Танцы

Движения, движения, движения… Пьер с самого детства знал: танец — его единственный беспринципный способ выразить то, что он чувствует. Никакие слова не могли это заменить: монологи всегда получались неполноценными, слизкими, сбивчивыми. Дрожали, как его пальцы в истерике — и все равно заканчивались танцем. Никто и никогда не учил его этому — да и кто мог бы? Разве кому-то было дело до него, маленького мальчика, в одиночестве танцующего в лучах заходящего солнца, наполняющих комнату мягким свечением? Разве мог хоть кто-то понять, что значили для него эти движения наедине с собой? Он всегда был один — и так к этому и не привык. А потом в его жизни появился Ставрогин — тот, кто постарался хоть немного понять. Это неловкое стремление Петр расценил так высоко, что возвел нелепого в своей красоте, своей низости Ставрогина в идол, в солнце, которое так любил с детства. Николай заслонил ему свет, любой, сам стал его яркой звездой, занял собой все пространство, а в итоге — наступил на горло, перекрыл не только свет, но и кислород. И даже этому Пьер был рад. Не справляясь со своей болью, которая наполняла каждый сантиметр его существа, он танцевал, танцевал — и в этих движениях была вся его душа: запачканная, растоптанная, уничтоженная. Он танцевал, утирая горячие слезы с щек, задыхаясь, беспорядочно шепча все, что приходило ему в голову. Будто хоть одна из его мыслей могла быть не о Николае Всеволодовиче. Из всех вопросов, постоянно ему задаваемых, он знал ответ лишь на один: да, он помешался. Сигаретный дым расползался по комнате, начинаясь подле сидящего прямо на пыльном полу Верховенского. В одиночестве, как и всегда. Пальцы без перчаток — изувеченные, покрытые шрамами, которые оставляла каждая его истерика, которые он так тщательно скрывал за плотно натянутой на ладони тканью — нервно сминали коричневый фильтр. Верховенский курил, крепко зажмурившись — страшное зрелище, способен ли кто-то вынести рядом с собой человека, который даже дышит через раз, вздрагивая от каждого шороха? Да разве это важно? Ведь никто и не пытался. И Петр курил в одиночестве. Курил — а под опущенными веками одно за одним проносились воспоминания, каждый раз вспарывающие ему грудь до самых ребер. *** Ему шесть. Утром он поймет, что все происходящее — всего лишь глупый сон. Это будет очередное разочарование в его жизни. Очередное — но уже не первое. А пока он наслаждался. Неловко переминался с ноги на ногу под нехитрую мелодию, которую напевал его отец — в его сне он был рядом. Не просто рядом — он любил его, он посвящал ему все свободное время. Он искренне интересовался, как у него дела. Напевал три ноты в разном порядке, а Петруша танцевал, танцевал, взмахивая руками, улыбаясь детской, наивной улыбкой. Отец смотрел на него с такой щемящей нежностью, такими добрыми глазами — а потом подхватил на руки, легко, воздушно, прижал к груди и закружился вокруг себя, смеясь от того, как весело размахивал его сынок крохотными ножками. Отец учил его новым движениям, новым мелодиям. Отец обещал быть рядом всю его жизнь, обещал делить с ним горе и радость. И танец. Конечно, танец. *** Верховенский резко распахивает глаза, закашлявшись. Давится горьким дымом, который заполнил всю комнату, насквозь въевшись в его дорогой костюм. По грязным щекам бегут слезы — не остановить, не успокоить. Он откидывает голову, затылком стукаясь о стену, даже не пытаясь утереться. Пусть. Пусть. Он привык, что отцу всегда было плевать. Всегда, кроме его снов. Веки снова опускаются, будто отяжелев. *** Перед ним Николай. Едва знакомый, но уже восхитительный в своих расслабленных движениях и потрясающей выдержке. Еще более прекрасный в своем смущении. Опускает глаза, хлопая длинными ресницами, почти прозрачными в лучах солнца, неловко улыбается: «Знаете, Верховенский, я ведь совсем не умею танцевать. Все как-то умею, а танцевать — нет. Может, матушка меня в детстве из полена вырезала? А ведь мне соответствовать нужно.» Верховенский хохочет — пока искренне, безболезненно, от души. «Бросьте, Николай Всеволодович. Танцевать умеют все — стоит лишь почувствовать. Стоит лишь…» Они танцуют вдвоем — в светлом кабинете Ставрогина. Сперва неуклюже, Николай постоянно запинается о ботинки Пьера, хватает его за плечи горячими сильными ладонями. Тот не вздрагивает, как обычно, от чужих прикосновений — ластится, как уличный кот, греется под ними, улыбается медово. Аккуратно берет Ставрогина — сейчас такого близкого — за руку и начинает вести. Спустя час Николай двигается вполне сносно, а спустя два они плюют на классический вальс и лихорадочно отплясывают под буги-вуги, которое так вовремя вспомнил Ставрогин. У них в глазах — слезы от смеха, а дыхание сбивается от резких движений. В конце они, обессиленные, валятся на диван: прямо друг на друга, потные и липкие от проделанных стараний. Верховенский кладет голову прямо на плечо Николаю — танец, как обычно, стирает все границы, оставляя только искренние чувства. Видимо, не только у него, потому что в растрепанные русые волосы вплетаются чужие длинные пальцы, аккуратно перебирая каждую прядь. Молчаливо говоря: спасибо. Спасибо, Петр Степанович, за ваши уроки. Верховенский блаженно замирает, ловит себя на мысли: «Брось ты свою балерину, Николенька, к черту этих пустышек. Разве не понравилось тебе танцевать со мной? Разве не хотел бы ты вечно делиться этим со мной, со мной, а не с ними? Разве смог бы научить тебя этому твой простак Шатов? Почему же ты так привязан к нему, а не ко мне?» *** Это воспоминание заставляет Пьера зажмурится еще сильнее. Больно. Больно так, что невозможно даже вдохнуть — легкие вдруг сжимаются, превращаясь в два бесполезных куска ткани. Горло сжимает будто стальной ладонью: хочется нервно потереть кадык, снять это напряжение, но руки не слушаются его. Он наощупь достает еще одну сигарету. *** Этот танец — его последний, клянется он себе. Такой же сумасшедший, разобранный на части, как он сам. Его руки — по локоть в крови Шатова, а ноги по колено измазаны грязью. Дорогие ботинки утопают в ней, наполняющей этот проклятый загон со свиньями. Люди — такие же свиньи, как и эти. Им так же нет дела ни до чего — до страны, до задумок, до близости. Человеческой близости. Ставрогин — такая же свинья. Да пропадите вы пропадом, Николай Всеволодович! Провалитесь вы, идол мой, моя звезда! Не вы ли со мной тогда так весело смеялись, корча рожи прямо у этого загона? Не были ли вы счастливы? А я был. Был, черт вас побери, бес проклятый, я в тот момент вам душу продал — когда вы холодным своим лбом к моему прислонились. Я только и делал, что, задыхаясь от смеха, смотрел на ваши губы. А вокруг все будто сверкало. Будьте вы прокляты! Я правду вам сказал, правду, как думал: без вас я муха простая, идея в склянке. Вы мне надобны. Думаете, только революции ради? Увольте, какая мелочь! Вы мне надобны для жизни, к черту всю эту революцию, все эти кружки, только останьтесь. Останьтесь, прошу Вас, ну как еще мне нужно перед вами выстелиться? Разве мог я больше? Я же душу вам открыл — а вы… В голове у Верховенского снова вспыхивает брезгливое «помешанный», чистая боль мешается с таким же болезненным восторгом. Убил ли он Шатова действительно для дела — или чтобы Николаю доказать, что и без него чего-то стоит? Доказал — самому себе. Ничего он не стоит. Он гневно срывает пиджак, скидывая его прямо в хлюпающую грязь — и танцует, танцует, беспрестанно повторяя себе самому, делая еще больнее: «помешанный, помешанный, помешанный…» *** Верховенский задыхается. Дергано тушит сигарету о подошву собственного ботинка. Комнату почти не видно — от дыма и застилающих глаза слез. Он отбрасывает окурок, который тонет в пыли, давно собравшейся в углу. Резким движением поднимается, трясущимися руками вынимая револьвер. Ему плевать, заряжен ли он — все равно он умрет прямо сейчас, пронзит пуля его висок или нет. Он встает посреди комнаты, крепко, болезненно сжимая револьвер в ладони — все выступы остро впиваются в кожу, до крови. Приставляет его ко лбу, смеется, задыхаясь в собственных слезах: на грязном лице отчетливо видны дорожки, которые они оставляют. Лихорадочно стаскивает с себя ботинки, носком наступая на пятки. Остается босиком, дрожит, вглядываясь в беспросветную тьму ночи, хватает стоящую подле пустую бутылку из-под коньяка, с силой разбивает ее об деревянный пол прямо у себя под ногами —

и начинает танцевать.