Пожар в красном тереме

      На пешеходной улице Хэфан-цзе горят огни. От грилей исходит перчёный, напитанный фенхелем дым. Шкворчат ломти тофу и пузырится тонкое тесто в кипящем масле. Запахи уличной кухни тянутся невидимой цепью, обрываемой прохладным ветром с озера Сиху. Колышутся шапки платанов и красные флаги с просыпанными в угол звёздами.       Шэ Ли наблюдает за Хэфан-цзе из тёмного переулка, где грудятся велосипеды и мотороллеры. С ним ещё двое парней, одинаково хмурых с лица. Их внимание приковано к магазинчику «Красный терем», зажатому между ларьков с острой лапшой. В мерцающих витринах пылятся нефритовые браслеты, шпильки чернёного серебра, печати из мыльного камня, резные шкатулки и портсигары с бронзовыми замочками. Внутри снуют покупатели. На входе то и дело стучат занавески из пластиковых бусин.       — Ну вот, говорил, что навара нет, а сам не отходит от кассы, уже и забыл, что мы его ждём! — ворчит один из хмурых, разминая крепкую шею.       — Ещё пять минут.       Шэ Ли не отводит глаз от окна, пытается разглядеть что-нибудь сквозь стену из безделушек.       Людей становится всё больше. Они бредут от станции метро, сцепившись друг с другом локтями или ладонями, смеются, вгрызаясь в спиральный картофель и жареный тофу. Шэ Ли замечает знакомые лица — двух одноклассников, тех, что вечно трутся с Мо Гуаньшанем. Белобрысые, с глупыми физиономиями, у каждого по пломбиру в руке, как у примерных детишек. Они застывают у «Красного терема», и самый раздражающий из них, Цзянь И, склоняется, задрав ногу как цапля. Он долго возится с развязанным шнурком, придерживаясь за плечо Чжаня Чжэнси, которому отдал свой рожок. Их силуэты темнеют на фоне алых витрин, как фигурки из чёрной бумаги.       Раз Мо с ними нет, он наверняка на подработке в минимаркете, грузит мешки с овощами, моет окна и непонятно чем ещё занимается. Или, как часто бывает теперь, таскается где-то с Хэ Тянем.       Шэ Ли глухо постукивает по серому кирпичу, нервно поблескивают перстни на среднем и безымянном пальцах. Когда одноклассники исчезают в толпе, оставив капли пломбира на тротуаре, Шэ Ли оборачивается к подельникам:       — Идём.       В «Красном тереме» гудят голоса и пахнет жжёными благовониями. Гости толпятся у стеллажей с украшениями из поделочных камней, которые им показывает мастер — сухонький мужчина с языком без костей, в очках с толстыми линзами. Когда трое парней появляются на пороге, мастер сперва обращается к ним с улыбкой, а потом замирает как вкопанный. В магазине становится тихо, слышно один лишь проигрыватель, что вполголоса крутит «Пионовую беседку», запись оперы куньцюй. Мастер склоняет голову, прося гостей его извинить, но те и сами спешат уйти.       — Здравствуйте, молодой господин, — лебезит он, отвешивая глубокий поклон, — я прошу меня извинить, хотел выйти к вам, как мы и договаривались, в семь, но не хотелось терять клиентов.       Глаза его бегают, и смотрит он то на Шэ Ли — но старательно не сталкивается с ним взглядом, — то на выход, где трусливо дрожат занавески, то на крепких ребят в чёрных кофтах. На плечах у всех троих спортивные сумки, содержимое их тихо бряцает при каждом шаге. Шэ Ли останавливается напротив мастера и кладет руку на отполированную витрину, за которой пестрят ожерелья и кольца из агата, сердолика и бирюзы.       — Так мы не вовремя, получается? — Голос у него бесцветный, как у автоответчика.       Мастер бледнеет.       — Что вы, господа, вы всегда ко двору! Я ведь ваш должник, вот и надеялся заработать побольше…       Шэ Ли делает требовательный жест, и мастер подаёт ему длинные бусы, которые только что, наверняка втридорога, пытался продать своим гостям. Шэ Ли перебирает крупный горох жадеита, просвечивает его под лампой и вдруг разрывает шёлковую нитку. Тяжёлые бусины разлетаются во все стороны и градом стучат по стеклу.       — Не этим хламом ты здесь торгуешь. — Белая нитка, кружась, оседает на пол. — Рассчитываться будем?       Кивнув, мастер уходит в каморку. В ожидании Шэ Ли разглядывает статуэтки воинов и гетер, матерчатые веера, кисти для каллиграфии и подвески из макраме. Полки ломятся от керамики, ароматного масла и ведических мазей. Но самое главное в «Красном тереме» спрятано от случайного взгляда за длинным вертикальным панно с имитацией резьбы по лаку. Четыре фигуры в центре панно несут свадебный паланкин с крышей-пагодой, украшенный кистями и золотой бахромой. Кружатся фениксы над головами носильщиков. Из паланкина выглядывает ручка невесты, белая с голубоватым отливом, как у покойницы.       Парни за спиной суетятся, что мастер мог слинять через чёрный выход — так долго его нет, но вот он появляется из каморки с сатиновым ридикюлем в руках.       — Пересчитайте, — велит Шэ Ли, не отрывая от паланкина стеклянных глаз. Заметив его любопытство, мастер отпирает тайную дверцу. За панно кроются полки с бархатной драпировкой, где среди нумизматики и антикварных наборов вейци лежат репродукции курительных трубок.       Изысканные атрибуты медленной смерти, с узорчатыми набалдашниками из металла, слоновой кости, с чашками из нефрита и терракоты. Одна из них краше других, с корпусом из серебра и расписной фарфоровой чашей. Шэ Ли наклоняется ближе и без спроса берёт трубку в обе руки. Мастер суетится рядом, частит взволнованным полушёпотом.       — Молодой господин, я получил эту трубку неделю назад, из Макао. Да, это реплика, но ей больше полувека. Посмотрите, как сохранился рисунок, пионы на чашке точь-в-точь настоящие, с позолоченными лепестками. А как она курится! Если хотите, могу вам устроить сеанс, в знак благодарности вашим начальникам за покровительство. Есть у меня новый порох, высший сорт! Он успокаивает ум, но бодрит тело, каждая клеточка будто по-новому дышит, глаза видят иначе. Всё, что раньше не чувствовалось, точно пылью присыпано было, становится живым, распускается маковым цветом — всякая мысль, всякое прикосновение, всякая любовь и всякая боль…       Шэ Ли с силой толкает мастера в бок, и тот громко давится воздухом, налетая спиной на витрины.       — Своим клиентам лапшу на уши вешай.       Он кладёт трубку на место среди бархатных складок и захлопывает тайную дверцу. Сердце отчего-то заходится так, будто Шэ Ли бегом поднимался по лестнице.       — Змей, тут не хватает шести тысяч. Что будем делать?       Шэ Ли заглядывает в ридикюль с пачкой розовых сотен и обращается к мастеру, который потирает ушибленную поясницу.       — Разве тебе не говорили, что мы спалим твой магазин дотла, если всей суммы не будет? — Он делает знак, и парни расстегивают сумки, подставляя бутылки с зажигательной смесью под свет. Мастер кивает головой и открывает кассу, повторяя себе под нос:       — Я сейчас что-нибудь придумаю…       Но Шэ Ли прекрасно видит, что в кассе одна мелочь, и с прищуром смотрит на мастера. Внимает, как паника преображает немолодое, фактурное лицо, как выступает испарина на лбу, поджимаются бледные губы. Вот он сдаётся, обессиленно прижимает руку к лицу, снимает очки с переносицы и наконец смотрит Шэ Ли прямо в глаза.       — Может, возьмёте товаром? У меня много хороших вещей. Выбирайте, что душе угодно!       Подельники смеются, качая головой, но Шэ Ли неожиданно говорит:       — Тогда давай ту трубку с пионами.       — Господин, я заплатил за неё в двадцать раз больше, едва выкупил на аукционе. Да и зачем вам голая трубка без опиума, повесить на стену или перепродать кому попало? Лучше соглашайтесь на сеанс.       Последние слова мастер произносит совсем другим, решительным голосом. Шэ Ли отвлекается на стук пластмассовых занавесок, но никто не заходит внутрь, только прохладный ветер приносит в магазин запах горелого масла. Он долго размышляет, глядя в блестящие глаза мастера, и в итоге отступается.       — Кредитку и пароль к ней.       Они уходят теми же переулками, которыми пришли. Подельники болтают о деньгах, но сам Шэ Ли выключен из их разговора. Мысли путаются, будто весь дым от жаровен клубится в его голове. Он ёжится от осеннего холода, прячет руки в карманы толстовки, где лежат резец для бумаги, канцелярская кнопка, зажигалка и пластиковая карта.       Не нравится ему это, грозить продавцам дури поджогом, но другой работы пока не дают. Стоило разок облажаться прилюдно, замахнувшись резцом на Хэ Тяня. Что-то щёлкает между ребер, как замочек от ридикюля, обнажая нутро из чёрной подкладки, полое, без ничего.       Когда они выходят к проспекту, один из парней достаёт телефон, чтобы вызвать такси, и, как бы невзначай, спрашивает:       — Слушай, Змей, а если бы старик зажал деньги, мы что, и правда спалили бы его магазин?       — Может и спалили бы.       — Вот так на людях?       — Может и на людях.       — Ха-ха, ты ведь прикалываешься?       Шэ Ли не отвечает. Мимо мелькают машины, по асфальту скрежещут сухие листья платанов. Через пять минут приедет такси, ещё через полчаса Шэ Ли высадят у дома. Он выйдет из машины, поправит набитую керосином сумку и позвонит в домофон. Что ждёт его дома? Тоска, отполированная до зеркального блеска? Технологичное, управляемое с пульта одиночество?       Он отворачивается от проспекта, смотрит в полумрак переулка, из которого они только что вышли. На вереницу красных, помятых ветром фонарей, указующих путь к Хэфан-цзе. Выбор кажется очевидным.       — Я не поеду с вами. У меня есть дела.       «Красный терем» уже закрыт для посетителей, но в окнах ещё горит свет, так что Шэ Ли отбивает дробь по стеклу. Мастер отпирает ему, удивлённо поправляет очки.       — Проведи мне сеанс. — Шэ Ли протягивает через порог кредитную карту.       Мастер пристально смотрит ему в лицо, а потом, усмехнувшись, забирает кредитку. Магазин запирается на железный засов, окна завешиваются газовой шторой. Всё так же играет «Пионовая беседка», но теперь из приоткрытой двери в каморку. Мастер отворяет тайник и достаёт трубку — ту самую, из серебра.       — Следуйте за мной.       Дверь в каморку оказывается входом на лестницу, ведущую в курильню — подвал с вытяжкой и звукоизоляцией, со старомодным абажуром и чёрно-белыми фото на стенах. Посередине стоят низкие столики, окружённые резными кушетками с подушками-валиками и стёгаными пледами.       — Вы уже курили опиум? — Мастер достает алюминиевый поднос с высокими ручками из скрипучего серванта.       — Нет, это запрещено.       — Верно. А что-нибудь другое курили?       — Обычные сигареты.       — Это вы зря. Всё кроме опиума вредно для ци! Располагайтесь, где захотите.       Опустив сумку на пол, Шэ Ли снимает кроссовки и ставит их на плетёный коврик возле кушетки. Он ложится набок, подтыкает мягкий валик под голову и поправляет упавшие на глаза волосы. Чиркнув спичкой, мастер зажигает лампаду из багрового хрусталя. Проигрыватель в углу поскрипывает по пластинке иглой, надрывно поют актёры, но Шэ Ли не разбирает растянутых в нитку слов. Он просто следит за мастером, пока смутно осознавая, где находится. Будто чужие ноги привели его сюда, будто всё это снится ему. Но есть ли хоть какая-то разница, где он сейчас, если никто не станет искать его. Тем более во сне.       Вот узловатые руки мастера проходятся кистью из конского волоса по фарфоровой чашке, протирают загубник салфеткой с бактерицидным раствором и опускают трубку на столик рядом с Шэ Ли. Она тяжелая и прохладная на ощупь, с выпуклым орнаментом из ажурных облаков.       — Господин, не держите трубку на весу, рука быстро устанет. Опустите её на стол, вот так. И ложитесь удобнее, постарайтесь расслабиться полностью.       Шэ Ли подчиняется. Всё это напоминает ему регулярные приёмы у врачевателей разных мастей: раздеться, лечь на кушетку и замереть в ожидании, когда его тело нашпигуют акупунктурными иглами, электричеством или химией, после чего, разумеется, с ним должно произойти чудо выздоровления. Жаль, что оно так ни разу и не случилось.       Мастер берёт с подноса парчовый кисет, ослабляет шнурок и выуживает скатанный опиум цыганской иглой. Белый, как яшмовая бусина, опиум греется над лампадой. Пламя множится в хрустальных гранях, и лампада походит на вскрытый гранат. Как только опиум принимается таять, мастер кладёт его в чашку и плотно закрывает крышку с пионами.       — Вдыхайте, но не спешите. Распробуйте сперва.       Шэ Ли еле сдерживается, чтобы не выкашлять дым, и выпускает его через нос. В горле сильно першит. Он затягивается во второй раз, уже медленнее, разбирая текстуру воскуренного опиума, его обволакивающее язык и щёки тепло, проступающий привкус лекарства. В уме всё так же пусто, тело не кажется пробуждённым, мир не плывет в сладком мареве.       — Когда будет эффект? — хрипло спрашивает Шэ Ли, отрываясь от трубки. Мастер улыбается, достаёт остывший шарик из чашки и снова плавит его.       — Скоро, господин, совсем скоро. Закройте глаза и подумайте о чём-нибудь хорошем, о том, что греет вас изнутри.       Ещё один глоток опиума, горячего и щекочущего нёбо. Шэ Ли опускает веки и замыкается в темноте, где мерцают красные всполохи — тлеющие отпечатки света от абажура и лампады. Что он считает хорошим? Что греет его? Он пытается войти в поток сознания, холодный, как сквозняки в переулках. На ум, как назло, приходят эти двое: Цзянь И, сжимающий плечо Чжаня Чжэнси, его раздражающий смех, дурацкая стойка на одной ноге; Чжань, который нелепо отшатывается, когда стекающий по рожкам пломбир капает ему на ботинки.       Шэ Ли глубоко вдыхает дым. Становится трудно дышать, как бывает, если стоишь по шею в воде. Его воротит от этих неразлучных педиков, но они не самое худшее. Хэ Тянь — вот, кто хуже всех. Хэ-да-кто-ты-вообще-такой-Тянь.       Вот он, так близко, что видно каждую пору на его лощёном лице. Вот он, резец для бумаги, ждёт в заднем кармане своего часа, жаждет воткнуться в горло Хэ Тяня, выпустить кровь, что брызнет горячей струёй, как нагретая кола из банки. Эта кровь, кровь, кровь цвета гранатовых зёрен. Эта кровь должна была стекать по лицу Шэ Ли, кровь Хэ Тяня, а не липкая газировка. С тех пор он не переваривает её на запах и вкус.       Шэ Ли приоткрывает глаза. Дым с его губы поднимается к абажуру, чей приглушённый свет красит всё вокруг в красный: пионы на фарфоровой чашке, облака на серебре и пальцы Шэ Ли с двумя перстнями. Мастер с притворной заботой давит улыбку.       — Как самочувствие?       Те же вопросы, что и в больнице.       — Не знаю, я ничего не чувствую.       Тот же ответ, что и всегда.       Сверкает узор на парчовом кисете. Игла входит в опиумный шарик натужно, как канцелярская кнопка в ухо Мо Гуаньшаня. Шэ Ли сглатывает горький ком, вновь прижимает трубку ко рту. Веки смыкаются.       Мочка у Мо Гуаньшаня мягкая, точно губка, но кнопка с трудом пробивает её насквозь. Вот он морщит лоб, зубы его крепко стиснуты, мышцы шеи натянуты. Где-то в глотке хлюпает сдавленный крик и, не найдя выхода через губы, прорывается в виде слезы. По правде сказать, Мо Гуаньшань уже давно расплатился с Шэ Ли. Он словно пособие по человеческим чувствам, никогда не скупится на них: как сужаются в точку его зрачки, как искажается рот от обиды, как звенит пульс на запястьях. А как увлажняются его глаза! Они краснеют, чуть припухая снизу, и слёзы всё катятся и катятся по щекам, катятся и катятся, капают на футболку вместе с кровью из уха.       Не многовато ли крови для безобидного прокола? Всё вокруг становится красным.       Лучше бы это, конечно, была кровь Хэ Тяня. Если бы тогда резак для бумаги нашёл свою цель, что бы стало бы с Мо Гуаньшанем? Какие чувства проступили бы у него на лице? Наверняка бы он плакал без остановки, как тогда в подворотне, всё плакал и плакал, плакал и плакал.       Не многовато ли слез из-за смерти бездомного? Всё вокруг становится влажным.       — Господин, вы меня слышите?       А что, если бы Мо, увидь он наряженных в гранатово-красное Шэ Ли и Хэ Тяня, так потрясло бы от чувств, что сам бы он тоже стал красным? Люди могут взрываться изнутри? Сгорать будто спички?       — Молодой господин?       Вот бы Мо Гуаньшань воспламенился от боли, это было бы так красиво. Настоящий пожар в красном тереме!       — Вы меня слышите?       Мастер бьёт Шэ Ли по щекам, и тот на силу разлепляет глаза.       — Простите, мне показалось, что вы потеряли сознание. Это хороший опиум, с ним такого не бывает, но лучше оставаться в уме, на случай, если вас будет тошнить…       Шэ Ли переворачивается на спину, виски и затылок как будто чугунные. Он шуршит по карманам ветровки, находит то, что искал, и прежде, чем мастер успевает сообразить, с размаху сажает канцелярскую кнопку себе в бедро.       — Что вы делаете?!       Он морщится, но не от боли, как ему бы хотелось, а от голоса мастера, который уже порядком натёр слух. Шэ Ли замахивается во второй раз, но мастер перехватывает его руку. Слова выходят изо рта вместе с хрипом.       — Ты ведь говорил, что тело пробуждается. Говорил, я почувствую то, что «было присыпано пылью».       — Для каждого опиум раскрывается по-своему, тем более на первом сеансе.       Вот же старый мошенник.       Шэ Ли поднимается на кушетке полный дурных намерений, но желудок его резко скручивается, в глазах темнеет, и на сей раз мастер успевает отреагировать, подставляет глубокую миску. Плеск рвоты заглушается пронзительной партией скрипки цзинху, и пластинка с «Пионовой беседкой» наконец останавливается. Откашлявшись, Шэ Ли вытирает губы поданной ему салфеткой. Мастер копается в выдвижном ящике, вновь переходит на встревоженный лепет:       — Зачем же вы так с собой, занесете инфекцию! Погодите, я обработаю вашу рану.       Он возвращается с пузырьком антисептика, Шэ Ли без сопротивлений подставляет ужаленное кнопкой бедро. Пятно тёмной крови расползается по штанине — так чернеет бумажный лист над свечой. Не желая смотреть на лысину склонившегося к нему мастера, Шэ Ли отводит глаза и замечает спортивную сумку возле кушетки.       От идеи, вдруг пришедшей ему на ум, мозг вскипает, как пролитая на рану перекись. Он отталкивает от себя мастера и быстро вскакивает на ноги — голова кружится, чёрно-белые фото кренятся вместе со стенами.       — Куда вы? Вы ещё под действием пороха, вам нельзя идти в таком состоянии!       Наспех зашнуровав кроссовки, Шэ Ли закидывает сумку на плечо и почти взбегает по лестнице. На выходе из курильни ему под ноги попадаются бусины жадеита, и он хватается за всё подряд в попытках удержать равновесие. Ладонь с липким звуком съезжает по вертикальному панно. На краткий миг дыхание Шэ Ли проявляется на лаковой зеркали и тут же испаряется.       Когда мастер поднимается в магазин, Шэ Ли уже отпирает засов и вырывается на Хэфан-цзе.       Во второй раз дорога к проспекту даётся Шэ Ли непросто — тело подводит его, он спотыкается о коряги велосипедов в переулках, долго ловит машину. Город плавится за окном, шеренги фонарей хлещут по глазам яркими вспышками. Шэ Ли не отрывается от экрана смартфона, где по кривой синей линии движется точка его такси. Отсчитывая минуты до конца поездки, Шэ Ли бессознательно улыбается себе под нос. В ладони греется его зажигалка — подделка под «Зиппо» из стойкой к царапинам стали. Они уже близко по карте, и Шэ Ли смотрит на время. До закрытия минимаркета, где работает Мо Гуаньшань, остаётся десять минут.       В спальных кварталах сонная тишина, одиноко горит свет в минимаркете. Шэ Ли видит его издалека, узнаёт рыжую макушку, мелькающую среди полок с продуктами. Снова сводит дыхание, как бывает, когда тебя хватают за горло.       Кажется, Мо закрывает смену. Он единственный человек в магазине, драит полы поролоновой шваброй под монотонный шум холодильников. Когда автоматические двери разъезжаются с мягким скрипом, он не отвлекается от своего занятия, не глядя бросает:       — Мы закрываемся, побыстрее, пожалуйста.       Он так активно полощет швабру в ведре, что мыльная шапка выплёскивается через край и расползается по мокрой плитке. Почувствовав идущий с улицы сквозняк, Мо Гуаньшань наконец оборачивается к выходу.       Шэ Ли неподвижно стоит в раскрытых дверях, с коктейлем Молотова в правой руке. Он встряхивает бутылку тёмного стекла, и упругие пузыри разбиваются в пену у горлышка. Огонёк зажигалки, зажатой в другой руке, жадно тянется к промасленному шнуру. Он щурит золотистые глаза, борется с расфокусом, чтобы увидеть, чтобы рассмотреть во всех деталях, как Мо Гуаньшаня парализует страх. Швабра выпадает из расслабленных пальцев и громко ударяется об пол.       — Ты… совсем спятил? — язык у Мо заплетается. Даже на расстоянии десяти шагов видно, как дрожат его губы, как впиваются ногти в мякоть ладоней. Колеблется голос оттянутой струной.       — Я не знаю, что взбрело тебе в голову, но это нихуя не весело…       Что значит «не весело»? Разве есть что-то веселее того, что происходит сейчас? Каждый миг на вес золота, дороже любой погремушки из антикварной лавки. Ещё немного, ещё полсекунды, ещё полминуты, и пламя коснётся шнура. Шэ Ли бросит бутылку, она разорвётся у ног Мо Гуаньшаня на сотни осколков и брызг горящего керосина. Пламя накинется на него, и вспыхнут зелёная униформа, рыжие волосы, светлые глаза, расплавятся чёрные гвоздики в проколотых кнопкой ушах. Ничего не останется кроме огня, только белые руки будут прощально тянуться из свадебного паланкина…       — Это что у тебя, кровь на штанах?       Конечно же кровь, а ты думал что, газировка?!       — Шэ Ли, успокойся, и давай поговорим.       Что-то не так. Это странное ощущение, как подкатывающая к горлу желчь. Оно исходит не из желудка, а откуда-то из груди.       — Мы просто поговорим.       — О чём?       Ведь если не думать о Хэ Тяне, если не цепляться за тот самый «должок», им двоим просто не о чем говорить. Никогда не было. И никакой разговор с Мо Гуаньшанем не приносит такого спокойствия, такого умиротворения, как тот, что заканчивается слезами.       — О чём угодно, блин! Мы можем говорить о чём угодно! Я не знаю, что случилось с тобой, но, пожалуйста… У меня за спиной стеллаж со спиртным.       Шэ Ли больше не различает выражение его лица — оно затягивается солёной подрагивающей пленкой. В лёгких нет воздуха, как бывает, когда разбухает сердце и начинает давить изнутри. Но разве так вообще бывает? Выходит, мастер не обманул его. Выходит, опиум и правда действует.       Сталь зажигалки перегревается и огонёк пропадает. Шэ Ли щёлкает крышкой, прячет зажигалку в карман, сжимает в кулак обожжённые пальцы. И, слыша облегчённый вздох, Шэ Ли хрипло и громко смеётся, чтобы Мо Гуаньшань ни за что не расслышал, что с его голосом что-то не так, ни за что не увидел, как именно он убирает чёлку с лица.       — Забудь, рыжий. Я прикалываюсь. Ты ведь не сдашь меня копам, верно?       И, хорошо зная, каким положительным будет ответ, Шэ Ли растворяется на тёмной улице.