому что не только ее бы отдал, чтобы его так звали по имени, чтобы так смотрели — будто он последнее спасение. — Ну что ты, Николенька, — Верховенский присаживается рядом с ним на корточки, опасно балансируя на носках — неловкое движение, и повалится прямо на Николая, погребет его под своим весом, — я тут. Что случилось? Ставрогин на это только моргает часто-часто, дрожащей рукой (пальцы у него холодные, как лед! Опять ничего не ел, проклятый!) притягивает ладонь Пьетра к мягким темным волосам, которые на концах слегка вьются. Верховенский на секунду забывается — и закрывает глаза, машинально поправляя любимый пиджак: когда-нибудь он поверит, что Ставрогин способен вот так, сам, позволить трогать его волосы, на которые Петр даром что не молился. Забывается, но тут же берет себя в руки. — И что же? — А ты не чувствуешь, разве, — шепчет Николай, — у меня там рога, кажется. Они добрались до меня, Петь. Бесы… И тебя заберут, понимаешь? Бежал бы ты от меня, бежать тебе надо, погибнешь ведь… Ставрогин все-таки всхлипывает, как потерянный уличный котенок прильнув к широкой ладони Верховенского — и тот не выдерживает. Садится перед ним прямо в пыль в своих дорогущих клетчатых брюках, притягивает к себе, позволяя воспаленным лбом уткнуться прямо в плечо. Не выдерживает — и хохочет. Но не как обычно, истерично, злобно, почти переходя в плач, а искренне, так, что смех несколько следующих секунд так и остается звенеть в тишине комнаты. — Полно, Николенька, я тебе поклясться могу — нет там ничего. Только волосы твои — и никаких рогов, я обещаю. Я бы в жизни не наставил, ты же знаешь. Что это вообще значит — «беги»? Ты будто не в курсе: мне без тебя жизнь не мила, хоть ты бес, хоть сам дьявол. Меня, говоришь, заберут? Так забирать уж нечего — весь я твой, без остатка, и, между прочим, добровольно. Ну что ты плачешь, Николенька, — Верховенский осторожно проводит пальцами по острым лопаткам, будто в Ставрогине килограмм динамита спрятан, — боишься? Не бойся ничего. Видишь, солнце светит на тебя? Значит, не тронет тебя никто. Я обещаю. Ставрогин молчит, только руку его сжимает крепко, будто если отпустит — исчезнет Петр вместе с уходящими лучами, растворится в воздухе. И от картины этой, от чужого сердца, гулко стучащего ему прямо в ладонь, его прорывает:  — Ну прости, Николенька, прости, что я тогда тебя напугал. Верю я тебе, понимаешь? Верю. И в бесов твоих тоже верю, вот только ты мне тоже поверь — не стоит их бояться. Знаешь, почему? Николай тяжело поднимает голову, глядит на него воспаленными глазами — на бледных щеках от переживаний выступает нездоровый румянец — прожигает взглядом почти, и Петр, собравшись с духом, прямо в лицо ему шепчет, первый раз за все эти месяцы, впервые чувствуя, что это абсолютная истина, и нет в мире ничего вернее этого: — Не отдам я тебя никому. Ни бесам твоим, ни кому-то еще. Ты решил, что я твой, это я давно понял, но и ты теперь мой — и пусть только сунутся. Успокойся, Николенька.

Не отдам.