***
Первое, что осознает Йошимитсу, не без труда приоткрыв глаза — он жив, потому как боль под рёбрами самая настоящая. Однако бледное худое лицо, маячащее напротив, всё равно кажется ему бреднями разыгравшегося воображения. Для него, испытавшего на себе по крайней мере десяток из возможных зол, включая беспризорную жизнь вора, Сергей совершенно невзрачный, обычный — в нём нет ничего, что отличало бы его от тысячи других, как он, людей, и в то же время он не похож ни на кого из участников турнира, странных, пытающихся перекричать друг друга в гонке за успехом и любовью зрителей. Второе, что бросается в глаза — аскетичная комнатушка, очевидно, принадлежащая горе-спасителю, под стать ему: необходимый минимум вещей, никаких излишеств и намёка на роскошь, хотя, Йошимитсу готов биться об заклад, денег, вырученных с боёв, с лихвой хватило бы на то, чтобы превратить временную обитель беженца из России в мини-курорт. Пока Драгунов возится над ним, сосредоточенно кусая нижнюю губу в тщетной попытке ослабить ремни самурайских доспехов, стянуть с пострадавшего шлем и отыскать наконец рваную рану на боку, воин рассматривает его внимательно. Запоминает, что узкую переносицу рассекает глубокий шрам, как если бы кто-то полоснул по лицу вояки ножом — такой же, чуть более кривой — трещиной в уголке рта. Драгунов сам словно треснувший, не нужный никому тоже и оттого обитающий в своём собственном мирке, в котором никому не найдётся места. Ему слишком, чёрт возьми, тесно рядом с людьми — прямо как в маленьком номере отеля Мишима, больше напоминающим комнату в старом военном общежитии. — Зачем ты это сделал? — резко бросает Йошимитсу, и Сергей невольно останавливается, стаскивая с того маску — вовсю сверлит взглядом открывшееся ему лицо, мягкое, не тронутое почти морщинами, которое до него не видел никто на турнире, — Ещё не понял, что здесь не принято помогать? Сергей Драгунов не понаслышке знает, что такое война, стирающая собой все существующие моральные нормы, но всё равно мысленно удивляется тому, с каким упрямством, до последнего вдоха, его собеседник готов соблюдать правила игры — даже те, бездушные, противоречащие здравому смыслу правила, наспех набросанные рукой Кадзуи. Голос у самурая совсем не такой, когда он не прикрыт жуткого вида маской. Теперь это голос человека, хрипловатый, резкий — не приглушенный вырезанными из металла клыками, растянутыми в оскале. По крайней мере, теперь Сергей уверен в том, что спасённый им из плоти и крови. Что ему не послышался свист в разодранных лёгких. Что это не иллюзия для молодого паренька, выставленная напоказ выродками современной инквизиции. Он просто жмёт плечами и продолжает молчать, ощупывает длинными прохладными пальцами, огрубевшими от мозолей, крепкие бока, напряжённые от боли мышцы. Там, где Драгунов касается с почти медицинской выдержкой, бьёт мелким разрядом электрического тока обнажённую кожу. Словно опасаясь его, никогда не озвучивающего вслух свои намерения, Йошимитсу ловит бледное, как у свежего мертвеца, запястье, сжимает до хруста почти пальцами — взгляд его раскосых, сощуренных недоверчиво глаз требует: отвечай, немедленно заговори со мной. — Кадзуя тебе этого не простит, — голос у самурая низкий, басистый и не терпящий совершенно возражений — тут любой бы отступил уже, и то, как голубые глаза поблёскивают без тени страха, словно застывшие, неживые, наталкивает на мысль, что Сергей, скорее всего, не понимает японского от слова совсем, — Ты немой, что ли, мать твою? Происходит то, чего меньше всего ожидает Йошимитсу: Драгунов приоткрывает вдруг иссохшие губы, скользит бегло кончиком языка, задевая шрам, и, пользуясь замешательством собеседника, ловко освобождает руку из захвата. — Нет, — у него явно слышен акцент, слишком грубые согласные, угловатые, как и он сам. Очевидно, самый отвратительный из вариантов японского произношения, который Йошимитсу слышит в жизни. И ответы у него сухие — ни объяснений, ни отчётов о действиях, будто Драгунову взаправду тяжело выдать хоть что-то кроме однозначных, больше похожих на короткие приказы, фраз. По крайней мере действительно понимает, о чём речь, реагирует — не всё так плохо, как может показаться. Пока раненный воин думает об этом, Сергей обрабатывает методично раны, в последнюю очередь берясь за обширную, на боку — придерживает зубами грубую чёрную нить, вдевая в мелкое ушко швейной иглы. Хирургических инструментов, понятное дело, взять негде. Участники не рассчитаны на то, чтобы получать медицинскую помощь, и Йошимитсу знает — его спаситель идёт вопреки правилам. Возможно ли, что на родине военного солдат принято лечить? Для Йошимитсу, признаться, это даже звучит дико — в его представлении физические увечья значения не имеют, и являются лишь доказательством того, что боец позволил себе расслабиться. Для Сергея — дикость бросать раненных на поле боя, если того не требуют обстоятельства. Невозможно спасти всех, он знает, как бывший офицер, но если солдат ещё способен держать оружие, не имеет смысла так просто торговать чужими жизнями. — Без этого не обойтись? — в голосе самурая едва уловимые кислые нотки, взгляд направлен с опаской на иглу — то, что собирается делать Драгунов, совсем ему не нравится. — Нет, — просто тянет тот, несколько невнятно, потому что в зубах у него крышка от пыльного пузырька с зелёнкой. Йошимитсу хмыкает: — Ты только это слово знаешь или просто ненавидишь разговоры? — с долей ехидство интересуется он, то ли неосознанно, то ли специально пытаясь вывести русского из себя. И будто бы нарочно ставит вопрос ребром, не давая оппоненту ответить кратко. — Я знаю японский, — всё ещё несколько ломано, монотонно бормочет Драгунов себе под нос, чуть косит глазами, чтобы поддеть край раны остриём, и самурай шипит рассерженной кошкой, — Но говорить на нём мне здесь не с кем. Чужие слова вводят Йошимитсу в ступор, и он сам не замечает, как перестаёт чувствовать раздражение — самоуверенных японец не выносит на дух, Сергей кажется ему таким лишь потому, что тот его совсем не знает, однако сейчас упрямые суждения самурая дают трещину ровно посередине. — Как давно ты в Токио? — на этот раз он действительно с интересом ждёт, что Сергей ответит. Реагирует мужчина не сразу — занят слишком раной, или же обдумывает, что сказать, или просто не знает, есть ли смысл врать, увиливать, пряча прошлое где-то там, внизу, забрасывая теми немногими из вещей, что он сумел урвать из цепких лап начальства. — Год, — наконец отвечает Сергей, завязывая аккуратный узелок и отстраняясь, чтобы взять бинт из потрёпанной кожаной сумки — Йошимитсу ловит себя на том, что воображает, какой была жизнь собеседника до треклятого турнира, пронёс ли он этот дряхлый рюкзачок с собой через войну или же украл у кого-нибудь, рискуя быть пойманным. — И почему же пошёл на турнир? — отряхнув лезущие настырно в лицо пряди седеющих волос, самурай подаётся корпусом вперёд, позволяет перевязать себя под рёбрами, вздрагивая каждый раз, когда холодные пальцы задевают кожу. Иссиня-чёрные глаза сверлят льдисто-голубые напротив, пытаются выцепить хоть кроху необходимого тепла, хоть долю правды — одно доказательство, что Драгунов взаправду человек. Взгляд мужчины в этот момент меняется, но только на мгновение — кажется каким-то совсем мальчишеским, после чего он вновь стареет на глазах, становится суровым, закрытым от внешнего мира, лишённым всякого интереса: — Сбежал из лагеря, — рука военного чуть туже, чем необходимо затягивает бинт так, что Йошимитсу чувствует по напряжённым жестам, как против воли вторгается в чужое личное пространство и причиняет этим боль, — Не мог больше оставаться в России. Идти было некуда больше. Самурай не хочет расспрашивать дальше: не боится, и всё же видит, как лицо у Драгунова становится превращается в каменное изваяние, покрытое плотной коркой, и это ему совсем не нравится. — Спасибо, — несколько манерно, отдавая дань кодексу воина, благодарит Йошимитсу и поднимается с места. Собирается уходить, но передумывает в последний момент. Ни с кем из соперников он не пытается общаться близко — точнее не общается ни с кем вообще. Когда это превращается в образ жизни, не так тяжело думать, что ты очередная пешка в игре, которую затеял Кадзуя со своим отцом. Когда же без того шаткая система даёт сбой, останавливаться уже нет смысла. Сергей, словно вспомнив данное самому себе обещание хранить молчание, не замечает больше чужого присутствия. Кончики длинных тёмных волос щекочут плечи, ложатся на плотную ткань кипельно-белой рубашки, и контраст оттого ещё более заметный — настоящий покойник, юнец, жертва некогда великой державы, рухнувшей под напором гражданских разногласий. Ему чертовски не везёт родиться именно в это время в этом месте. И для чего? — Йошимитсу сжимает нервно руки в кулаки, ногти оставляют краснеющие полукольца, отпечатанные на коже ладоней, губа его прокушена почти до крови, когда он смотрит Сергею в спину — чтобы отдать жизнь дзайбацу Мишима, подставляя бренную оболочку под шквал ударов? Для такого, как Брайан Фьюри, садиста и просто ублюдка, это совершенно естественно, как если бы «Железный кулак» существовал во имя самого понятия жестокости. Естественно для самовлюблённых молодых бойцов, из тех, кому недостаточно перебиваться мелкими стычками во дворе собственного дома — кому не хочется прилагать усилия на нудной работе, чтобы жить в достатке. Йошимитсу был готов признать, что даже для Кадзамы, мелкой сошке, попавшей сюда в связи с чередой дурацких случайностей, самое место здесь — пускай не он лично, но кто-нибудь другой обязательно начистит мальчишке его смазливое лицо. И здесь совсем не место для Драгунова. Неважно, наверное, что он военный, и что двадцать пять лет — возраст вполне сознательный для того, чтобы самостоятельно принимать взвешенные решения. Неважно, что Драгунов, в сущности, немногим старше Джина — всё лицо его в шрамах, болезненно исхудало тело, чего Йошимитсу не замечает настолько явно, пока мужчина в форме. Рубашка не скроет жилистые руки — крепкие, но тонкие. Слишком тонкие для того, кто всерьёз намерен выжить здесь. Неясно, как он вообще сумел пройти в полуфинал, и это значит, что теперь уже Сергею придётся гораздо хуже. Йошимитсу это чувствует подсознательно, и это заставляет испытывать такой дискомфорт, что горечь сама ложится на язык непроизвольно. Бесполезно повторять «мне всё равно» — Драгунов, возможно, единственный, на кого он смотрит почти с уважением. И злостью на собственное бессилие. Беги, сопляк, пока ноги целы. Как можно дальше. Это вызывает неестественные чувства, словно что-то давно забытое и всё равно родное, сосущее под ложечкой, прямо рядом с грубым швом, замотанным застиранными бинтами. Самурай почти отцовским жестом кладёт ладонь на широкое плечо, сжимает, как если бы сжимал плечо младшего брата или взрослого совсем, разучившегося говорить с ним на одном языке, сына. Всё это — иллюзия. Сергей — мужчина, прошедший собственный ад, в нём ничего от ребёнка и всё больше от бойца. Одного из тысячи, особенного не более, чем обычный лейтенант, может быть, майор, полковник — Йошимитсу этого знать не нужно. — Им не нужно, чтобы ты остался жив, — тонкие тёмные брови самурая сдвинуты к переносице, ногти почти царапают воротник, подбираясь после к волосам, стянутым на макушке в высокий хвост, — Кадзуя выпустит тебя с кем угодно, но не с равным по силе. И молись, кому угодно, чтобы твой противник оказался слабее. Злость, вопреки тревоге, зародившейся в груди, утихает столь стремительно, сколь и вырывается — заставляет японского воина стиснул со скрипом зубы. Драгунов не отталкивает, но не отвечает тоже — он совсем холодный, когда Йошимитсу его разворачивает лицом к себе, дёргает хлипкую резинку, и смоляные пряди осыпаются вниз. — Я знаю, — с безразличным ко всему спокойствием вторит Сергей, волосы обрамляют вытянутое лицо, худые скулы, и потому он кажется ещё более нездоровым — как такой вообще способен кого-либо победить? Йошимитсу остаётся только надеяться на то, что внешность бывает обманчива. — Даже если моя судьба будет предопределена, и Кадзуя поставит на моего соперника, я готов сражаться до конца, — Сергей серьёзнее обычного, позволяет мужчине зарываться пальцами в пряди нервно, наматывать несильно на кулак. Стоит только самураю дёрнуть, желая оттянуть голову военного назад, тот молниеносно перехватывает его горло, сжимает кадык так, что не вдохнуть теперь. — Я сильнее, чем кажусь, — губы его поджаты, но в глазах ни единой искры садистского удовольствия — он не собирается убивать того, кого тащил на себе, зашивал, с кем заговорил впервые здесь, — Тебе придётся это признать. Ты уже проиграл — я ещё нет. Хотя ситуация не смешная ни капли, Йошимитсу хочется рассмеяться в голос, потому что Драгунов, кажется, вошёл во вкус и говорит тогда, когда его не просят. Ради этого не жалко позволять держать себя крепко — по крайней мере, это даёт призрачную надежду на то, что русский не так уж прост. Пускай не из крепких, но не будет стоять без дела, его пальцы сжимают горло так сильно, что самурай несильно прикладывает военного в живот кулаком, чтобы отпустил. И, пользуясь полученной свободой, дёргает к себе за край рубашки. Грубо впивается поцелуем в губы — оно ему не надо, в сущности, и не было нужно до турнира. И всё-таки… Всё-таки Сергей Драгунов не имеет права забыть, как натренированные руки дёргают туго затянутый ремень, как, десятью минутами позже, мелькает растрёпанная макушка между напряжённых бёдер, а после тот прижимается к нему своими вплотную. Йошимитсу не считает постыдным отблагодарить его за своё чудесное спасение.***
Кровь везде: на ринге, под ногтями, содранными до мяса в жалкой попытке уползти, будто раненное животное, спрятаться, спасая свою шкуру — всё лицо у Сергея в липкой красной гадости, наполняющей его рот так, что хочется только вырвать под ноги Брайану, и неважно, как на него будут смотреть после этого. Толпу изрядно веселит его упрямство — не кричит до самого последнего момента, держится достойно и терпит, пока Фьюри не начинает рвать его крюком. Сергею Драгунову неоткуда знать, что Брайан Фьюри возрождён из металла. Что исход был предсказан Кадзуей ещё задолго до того, как кулак военного врезается сопернику под дых — костяшки пальцев трещат предательски, а ответный удар заставляет мужчину отлететь на добрый метр. Обычному, живому человеку такое не под силу. Когда Брайн уходит победителем, когда ни у кого не остаётся больше сомнений в том, что тело Сергея останется здесь до следующего боя, если не забудут вынести его на корм собакам, Драгунов закрывает глаза почти со смирением — жалеть ему не о чем, иначе быть не могло. И голос судьбы, словно издеваясь над его поражением, вторгается навязчиво в голову знакомым смутно хриплым басом: — Сопляк чёртов, — не веря своим ушам, Драгунов заставляет себя собрать остатки покидающих его сил, чтобы приоткрыть глаза — жуткий оскал самурайской маски заставляет тяжкому вздоху вырваться из покрытой синяками груди военного, — Почему тебе вообще хватило ума выйти на ринг, а не бежать, сломя голову, когда тебя отправили на бой с этим маньяком? Мозги последние в России снарядом выбило? Что молчишь? Это бесит совсем немного, но Сергей ловит себя на том, что едва заметно дёргает уголком губ: Йошимитсу чтит кодекс самураев, и, хотя принимает правила турнира, написанные придурком Кадзуей, не забывает вернуть ему старый должок.