Сильнее, чем что-либо

Просыпаться с чувством отвращения и ненависти было не в первой, и эти негативные эмоции казались слишком естественными, чтобы предпринять хоть какую-то попытку освободиться. Освобождение требовало усилий, а сил у Квентина почти не было. Было проще, когда Квентин знал, на кого злился. На себя, потому что он совершил, возможно, самую большую ошибку в своей жизни. На Дженет, потому что она явно гордилась тем, что поссорила его и Элис. На Элис, потому что она и слушать его не стала и к тому же трахнулась с Пенни. На Пенни, потому что он — ебаный говнюк! — трахнулся с Элис. На Элиота Квентин никогда не злился. Просто не мог, хотя, наверное, стоило. Сейчас он был доволен, как никогда прежде. Пил очень мало (в сравнении, со своей обычной порцией), держал себя в руках, шутил менее злобно, почти с удовольствием, говорил с какой-то особой тягучей интонацией. Квентин должен был злиться, потому что мир его рушился, а Элиот был спокоен и собран, хотя еще несколько дней назад это его трясло и разрывало на части. Разве его не было с ними в постели, и то постыдное, грязное и отвратительное не случилось с ними троими? Он был пьян. Или не придавал этому значения. Как будто Квентин не знал, что это Элиот. Для него всё было ясно с того раза, как он буквально его застукал. Нужно было жить дальше. Квентин и жил дальше: он любил Элис, он в ней нуждался. Но как было бы проще ненавидеть Элиота, ведь это он во всём виноват! Какого черта, какого черта, какого черта? Квентин помнил каждый момент, проведенный вместе с ним, даже когда они пьяные валялись на полу, даже когда его вывернуло прямо на новые брюки Элиота, и он взвыл так, что Квентин чуть не оглох. Квентин помнил, но хотел забыть, потому что тогда было бы проще сосредоточиться на других чувствах, на настоящем, на правильном, и его жизнь не была бы тоской по тому, что могло бы быть. Филлори. Квентин старался думать о том, что Филлори всё исправит. Всё расставит на круги своя. Там он найдет свое счастье, там у него появится смысл жизни. Там Элиота поимеет какой-нибудь кентавр, а ему, Квентину, будет на это глубоко плевать. «Я думал, что люблю Джулию», – бесновался Квентин. Потому что она никогда не любила его. «Я думаю, что люблю Элис», – убеждал он себя. Потому что она любила его слишком сильно. Но если бы время можно было повернуть вспять, — вообще-то такое очень даже возможно — Квентин вернулся бы в то время, когда они с Элиотом катались на лодке по реке. Выныривая из позднего лета в позднюю осень, провонявшую сигаретами «мерит», Квентин слушал бы, как Элиот рассказывал о своей жизни, чувствуя себя ещё хуже, чем сейчас, потому что боль всегда самая сильная именно в настоящий момент. Квентин ещё не знал бы, что влюблен в него, но уже испытывал бы боль. Он так ревновал, так хотел его внимание, ошиваясь рядом с однокурсниками во время обеда. Он не знал тогда, что это ревность, и было противно, и липко, и грязно. Элиот даже не подумал о нем, когда с кем-то трахался. Квентин, конечно, был уверен, что отказал бы ему, но Элиот даже не думал, может, даже их дружба была плодом его воображения. – Я смешал водку с ромом и грейпфрутовым соком. Льда не было, – сказал Элиот, падая на диван рядом с Квентином, бесцеремонно вмешиваясь в его личное пространство. Квентина мутило от его запаха, он готов был рычать и рвать на себе волосы, но всё равно бездумно взял флягу из рук Элиота, припечатался к ней губами. Вкус показался ему отвратительным — пойдет. Не такое пили. Если бы Элиот когда-нибудь влил ему в стакан яд, Квентин смахнул бы его также бездумно. – Хрень какая-то, – буркнул Квентин и приложился к фляге ещё раз. Он хотел, чтобы общество Элиота было ему ненавистно. Он хотел, чтобы с его языка сорвалось «сраный пидор», и чтобы Элиот посмотрел на него, как на предателя и отвернулся, и зашагал прочь. Что, наверное, бы значило, что ему не всё равно. – Я погладил три рубашки, и они измялись, когда я сложил их в рюкзак, – непринужденно сказал Элиот, словно продолжая начатую тему. – Давно стоило придумать на этот случай какой-нибудь трюк. Квентин молча отхлебнул из фляги. Зачем Элиот принес эту дрянь? Лучше бы влил туда фруктового вина или простой водки. Сейчас ему было совсем не до дегустации, хотелось просто налакаться и отключиться, и чтобы без снов, в которых всегда открывается то, что так хотелось бы скрыть. – Я подумал, если выложить одну пару брюк... – Почему не я? Элиот перевел на него почти удивленный взгляд. – Ты трахнулся, наверное, почти с каждым в Брекбиллсе. Почему не я? – спросил Квентин, чувствуя, что зубы ноют от того, как глупо это прозвучало. Он должен был спросить раньше, а сейчас в этом не было никакого смысла. Он должен был спросить это ещё тогда, когда спешно бежал в свою комнату, пытаясь не думать об Элиоте и том парне, что сидел в глубоком кресле рядом с телескопом. – Квентин, – рука Элиота неловко замерла рядом с ним, как будто он хотел коснуться его, но так и не решился. Вот так, почти мстительно подумал Квентин. Пусть тебе будет неловко, пусть тебе будет плохо, пусть мне будет почти хорошо, потому что тебе будет плохо. – Не надо, – Квентин попытался отмахнуться, но лишь расплескал содержимое фляги и снова бездумно к ней приложился, пытаясь утопить свой рот в вязкой горечи. – Я задал не такой уж сложный вопрос. – Потому что ты — Квентин, – ответил Элиот таким голосом, словно это всё объясняло. Он что, смеется над ним? – И что это должно значить? – спросил Квентин, злобно стискивая флягу. Элиот пожал плечами. Вот сейчас, подумал Квентин, пристально его рассматривая. Сейчас он и разозлится на него и возненавидит так сильно, что уже никогда не простит. Потому что Элиот в своем бездействии даже хуже, чем он. Но злость всё не приходила. Как будто он просто не был способен испытывать нечто подобное к Элиоту. – Я хотел, чтобы Дженет была тогда с нами, – сказал Квентин, чувствуя, как сильно сводит его зубы. – Потому что так было проще. Потому что я всегда знал, что она меня хотела. Вернее, она хотела то, что ей не принадлежит. – Я знаю, – сказал Элиот, и его голос будто выражал равнодушие. Как же сильно Квентин хотел, чтобы Элиот хоть что-то почувствовал. – Это было противно, – сказал Квентин, облизывая горькие губы. – Я не хотел тебя целовать, никогда не хотел. Никогда не хотел целовать при ней, потому что она всё время отнимала у него Элиота, даже мимолетные прикосновения — ловила в полете, как бабочек. – Я знаю, – повторил Элиот таким голосом, будто и правда всё знал, и это знание не приносило ему никаких эмоций. – Я тебя, – Квентин так сильно хотел сказать «ненавижу», он был почти готов сказать «ненавижу», но сказал совсем другое. – Люблю. – Я знаю, – как эхо откликнулся Элиот. – Ты нихрена не знаешь, – Квентин влил себе в рот всё, что было во фляге, и поморщился. – Ты просто... Он не знал, что «просто». Квентин часто вообще ничего не знал, а сейчас не знал вдвойне. Но сегодня ему хотелось знать. Хотелось знать хоть что-то, потому что это было какое-то сумасшествие. Он был отличником, он был заучкой, он должен был знать, даже если это знание уничтожило бы его. – Я никогда не думал об этом, как о том, что не стоит скрывать, – как будто спокойно произнес Элиот, но в его голосе что-то изменилось. – Все знают, конечно. Но я не могу представить, как приводил бы кого-то в свою комнату, в Доме Физиков, и... – Да хватит уже, – Квентин почувствовал какое-то сладостное удовлетворение от своей злобы. От того, что Элиот смотрел на него с легким удивлением. От того, что он мог заткнуть его рот, и ничего бы за этим не последовало. – Я не хотел ничего портить, – сказал Элиот тихо и машинально опустил руку в карман, чтобы вытащить сигареты. С сигаретой во рту говорил он всегда легче и проще, словно слова вылетали через фильтр с дымом. – Ты больной на голову, Квентин. У меня не было никакого желания с тобой связываться, потому что закончилось бы именно этим. Я не знал, что полюблю тебя так сильно. И что ты меня полюбишь. В смысле, я видел, как ты на меня смотришь. Но я думал, что это скоро пройдет. И когда Вы с Элис съехались, и я понял, что проебал все шансы, я подумал... Квентин молчал. В этот момент в его голове было так пусто, он просто не знал, что ему сказать. – Я подумал, что смогу жить с этим, – проговорил Элиот, стряхивая пепел. – И мне стало хуже. А теперь я просто хочу всё исправить. Или исправить хоть что-то. Или хотя бы попытаться. И ты мне нужен, понял, Квентин? Я не смогу сделать всё один. – Ну у тебя есть Дженет и Джош, и Ричард, и... – Я сказал: мне нужен ты, Квентин, – Элиот затянулся в последний раз и швырнул окурок в пепельницу. – Делай с этим, что хочешь. Вот так. Делай с этим, что хочешь. Всё в твоих руках Квентин и, наверное, всегда было в них. Квентин посмотрел в его лицо и всё, что когда-то его сдерживало, рухнуло под натиском желания поцеловать Элиота в губы, чуть уколоться об его щетину, зарыться пальцами в волосы. Как он мог находить его привлекательным? Может быть, если бы у Квентина был ответ на этот вопрос, он бы и не влюбился, но... сейчас он любил его даже сильнее, чем прежде. Сейчас он любил Элиота сильнее, чем ненавидел себя.