Mein kleiner gruner Kaktus

В мире есть несколько вещей, которые Родерих Эдельштайн ненавидит больше всего: - пиво; - его запах; - пятна пива на ковре; - незакрытые крышки унитаза; - немецкие песни жанра новый шансон; - разговоры о спорте; - когда его называют занудой; - Гилберта Байльшмидта. Но большим из всех зол для австрийца всегда были немецкие праздники, на которых он нос к носу встречался со всеми пунктами из списка. Единственной надеждой для него в день празднества является то, что частенько немцы группируются и отмечают некое знаменательное событие в баре. Однако, сегодня его патриотичный немец-сосед не стал баловать Родериха и собрал друзей прямо в квартире, на празднование Дня Единства Германии, не забыв про каждый пункт из вышеупомянутого списка. Нет, Родерих ни в коем случае не мог жаловаться на Людвига – как и многие стереотипные немцы, он серьёзен, сдержан и исполнителен, в общем таков, на какого надеялся Эдельштайн, размещая на сайте объявление о поиске соседа. Однако ж если патриотичный немец решает отметить какой-то национальный праздник дома, пригласив парочку друзей – следует сразу же уйти, предварительно захватив свои самые дорогие вещи, от греха подальше. Первая мысль Родериха была именно такой. Но что же заставило австрийца, подавив стремление сбежать куда подальше, остаться за столом и наблюдать, как постепенно появляется один пункт за другим? Ответ на этот вопрос, порядком набравшаяся, повисла на шее у столь же охмелевшего Гилберта, вызывая у австрийца невероятное свербение в одном месте. Как и надлежит настоящему интеллигентному джентльмену, коим скромно считал себя Эдельштайн, он ухаживал за Елизаветой Хедервари тонко и деликатно, так, что она практически не замечала этого. Он наивно полагал, что эта бойкая венгерская девушка обратит на него своё драгоценное внимание, если он будет продолжать в том же духе, однако же прогресс был таков, что ему сулило ещё долгое время находиться во «френдзоне». Но ничего не поделаешь – часто так случается, что самые-самые девушки влюбляются в плохих парней, и ничего путного из этого не выходит, после чего, они как правило, бегут к таким как сам Родерих. По крайней мере, он себе частенько внушал это, наблюдая, как Хедервари в очередной раз заигрывает с Байльшмидтом старшим, собственно, старшим братом его соседа, который, может, и не так патриотичен, но праздники любит не меньше. Но сегодня настрой австрийца был совсем уж ни к чёрту, и никакие самовнушения не могли уберечь его от депрессии. Он мог бы уйти сейчас, но октябрь на этот раз встретил жителей Мюнхена на редкость мерзкой и пасмурной погодой. Замечая разочарование на лице соседа, Людвиг сочувственно вздохнул, ведь, таки, чувствовал вину за происходящее. - Думаю, и пытаться нет смысла, - произнёс шёпотом Эдельштайн, замечая на себе сочувствующий взгляд немца. В ответ тот лишь покачал головой. Прервать муки Родериха смог только звонок в дверь, обративший на себя внимание воркующей пары. Байльшмидт-младший поспешил к двери, и стоило ему её приоткрыть, как на него налетела очередная головная боль Эдельштайна – итальянец с работы Людвига. Родерих лишь закатил глаза, наблюдая, как Варгас зажимает в объятиях арийца, что выше его больше, чем на голову. «Он, конечно, славный парень, но то, как он себя ведёт… и как Людвиг его терпит? Надо спрятаться куда-нибудь, или же притвориться мёртвым, пока он не добрался и до меня» - горько усмехнулся австриец, в то время как Феличиано, издавая неимоверное количество нечленораздельных звуков, здоровался с Елизаветой и Гилбертом. - Эй, а где же Родерих? – спросил итальянец, озираясь, но тут же сам ответил на свой же вопрос, - а, вот ты где! Людвигу едва удалось спасти стакан от полного энтузиазма итальянца, сметавшего всё на своём пути к Эдельштайну. - Да-да, Фели… я тоже очень рад тебя видеть, - соврал австриец, тщетно пытаясь вырваться из цепких рук Варгаса. - Знаешь, я хотел попросить тебя сыграть нам что-нибудь из того, что ты играл тогда, в галерее, - вступился Людвиг, пытаясь хоть как-то помочь соседу освободиться от Феличиано и отвлечься от Елизаветы. - С радостью, - благодарно улыбнулся Родерих, подходя к старому «Блютнеру». Однако, не успел пианист сыграть и пяти тактов сонаты Моцарта, как его неожиданно прервал шум телевизора. - Какого чёрта, Гилберт? – обратился к старшему брату Байльшмидт, чувствуя себя всё более и более виноватым. - Это скучно, классика этого очкозавра. Тут у тебя и так тухленько, да этот ещё и нудить на своей коробке начал, - заплетающимся языком произнёс альбинос, разваливаясь на стуле. - Ну-ка заткнись и выключи телевизор! – воскликнул Людвиг в негодовании. - Успокойся, Людвиг. Кому арбуз, а кому – свиной хрящик, - фыркнул Эдельштайн, кинув на бесцеремонного гостя строгий взгляд, - просто празднуй, хорошо? Ты имеешь право, - шёпотом добавил он, снова садясь за стол. Следующие минуты праздника текли для австрийца просто бесконечно. Людвиг, по его совету, наконец-то расслабился и сам присоединился к празднованию, а Родериху оставалось лишь вытирать за всей компанией пиво, пролитое на пол, фрагменты салата, приземлившиеся туда же, в общем, не самые аппетитные массы, сопровождая эти процессы бесконечными ворчаниями и выслушивая постоянные подстрекательства со стороны Байльшмидта-старшего. Но апогей безудержного веселья настал тогда, когда по телевизору заиграла уже ставшая классикой немецкая песня «Mein kleiner grüner Kaktus» в исполнении какого-то толстопузого баварца. Гилберт, моментально узнавший звуки знакомой песни, принялся отстукивать по столу её ритм, сопровождая это каким-то непонятным мычанием, отдалённо напоминавшим пение. Когда к нему присоединился и Феличиано, сердце Эдельштайна ёкнуло, и он воскликнул, в праведном гневе: - Вы сейчас всю посуду разобьёте! Перестаньте! На деликатную просьбу хозяина квартиры, Гилберт, от которого пасло алкоголем за версту, ещё когда он только пришёл к брату, заржал, иначе и не скажешь, австрийцу прямо в лицо, заставляя того поморщиться от такой концентрации не самых благоприятных запахов: - Кактус, блин! Эзель-швайн*, ты – кактус! - Что за бред ты несёшь? – возмутился тот столь внезапному заявлению. - Ну почему же бред? Каждый раз, стоит мне зайти к младшему братцу – ты тут как тут, будто других дел у тебя нет. Вроде, стоишь себе, молчишь, пусть и с постным видом, но никому не мешаешь. Но вот стоит тронуть что-то твоё, или, не дай Боже, тебя, брюзга – всё… начинаешь, как последняя бабулька, кряхтеть и ворчать. Браток, ты зачем завёл себе кактус? - Не забывай, что этот кактус платит аренду пополам со мной, - ухмыльнулся Людвиг, являясь при этом не самым образцовым эталоном трезвости. - Ах, ну да! Хоть какая-то польза. А то просто игла в заднице. И фиг тебя заткнёшь, главное! – сказав это, Байльшмидт опять засмеялся от своих же слов и развалился на коленях хихикающей Хедервари. Это уже окончательно вывело из колеи австрийца, чей день и так нельзя назвать самым удачным. Поджав губы и нахмурив брови, Эдельштайн кинул сухое «спокойной ночи» праздновавшим и поспешно удалился в свою комнату, где практически без сил рухнул на кровать. Родерих не мог, да и не особо стремился осознать, сколько он пролежал в таком положении, переваривая все свои великие обиды на эту жизнь, когда в его дверь громко постучали, и тонкая полоска света из-под неё протянулась по паркету. - Я могу войти? – прозвучал хриплый голос. Австриец безразлично махнул рукой, что стоявший за дверью человек воспринял как приглашение. Людвиг сел на край кровати, пытаясь разглядеть в темноте, где находится голова соседа, а где – ноги. - Ты заслонил мне свет, следовательно, сидишь ты на уровне моей головы, - поведал пианист, переходя в сидячее положение. - Тебя так разозлили слова брата? – поинтересовался немец, крутя в руках непочатую бутылку пива, - хочешь? - Я ненавижу пиво, - Родерих вздохнул, поправляя очки. - И моего брата тоже, я знаю. - Но если от твоего брата у меня одни расстройства, то пиво может помочь хоть о Ней не думать. Давай-ка. Людвиг протянул Эдельштайну бутылку, несколько озадаченно, насколько озадаченным может быть пьяный человек, глядя на него: - Что там между вами? Я в этих делах полный профан, ты знаешь. - Ничего. Ничего, в том-то и дело! – жадно поглощая содержимое тёмно-зелёного сосуда, выпалил в сердцах австриец. - И ты бы хотел, чтобы что-то было, так? – с видом психоаналитика, поинтересовался Байльшмидт-младший. - Не знаю. Нет, наверное. Понимаешь, я никогда ничего не испытывал ни к какой девушке, а я творческая личность, Людвиг! Мне нужна муза, ради которой я бы смог стараться лучше, понимаешь? Но такой никогда не было. И тогда появилась Елизавета – красивая и добрая девушка, которой я смог восхищаться. Скорее, я ревную её как вдохновителя, но не как девушку. А твой брат так бесцеремонен с ней, понимаешь? – признался Родерих, сам не понимая, почему он всё это говорит, и какая неведомая сила не даёт ему заткнуться. Это, Родечка, товарищ алкоголь, знакомься. - Нет, ни черта не понимаю, - честно сказал Людвиг, как-то по странному улыбаясь. Он-то понимал. Да не совсем то, что имелось в виду, - значит, не можешь найти такой девушки? - Да нету её. Не существует, - схватился за голову Родерих, теряя контроль над своими движениями, - или я какой-то неправильный. - Кто знает, - согласился ариец, - у тебя что, голова заболела? - Ага. Чёрт возьми. Слушай, если ты ещё в состоянии подняться – принеси мне водан стакы… ой, в смысле… ну, ты понял, в общем… - Ладно, - не с первого раза, так со второго, Байльшмидту-младшему удалось подняться и даже пройти в дверь, почти ничего не сломав. Эдельштайн резко подскочил с кровати и, героически удержав равновесие, принялся расхаживать по комнате, пытаясь привести свои мысли в порядок. Он тряхнул головой. Да что ж такое? Вроде, соображать нормально в состоянии, а колбасит, кидает, шатает, да с языка такая дрянь лезет… волшебная эта вещь, пиво. - Держи, - Людвиг, с пониманием оценив поведение австрийца, протянул тому «воданчик стакы». Тот припал к нему столь же жадно, как до этого пил пиво, не замечая, что его соседушка что-то нащупывает в своём кармане, - Родерих, как голова? - Голова? Цела. Пока что, - ответил Родерих, на что немец недобро ухмыльнулся, правда, Эдельштайн этого и не заметил, захваченный процессом поглощения жидкости. Между мужчинами повисла тишина. Тогда-то ариец и сделал шаг к соседу. Тот машинально сделал шаг назад. Ещё один шаг к нему. Ещё один – назад. И так до тех пор, пока спина Эдельштайна не встретилась со стеной. - Людвиг, ты чего? – недоумённо спросил он. - Да ничего, - руки немца потянулись к очкам соседа, которые он аккуратно снял и положил на прикроватную тумбочку. Затем одна из них коснулась тут же зардевшейся щеки австрийца. - Что ты делаешь? – не на шутку испугался тот, тщетно пытаясь сфокусировать зрение. Людвиг счёл этот вопрос риторическим, и лишь крепкими пальцами сжал подбородок Родериха, а затем грубо впился в его нежные и тонкие губы. Создавая зубами преграду от отнюдь не самых нежных ласк немца, Эдельштайн уж никак не ожидал, что его укусят за нижнюю губу, и негромко вскрикнул, давая соседу полную свободу действий. Байльшмидт-младший практически вжал изо всех сил сопротивляющегося австрийца в стену, терзая его губы и язык. Родерих отгибался, брыкался и даже кряхтел в знак недовольства, но всё это лишь раззадоривало немца, который уже вовсю оставлял багровые засосы на светлой коже его шеи. - Людвиг… хватит… - прошептал Родерих на выдохе, отталкивая настроенного явно уж очень серьёзно, арийца. Тот лишь сильнее сжал зубами его ключицу, и, схватив одной рукой оба тонких запястья, заломил их у него над головой. Австриец беспомощно всхлипнул, стараясь не смотреть в наполненные похотью глаза своего «насильника». Второй рукой Байльшмидт за пару резких и отрывистых движений разделался с пуговицами, половина которых, звякнув об пол, укатилась куда-то под кровать. Довольно усмехнувшись, он оценивающим взглядом окинул торс Эдельштайна, трясущегося аки осиновый лист. По телу Родериха пробежала крупная дрожь, когда грубая ладонь дотронулась до его кожи. Немец внимательно следил за реакцией на каждое своё прикосновение, давая своей жертве успокоиться и расслабиться. Когда, наконец, дыхание Эдельштайна пришло в норму, а сам он подрастерял бдительность, Людвиг толкнул его на кровать и навис сверху, в предвкушении облизнув пересохшие губы. Родерих, с написанным на лице ужасом, задрожал с новой силой. Но на этот раз уже не от страха, а скорее от тяжёлой, ноющей боли в паху, где под плотной материей штанов становилось тесно. Байльшмидт-младший, заметив, что именно привело в ужас пианиста, нагнулся совсем близко к его лицу, пальцами сжимая проталкивающуюся через штаны плоть Эдельштайна, с губ которого сорвался негромкий стон, тут же потонувший в очередном поцелуе. Словно сквозь запотевшее стекло, Родерих увидел, как силуэт, нависавший над ним, отдалился. Австриец, беспомощно озираясь, сел на кровати, и тут же почувствовав, как нечто твёрдое и горячее прижимается к его щеке, отпрянул в немереном смущении. - Я не буду делать этого... – произнёс он, тяжело дыша, от нисколько не угасающего возбуждения, но тут же пожалел о сказанном, когда почувствовал резкую боль на грани с наслаждением, на уровне груди. - Будешь, - отрезал Людвиг, сильнее оттягивая сосок. Родерих сдавленно простонал сквозь стиснутые зубы, и неуверенно обхватил губами головку. Немец, стоявший перед ним, зажмурил глаза, чувствуя влажное тепло вокруг своего органа. Но этого ему явно было мало. Он сжал волосы на затылке соседа, проталкиваясь всё дальше в его горло. Едва не подавившийся Эдельштайн нёбом чувствовал пульсирующий ствол, твердеющий с каждой секундой, с каждым прикосновением к нему языка австрийца. Тот хотел на мгновенье выпустить его изо рта, чтобы унять сводящую боль в горле, но Людвиг напирал, не давая ему прерывать наслаждение. В результате, Родерих сам начал двигаться по члену Байльшмидта-младшего, то беря практически до основания, так, что он упирался в ноющее горло, не обходя ни одну пульсирующую венку на нём, то поднимаясь к головке, дразня и натирая её кончиком языка. Голова Людвига закружилась, то ли от накрывавшего зыбкой волной возбуждения, то ли от ещё не отлившего от головы алкоголя, когда, наконец, он почувствовал, как мышцы ног напряглись, а дышать стало ещё труднее. Сильнее прижав голову австрийца к своим бёдрам, он в голос простонал, еле удерживаясь на подкашивающихся ногах. Эдельштайн облизал перепачканные солоноватой смазкой губы, в тщетных попытках проигнорировать сводившую с ума боль в паху. Немец, пару секунд с садистской, хищной улыбкой последил за жалкими, мучительными потугами любовника, но долго издеваться над ним не стал, и сев рядом с ним на кровати, расстегнул ширинку на его штанах. Родерих звучно выдохнул, когда его плоть встретилась с долгожданным прохладным воздухом. Людвиг закинул его ноги себе на плечи и провёл языком по члену, но тут же изменил направление в сторону плотно сжатого кольца. Австриец вздрогнул от неожиданности и сомкнул свои ноги за его плечами, когда язык Байльшмидта проник в его отверстие. - Ты меня задушить хочешь? – прорычал Людвиг, отрываясь от своего занятия. - Было бы неплохо… - со вздохом произнёс Эдельштайн. - Ах ты… - Байльшмидт, прищурив затуманенные от возбуждения глаза, резко вошёл в соседа пальцем, - нравится? - Нет! – прокричал Родерих, извиваясь от резкой боли, - Хватит! Пожалуйста… - Смотри у меня, - прошептал, склонившись к любовнику, Людвиг, - за языком следи. На! – он поднёс вплотную к губам пианиста палец, и тот послушно провёл по нему языком, - вот и молодец. Тебе же лучше. С этими словами немец приставил облизанный палец к влажному кольцу Эдельштайна и постепенно зашёл в него ещё раз, сразу добавив второй. Родерих сжал руками простыни, чувствуя, как внутри него медленно двигаются уже три пальца. - Людвиг… - окликнул он любовника, - пожалуйста, сделай это… не мучай меня… На эти слова Байльшмидт-младший кровожадно усмехнулся, ещё сильнее замедляя движение пальцев и с удовлетворением наблюдая за тем, как его жертва, тихо стеная, меняется в лице. Но и сам он был человеком, чьё долгое наблюдение за пытками австрийца заставило его ещё раз ощутить кровь, приливающую к органу. Пару раз запустив в любовника пальцы до упора, он освободил его проход, и потянулся к откинутым куда-то на пол штанам, роясь в их карманах. Сознание Эдельштайна помутнело, грудь вздымалась с чрезвычайной скоростью, а перед глазами стояла одна темнота, отливающая синевой ночного неба. Тогда он почувствовал, как что-то гладкое и твёрдое прижимается к его заднему проходу, хотя несложно догадаться, что именно это было. Людвиг с выдохом вошёл в уже практически орущего австрийца, до синяков сжимая пальцами одно из его бёдер. Тесно внутри было до того, что он сам едва что-то различал, забывшись в тумане возбуждения. Он ещё раз медленно протолкнулся почти до основания, давая любовнику привыкнуть к внушительным размерам органа, и затем начал двигаться в нём, постепенно увеличивая темп. Слыша стоны Родериха, видя то, как он почти до крови искусывает губы, немец осознал неравноправие в совершаемых действиях и, не прекращая движение, взял его член в руку и прошёлся по нему рукой, заставляя Эдельштайна стонать всё громче и громче. Они соединились – два соседа. Кто знал, что за один лишь день в их отношениях может всё настолько сильно измениться? Ещё вчера они существовали хоть и рядом, но совершенно по отдельности. Но лишь один вечер и пара бутылок пива заставила их слиться воедино в бешеном ритме, заполняя тёмную комнату стонами и вздохами. - Людвиг… - сорвалось с губ Родериха имя соседа, - Людвиг, я уже почти… Байльшмидт, не останавливаясь и не замедляясь, лишь сильнее сжал рукой член Эдельштайна, чувствуя, что и сам он уже близок к пику. Проведя по нему ещё два раза, он ощутил, как по его руке струится жидкость, кольцо, в которое он входит, сузилось, содрогнувшись, а любовник во весь голос простонал его имя. Несмотря на это, Людвиг продолжил доводить дело до долгожданного конца. Ещё несколько толчков, и Родерих почувствовав, как внутри него разливается семя, притянул к себе немца, нежно целуя его обкусанные губы. *** Завернувшись в плед поверх халата, Родерих стоял на балконе, попивая кофе и осознавая, что приключилось с ним этой злосчастной ночью. Он никак не мог поверить в то, что произошло между ним и Людвигом, это было просто… невероятно. Эдельштайн и сам не знал, в каком смысле было это «невероятно», ведь он не мог сказать, что ему было неприятно или противно… в глубине души он даже желал, чтобы эта ночь повторилась. Но совсем в глубине, далеко за его неземных размеров гордостью. Осенний ветер играл в волосах, давая помутнённому рассудку прийти в норму. Австриец точно не знал, сколько было времени, когда он проснулся в объятиях соседа. Знал только, что было очень рано, если судить по редким машинам, передвигавшимся по улицам Мюнхена, и серо-синему небу, нависавшему над городом. Размышления Родериха прервало хриплое пение за его спиной: - Blumen im Garten, so zwanzig Arten Von Rosen, Tulpen und Narzissen Leisten sich heute die feinen Leute Das will ich alles gar nicht wissen. Mein kleiner grüner Kaktus steht draußen am Balkon, Hollari, Hollari, Hollaro. Was brauch' ich rote Rosen, was brauch' ich roten Mohn, Hollari, Hollari, Hollaro. - Хватит! – улыбнулся Эдельштайн, поглаживая обвившие его сзади руки. - Может, мой брат и прав, - горячее, хмельное дыхание обожгло ухо уже порядком замёрзшего австрийца, заставляя того вздрогнуть и сильнее прижаться к ещё горячему телу Людвига. - Что бы ни сказал твой брат – это неправильно. Ты и сам это знаешь. - Ну-ну, - усмехнулся Байльшмидт-младший, потянув верёвки на халате Родериха и закусывая кожу на его шее, - ты всё равно mein kleiner grüner Kaktus. ______________ Ezel - осёл (нем.) Schweine - свинья (нем.)