Неоперабельно

      С хрустом сжимаю длинный эпикриз с прилагающейся кучей анализов, выписок и снимков, поднимаю мрачный взгляд на врача. Прозрачный файлик, который невролог мне протянул, всё ещё в его руке и мелко дрожит.       — Это шутка, док? — слова глохнут на губах, как стук камня о камень под водой. — Я столько лет наблюдаюсь, а сейчас выясняется, что у меня неоперабельная опухоль? Не киста… а именно опухоль! — высек-таки эту грёбаную искру!       — Такое бывает, Андрей. Вы пропустили последнее обследование, потому что чувствовали себя удовлетворительно. Промолчав о регулярных головокружениях и болях. Если бы мы диагностировали зимой… а сейчас ноябрь.       — Это ошибка! — документы веером летят на стол, в горле обложило, и, кажется, сдавливает обручем из колючей проволоки. — Мне только 30 лет… Понимаете?!       — Такое бывает и у детей. При чём тут возраст?       Паника накрывает, надо продышаться, а в кабинете настойчиво пахнет какими-то сердечными каплями, отчего во рту появляется характерный привкус бессилия, болезни и отчаяния.       — Я до сих пор… — зубами крошу гальку, — хорошо… себя чувствую.       — А ваши сильные боли?       — Раз-два в месяц, да. Но… это можно пережить.       Это я сейчас так говорю, а в момент приступа легче выйти в окно, чем терпеть. Горсти таблеток, вода, как густая смола, и её не сглотнуть. Зубы ноют беспрерывно, изнутри разламывает виски боль. По нарастающей, до изматывающей тошноты, когда мутит, а спасительной рвоты нет…       Закрываю глаза. Струйка песка и крошева безвольно осыпается с губ — прожевал, но… Не проглотить…       Врач смотрит с тревогой, встаёт, но сзади в мои плечи впечатываются руки. Ты, как всегда, спокоен, даёшь мне понять, чтобы кончал колотиться, а сам собираешь бумаги со стола, пакуя в файл.       — Мы успокоились, док.       — Не вмешивайся! — предупреждаю я.       — Ну-ка тихо! — властно обрываешь ты.       Невольно прикрываю рот, а доктор его открывает.       — Наилучшее решение в этой ситуации? — ты смотришь эскулапу в глаза, и он не может отвести взгляд, словно под гипнозом, смаргивает неожиданно, как всегда бывает с тобой:       — Что за чертовщина…? Я же вам говорил. Да, оперативное вмешательство возможно, но существует реальный риск. Не просто риск — вероятность в процентах, не в положительную сторону.       — Я понял, доктор. Надо переварить. Здоровья вам!       Меня сдёргивают со стула и тянут из кабинета через длинные холодные белые коридоры, пропитанные отчаянием. Не люблю больницы, хотя понимаю всю их нужность. Сюда многие приходят, опустив руки, и эта безнадёга оседает на стенах, прорастая плесенью и отравляя иммунитет другим. Позволяю себя тащить, как на аркане, не сопротивляясь, иначе со стороны решат, что пора дурку вызывать и спасать общество от меня.       Ты — сама неистовость. Злишься. От этого скулы ходят ходуном, а на виске бьётся жилка.       — Ты — дурак! Какой ты дурак! Нужно было ещё два года назад согласиться на операцию! Хуй со мной… Ты важен!       До сих не понимаешь, кого я приобрёл с твоим появлением? Голос в холодной пустоте, пропитанной болью и запахом лекарств? Первая реакция — самоизоляция и отрицание. Я же не псих, говорить сам с собой… Потом увидел тебя, ощутил касания. Такого не бывает? Хм!       Мы стоим и смотрим на Неву. Она сегодня почти безмятежна, подёрнулась рябью внутренних течений, позволяет страстям отдыхать на дне. День пасмурный, но тёплый — идеальная питерская погода. Ты почти лежишь животом на парапете, меняешь цвет глаз на цвет воды. Глубокий тёмно-серый.       — Андрюх, смотри…       — М? Куда?       — В будущее. Меня в нём быть не должно.       Я не хочу, чтобы ты исчез. Да, это, может, избавит от боли и продлит жизнь, но тебя не будет в моей голове и… рядом.       — Крис? — обнимаю сзади, ложась щекой на длинную костлявую спину.       — Ну, блядь… приехали… — ты качаешь головой, — сколько мы ещё протянем?       — Сколько нужно.       — Оптимист! — сжимаешь мои руки на животе, не вижу лица, но знаю — усмехнулся.       В тебе нет фальши. Почему выбрал мою голову? Или не выбирал? Ты любишь повторять: «Я очнулся и увидел мир твоими глазами. Ты научил любить жизнь». Это я-то? Кто бы меня научил…       Ты просто забыл, что твоя тьма древнее суеверий, и тень у тебя есть.       — Андрюх, а мы формально — геи?       — Мы — психи. Оба два!       — Я рад, что ты меня считаешь за единицу: один член хорошо, два — веселее.       Помнишь, как поругались в первый раз? Я устал от твоих вопросов, а ещё больше выходок, и сорвался. Со стороны было, наверное, жутко наблюдать, как ору в пустоту сквозь идущих и шарахающихся от меня людей. Тогда ты и проявился впервые, чтобы взять за руку и заставить поверить, что не просто глюк.       Да хоть бы и глюк — мой! Собственный! Неспокойный, нагловатый, сидящий рядом во время приступов, сжимающий пальцы и зовущий назад из расплавленного вязкого омута боли.       Моя очередь.       — Крис…       — Снова своим ничего не скажешь? А они согласятся тебя потерять, Андррррей? — в горле хищно вибрируют рычащие, заставляя меня выгребать из отчаяния снова и снова.       — Пошли домой, м?       …Но сегодня ты ведёшь себя по-другому, чаще касаешься, опекаешь, таскаешь по «особенным» местам. Чем это они так необычны, знаешь только ты. Я часто не разделяю этих восторгов, но будь сегодня стремительнее ветра. Мне нравятся твои волосы, обычно тёмно-каштановые, но когда солнце прячет лучи в длинных до плеч прядях, они отливают красной нечищенной медью. В тон всполохам в твоих глазах. Когда там спрятались два уголька.       Дотягиваюсь рукой до спины, на которой играют мускулы под застиранной любимой футболкой.       — Где твои крылья, Каин?       — В химчистке, и теперь я — Крис.       Оборачиваешься, обнажая клыки, и вот уже крепко обнимаешь, растворяясь в моих глазах. Так и стою один около моста с тысячами маленьких замков, которыми люди сковали обещания вечной любви.       Ты никогда не согласишься, что важен не меньше любого другого, раз пришёл в этот мир и выбрал мою голову.       Я никогда не соглашусь, что ты — эта смертоносная опухоль, которую мне нужно удалить, чтобы был шанс выжить.       Кидаю файл с документами поглубже в рюкзак.       Поживём, Крис? Пройдём очередную терапию, перетерпим боль, замолчим эту странную зависимость? Побудем ещё друг у друга в глазах? Я — спокойными переливами на воде. Ты — моими бесячьими искрами в темноте.       — Зачем я тебе, Андрюха?       — Где-то в ином измерении я, должно быть, твоя киста.       — Вот уж вряд ли, — я покорён этой твоей ухмылкой. — Записывай на подкорку: пора чинить голову! Нельзя быть настолько трудным, Эндрю!       — И ты пиши: хватит искать другие пристанища, Бродяга.       — Достал! Вот «выключу» тебя и лично соглашусь на операцию. Очнёшься — чист.       — Только попробуй!       …В глазах плавают планеты… такие с яркими ободками… Марсы, Венеры, Сатурны…       Где я?       — Ваше имя помните?       — Пусть остается Кристоф.       — Сколько пальцев показываю?       — Три.       — Какой сейчас год?       — Високосный.       — Шутит — значит, все системы функционируют, — врачи переводят дух у моей постели. Трубки в носу меня бесят, так же как и отёкшее тяжелое тело под тонкой простынью.       Опустевшая голова в бинтах продавила подушку, а я ищу тебя глазами на краю больничной койки. Мне смачивают губы, протирают лицо и шею. Медсестра всё делает бережно, смотрит с улыбкой, а я, наверное, выгляжу паршиво — как снятый с креста…       Крис, ты такой придурок.       — Вам больно?       — Нет.       — Вы плачете.       — Не чувствую, что могу.       «Сам ты... придурок!»