Является.

Верховенский появлялся из ниоткуда. Каждый раз. Он просто-напросто выплывал из темноты, что, кусаясь, всё-таки как-то заманивала, он даже не приходил, нет — он являлся. Как являются бесы к больному или же к грешнику. Он и был бесом. Ставрогин уж давно это понял, года два или три назад. Ведь кто, не иначе как бес, так хорошо знает все потаённые уголки его, ставрогинской, души? Кто так льнёт к его дьяволинкам, к его плохим качествам? Кто, если не бес, так ловко соблазняет, зарождает сомненья, вселяет смятение в сознание, в котором всё и так как-то ни шатко ни валко? Кто ещё так умеет разворошить его душу, даже если сам просто-напросто не обращает внимания на дыру в груди? А дыра была, это несомненно. Зияющая такая, огромная, разве что уже не кровоточащая — кровить просто уже было нечем. Истёк этот бес уже своей кровью давно, навылся, и осталась в нём эта боль как след или как врождённая болезнь — смириться бы и отболеть. Да только не получится. Ставрогин, однако, это дыру видел, но возможно и видел-то только от того, что знал о её существовании, потому как Верховенский притворялся мастерски. Он ловко играл на публику, ловко скрывал, прятал, кутал пробитое насквозь сердце под сюртуком, маскировал очаровательной улыбкой на бледном лице, торопливой речью, невинным похлопыванием ресниц и скрипом кожаных перчаток. И если бы Ставрогин не сам был причиной его откуда-то вдруг взявшихся слёз в тёмные ночи, если бы о других причинах он не знал — об отце, оставившем своего «дорогого сыночка» где-то и кому-то, — то и он вряд ли бы когда-нибудь догадался. Бес — процедил Ставрогин сквозь зубы, услышав знакомый голос где-то в глубине дома. Он всегда звучал неожиданно, даже, пожалуй, слишком, нарушая тишину родового имения. Тут не говорили так много, не повелось как-то, а Пётр Степанович, кажется, считал своим долгом говорить практически без умолку, говорить про революцию, про народ, про привычки и погоду... господи, да о чём угодно, только бы не о них. Потому как и сказать-то тут что-то сложно. Один — любит. До обожания любит. До предательского блеска в глазах, до дрожи в голосе и во всём теле, до помутнения сознания, до смерти. Другой... другой... Ставрогин зажмурился, откладывая щипцы для перекладывания бабочек в сторону. Ну вот зачем он нужен, зачем, а? Однако сказать «зря вы, Пётр Степанович, приходите» почему-то всё никак не получается. Вроде бы и без него всё как-то лучше, спокойнее, вроде бы и раздражение пробегает по желвакам, когда этот бесёнок заявляется на пороге его дома, но всё-таки от чего-то Николаю Всеволодовичу страшно от мысли, что Верховенский исчезнет из его жизни навсегда, ровно так же, как и от того, что он в этой жизни вообще появился. От того, что он существует, всё также больной своей революцией и несвоим Ставрогиным, как-то на сердце... не спокойно, нет. Просто всё как всегда. Как всегда безумно и странно... но привычно хотя бы. Да вы, никак, в бесов уверовали?.. До сих пор в голове эта фраза. Этот голос забирается прямо под мозг, не даёт спать, сбивает. Сказанное Верховенским в ту минуту уже никогда, наверное, не отпустит Николая Всеволодовича. Как же тут не уверовать, — думал он. — Вы же здесь... — Ставрогин, а почему не встречаем? — наигранно-обиженная фраза, принадлежащая блондину на пороге кабинета, уже как-то заранее вывела из себя. — Могли бы быть и погостеприимнее... — но тут же отмахиваясь от предыдущих слов, он перебил сам себя: — Я, впрочем, просто так зашёл, с вами свидеться. Как идёт... — взгляд ощупывает рабочий стол, выискивая, о чём бы спросить, — исследовательская деятельность? Ставрогин его уже выучил. Руки, спрятанные в кожаные перчатки, которых у Верховенского, наверное, тысяча пар; малокровные губы, растянутые в улыбке, чаще всего, неискренней; длинные ресницы, из-под которых он смотрит или боязливо, или нагло, а впрочем, Верховенский слишком красив, а Ставрогин слишком испорчен, чтобы его не возбуждали оба варианта. Узкие плечи, опаловая голубизна глаз, отпущенные светлые волосы, за которые, наверное, так приятно оттягивать ему голову; аккуратные черты лица, невысокий рост. Теперь Ставрогин уверен, что бесы выглядят именно так, а не как их рисуют в книжках. — Дверь за собой закройте. — проигнорировав вопрос, бросил Ставрогин, наблюдая за изящными руками, уже схватившими первое попавшееся со стола. Ну вот. Он приходит. Не приходит — является. Зачем — непонятно, да просто так, чтобы побесить или из скуки, а вообще (Ставрогин изо всех сил старался в этом себе не признаваться) скорее всего просто чтобы увидеть его, своего идола. Так он, кажется, называл? — Она же никогда не подслушивает. — ёрничает Верховенский, но дверь всё-таки закрывает. Ставрогин отставил скляночку с новыми видами бабочек на противоположный от Верховенского край стола и спросил, незаметно наблюдая за гостем: — Скажите, Вам что, совершенно нечем заняться, Пётр Степанович? А Пётр Степанович в свою очередь делает вид, что не понимает, о чём его идол ему толкует. Играет в дурачка всё-таки. Брови смыкаются на переносице, затем ухмылка, перерастающая в улыбку малокровных губ. — Есть чем. К Вам сходить, спроситься о здравии... — В порядке всё с моим здравием, — Ставрогин оторвался от работы, которой занимался сейчас просто чтобы глазами не встречаться с Верховенским — иначе захочется либо ударить, либо поцеловать. А вообще-то, и то, и то. Пропилил гостя тяжёлым взглядом, мыслено повторяя: «Что ж ты такое, зачем ты такое?..». — Мне просто интересно, зачем Вы пришли, Верховенский? Если собираетесь опять про революцию свою... — Нет, нет, не буду про революцию, — гость беззащитно поднял руки вверх. Сидя напротив Ставрогина нога на ногу, он поправил перчатки и добавил, глядя прямо в глаза: — Я только зашёл сказать, что Вы мне сегодня снились, Николай Всеволодович, — голос словно охрип. — И уже не в первый раз. Ставрогина передёрнуло. — А от меня чего хотите? — спросил он, как можно спокойнее, нахмурившись. Снился, значит. Не в первый раз уже снился. Да Верховенскому, впрочем, и так наверняка известно, что Ставрогин — самый худший кошмар. И снов никаких не надо. А знает ли этот Верховенский, как гармонично он смотрится в ставрогинской постели, с завязанными руками и совершенно нагой? Нет, не знает, потому что это было только во снах, только в голове Николая Всеволодовича. А известно ли этому непонятному существу, как он по-неземному прекрасен в сумерках сада, пока, словно призрак, медленно бродит между кустов можжевельника? Этого он тоже не знает, потому что не было у них никаких ночных прогулок по саду. Сны только были, прогулок не было. И от этого Ставрогину как-то по-детски обидно, ведь он знает, что этого и не должно было быть, однако всё равно от чего-то он скорбит по тем минутам, которых сам никогда и не попросил бы. Не приходите. — мысленно молит Ставрогин. — Итак ведь уже натворили со мной что-то непонятное. Верховенскому больно, и Ставрогин это видел, прекрасно видел. Пётр Степанович ведь и сам не знал, почему его чувства вообще существуют, зачем он говорит Ставрогину о своих снах, зачем ещё пытается... А тут его ещё и спрашивают. Бесу больно. Бесу прямо по горлу режут. — Я не знаю, — Верховенский наконец нашёл в себе силы для ответа. Он пожал плечами, будто его спросили мнение насчёт погоды, попытался улыбнуться, но Ставрогин знал — опять притворяется. Болит же у этого беса всё внутри, он ведь себя прежде чего-либо другого разрушил... — Не знаю, думал, Вам станет интересно, каким Вас рисует моё подсознание. — Мне Вас самого достаточно, Верховенский. — Ставрогин посмотрел на бабочек в банке, а потом вдруг по-дружески улыбнулся, хотя сам так и не понял, зачем. Просто жалко вдруг стало. Холод словно оттаял на несколько секунд, и ему захотелось обратить всё в шутку, главное только, чтобы больше не возвращаться к этой теме. — Вы знаете, Николай Всеволодович, — Верховенский вдруг сделался очень серьёзным. — А я ведь Вас не выбирал... И, скажу Вам больше, никогда бы не выбрал. Ставрогин вздохнул. — Сами же в перерождение не верите, значит, и не придётся больше выбирать. — Вы правы, — кивнул Верховенский, печальная улыбка вдруг показалась на его лице. — После смерти уже не свидимся. Не грустно Вам от этого? — Нет. — буркнул Ставрогин. — А мне грустно, если честно. Самую малость. Я Вас хоть и не выбирал, но раз уж так сложилось... Пётр Степанович вдруг поднялся со своего места и подошёл к Ставрогину. Тот уставился перед собой, стараясь не смотреть на подошедшего — не подходи, не подходи, не подходи... Знакомые руки в перчатках легли на плечи. Казалось, время остановилось. Николай Всеволодович вдруг резко осознал, что сейчас произойдёт, словно видение какое пришло, и его содержание ему решительно не нравилось. — Пётр Степанович, не понимаю, Вам что, резко захотелось обняться? Это у вас приступами происходит? — неживая улыбка на губах. Лишь бы отошёл. А Верховенский уже наклоняется ближе, его руки в перчатках скользят по плечам, словно змеи. — Любовь приступами не бывает. — прошептал он, и Ставрогину стало страшно. А потом он почувствовал, как тёплые губы коснулись его шеи за левым ухом, и возненавидел и себя, и Верховенского ещё в тысячу раз сильнее. Остановись, змей, остановись, не смей. Пётр Степанович дрожал. Ему было и сладостно, и страшно, а Ставрогин просто пытался дышать — только бы собрать волю в кулак... Вновь прогнать его, как всегда прогонял. — Хватит. — процедил он. И сказал — словно пощёчину дал Верховенскому, так резко и боязливо тот отпрянул. Ставрогин одним рывком поднялся на ноги и тяжело посмотрел на гостя. Сегодня, Пётр Степанович, Вы зашли непозволительно далеко. — Вы не должны были. Вы творите, что в голову взбредёт, Вы безрассудны и глупы, — Ставрогин тяжело вздохнул и отстранил Верховенского за плечо. Затем, оперевшись руками о стол и опустив голову, тихо произнёс: — Я знаю, что Вы меня любите. Не понимаю, за что, правда, но всё же. И любить Вам меня я не запрещаю, хотя и не желал бы никому такой участи. Вы, Пётр Степанович, тут сами бессильны. И я бессилен. Но целовать меня, предпринимать что-то... Не делайте глупостей, я от того Вас не полюблю, это не поможет. Вы не должны были, не должны... — Знаю. — Пётр Степанович словно осип или говорить разучился. Стоит, не движим, даже не дышит, кажется. И глазищами своими, влажными от выступивших слёз, смотрит, не понимает как будто, за что его так. Ставрогин повернулся на Верховенского и посмотрел ему в глаза. Или сейчас, или никогда. — Вы, Пётр Степанович, бес, причём самый страшный. Вы пугаете меня, Вы мне снитесь, Вы меня ведаете всего, что да как во мне. Вы сильнее намного, чем все остальные, в Вас есть то могущество, которое присуще только сломанным людям. Вы сами в меня только и веруете, Вы черны и поганы, а при том никто не может отнять у Вас любви ко мне, потому как, поселившись в душе, она уже становится неотъемлема. Вы не любите никого, однако меня — до безумства. Середины не знаете, либо глухо безразличны, либо отчаянно влюблены, и два этих чувства Вас и составляют. По другому и не умеете. Однако Ваш холод, убивая, быть может, других, самих Вас не трогает. Вы сами знаете, что не любите людей, но живёте с этим преспокойно, Вам от этого ни холодно, ни жарко, а может, даже и лучше так. Однако, я должен предупредить Вас, любовь ко мне не принесёт Вам ничего, кроме боли, подобно той, что Вы испытали сейчас. Она ужасна, как и я. Эта любовь убьёт Вас когда-нибудь, Верховенский. Пётр Степанович отпрянул. Затем пошатнулся, бессильно и беззлобно схватился за Ставрогина, но тут же отпустил, словно уколовшись. Кивнул кротко и покорно, как делал всегда, когда слушал своего идола, но на этот раз ни улыбки, ни хотя бы её тени ни пробежало по его лицу. Губы Верховенского беззвучно шевелились, он хотел, видимо, что-то сказать, но не мог. Николай Всеволодович отвернулся и отошёл к окну. Не хотел видеть, как тот мучается. Он ушёл, и на этот раз Ставрогин не знал, вернётся ли он. Стало тихо, очень тихо, было слышно даже, как тикают часы. Шаги Верховенского уже стихли, входная дверь уже хлопнула. Ставрогин сжал зубы, впился ногтями в ладони до боли — ненавижу, ненавижу, ненавижу. Кого? Себя? Верховенского? Обоих, пожалуй. Нет, он всё сделал правильно, определённо. Он просто сказал ему правду, Верховенскому действительно стоит это уяснить — эта любовь его убьёт. Да. Так и есть. В конце концов, этот разговор должен был состояться рано или поздно, с Дарьей поговорил же. Но отчего-то на душе всё равно было паршиво. Может, не стоило так резко? В голове Ставрогина снова возник образ Верховенского — в глазах слёзы, губы сжаты, руки дрожат. А если у него случится припадок? Ведь когда он сильно нервничает или злится... Нет, лучше об этом не думать. Ставрогин ударил ладонями по подоконнику и, резко выдохнув, отошёл от окна, сел за стол и уронил голову на руки. Да Вы никак в бесов уверовали?.. Уверовал. Ещё как. И потом, чувствуя петлю на шее, Ставрогин снова вспоминал эти слова, снова думал о нём. Стоя на краю, содрогаясь всем сердцем, остывая сознанием, он думал о Верховенском, об этом змее, этом бесе. О его личном бесе, его лично прикончившем. Забирайте, вот он я, какой есть. В бесов уверовавший. Верховенский появлялся из ниоткуда. Каждый раз. Он просто-напросто выплывал из темноты, что, кусаясь, всё-таки как-то заманивала, он даже не приходил, нет — он являлся. Как являются бесы к больному или же к грешнику.