Я никогда не...

      Все начинается с безобидного, казалось бы, предложения. Все начинается с того, что на очередной слетке “для своих” Тина вдруг предлагает сыграть в “Я никогда не…”. “Я никогда не…” — это одна из топ-10 подзаебавших игр для больших (и не очень) компаний, придуманная, судя по всему, только для того, чтобы собрать вместе и встряхнуть заскучавший народ. Банально, но охуеть, как интересно.       “Я никогда не прыгал с парашютом”, “я никогда не участвовал в Burning Man”, “я никогда не занимался делом маньяка-людоеда” — все всегда начинается вполне себе прилично и безобидно, а потом кто-нибудь особенно одаренный ляпает что-то в духе: “я никогда не трахался в самолете”, и вот тут начинается самая интересная часть этой шоу-программы.       Когда Миллер говорит: “я никогда не спал с человеком своего пола” — все рюмки остаются сиротливо стоять на столе.       Когда Гэвин говорит: “я никогда не перепихивался с пластикожопыми” — Тина и Андерсон опрокидывают в себя по пятьдесят грамм хорошей текилы под веселое улюлюканье сидящих за столом.       Только Гэвин не улюлюкает. Вместо того Гэвин кривит губы в мерзопакостной улыбочке и выдает гаденькую шуточку “в своем стиле” по этому поводу, после чего сахарно улыбается Андерсону и его провокационному: “я никогда не был полнейшим мудаком”. К рюмке Гэвин, конечно же, не притрагивается. Все, конечно же, на Гэвина косятся.       Гэвин обводит кайму рюмки пальцем и пожимает плечами.       Гэвин улыбается и делает это так, как умеет только он. Как-то очень по-мудацки.       Гэвин говорит:       — Не мудак, Андерсон, а Мудачище.       И никто, конечно же, не спешит возражать.       Никто не возражает против его слов и на следующий день, когда он как бы совершенно случайно включает на полную громкость одну из видео-проповедей Стивена (какая ирония) Андерсона, который даже в свои пятьдесят восемь, в новейшем-то техно-веке понимания и толерастии головного мозга продолжает топить за криминализацию гомосексуализма, абортов и производства андроидов, потому что попытки создать человека из стали и пластика, мол хуйня совсем не богоугодная, “всем пиздец, ждем Антихриста”.       Гэвина откровенно забавляют все эти косые взгляды в свою сторону и то, как музыкально Андерсон скрипит зубами из своего угла. Гэвину, на самом-то деле, откровенно срать хотелось на чужое вероисповедание, предпочтения и прочие заебы, если они, конечно, не нарушали уголовного и административного кодекса Штатов. Гэвин — это просто такая хитровыебанная паскуда из серии пресловутых “энергетических вампиров”, которым, время от времени, до усрачки надо с кем-нибудь посраться.       Гэвин понимает, что такие приколы — нихуя не норма, но отказываться от своих привычек не собирается. В конце концов, должен же быть в коллективе тот самый опёздол, которому все будут перемывать кости. Зло во благо, так сказать, и вся хуйня.       Когда не прекращающий пиздеть о высшем проповедник Андерсон заряжает очередной охуительный монолог про кровавые реки, полынные поля, кару господню и другие сопутствующие товары, происходит то, что нормальные люди вроде как называют “ирония”.       Гэвин говорит:       — Срань господня. Этот пиздец воистину библейский.       Тот самый “пиздец” нежданно-негаданно выплывает из фаулерова аквариума гордым лебедем, и словно бы охуевший от повсеместного внимания с нелепейшим видом тормозит на месте, напряженно мигая фонариком. Андроид, блять. Очередной, сука. Статный такой, что твой Давид, и с до боли в печени знакомым еблищем. Чавкалка его, несомненно, почти прямая копирка с Восьмисотки, только какая-то более… квадратная, что ли, и разожравшаяся. Сначала Гэвин думает о том, что все дело вон в том вон уебанском воротничке под самое горло, а потом мысленно говорит себе: “а, впрочем, похуй”.       Одним больше, одним меньше, конем оно ебись. У него работа есть, ему поебать, его не колышет.       Когда охуительная веб-проповедь проповедника Андерсона заканчивается вместе с питанием всего рабочего компьютера, Гэвин начинает подозревать, что его это все-таки, ой, как колышет. Заводная ебучка вдруг оказывается неприлично близко и сверху-вниз лупит на него свои оптические блоки, или что там у них вместо глаз-то?       Говорить эта хуйня, увы, отказывается, поэтому говорить начинает Гэвин.       Гэвин говорит:       — Ну, лизни еще давай, блять.       Говорит:       — Чем обязан?       Углепластиковая шпала, видно, все никак не догоняет, что стоило бы отъебаться-вот-прям-щас. Стоит он. Смотрит. Глазенками своими моргает. И вдруг, делает то, что Гэвин еще долго будет видеть в самых страшных из своих кошмаров. Это хуета ему у л ы б а е т с я. Гэвину очень хочется схватиться за табельное — это буквально первая появившаяся в его голове мысль, — но сдерживается, медленно, но верно начиная понимать, что за срань тут происходит. И ему это, не сказать, чтобы нравилось.       — Слушай-ка сюда, дружочек, есть у меня для тебя две интересных вещи. Во-первых, приберика-ка эту хуйню, — Гэвин смотрит на спазматическую, отталкивающую улыбку на чужом лице, а потом поднимает взгляд выше, к глазам, — со своего лица. Во-вторых, …       Гэвин поднимается со своего места и доверительно подается ближе к чужому уху, чтобы рассказать один ма-аленький, но очень важный секретик.       — ... А во-вторых, дружочек, беги, блять, отсюда, потому что работать со мной — это полный пиздец. Сечешь?       RK-900 (Девятый, как через пару-другую недель начнет называть его Гэвин) стирает со своих губ улыбку, но убегать почему-то совершенно не торопится. Напротив — протягивает руку для рукопожатия. Наивный заводной мальчик.       Со временем выясняется, что Девятый чуть больше, чем просто из пластика и стали. Со временем выясняется, что Девятый — квинтэссенция спокойствия и терпеливости.       Гэвин все это время так отчаянно точил ножи и готовился к худшему, что спустя месяц ему становится даже как-то обидно от того, что в итоге все это ему не понадобилось. Он даже начинает называть его Девятым на постоянной основе, постепенно забывая про оскорбительные полупрозвища. Гэвину кажется, что его где-то инфернально так наебывают — изощренно и хитровыебанно настолько, что не доебешься. Девятый не делает ровным счетом ничего феноменального или из ряда вон выходящего, а Гэвин стремительно смиреет рядом с ним, начиная воспринимать его, как напарника, а не какой-то там ебливый придаток с болтами.       В отделе ему даже начинают улыбаться.       У него даже справляются о его настроении.       Предлагают: “захватить тебе что-нибудь в столовке, Рид?”       Какой-то сюрреалистичный пиздец.       На очередной слетке “для своих” Тина опять предлагает сыграть в “Я никогда не…”. Ну, вы в курсе, да? Все повторяется, как в каком-нибудь дерьмовом рассказике про флэшбеки, с той только разницей, что теперь слева от него сидит не Миллер, а Девятый, потому что его тоже пригласили, потому что он тоже полноправный детектив Департамента, а не хуйня из-под электро коня. Гэвин, в общем-то, и не был против.       На своем ходу, Гэвин дублирует все то же “не”.       Гэвин говорит:       — Я все еще не перепихивался с пласт… с андроидами.       Пьют все те же лица и еще стажер по имени Томас, которого неизвестно каким ветром занесло на эту тусовку и который отчаянно краснеет в ответ на очередную порцию гэвиновых шуток. Ярче стажера по имени Томас краснеет только диод на виске Девятого, и это, кажется, замечают все, но только не Гэвин.       А зря.       Когда Девятый загоняет его в угол раздевалки после очередного спарринга, Гэвин начинает подозревать, что проебал что-то очень важное. Например, тот момент, когда хитроумная машина отказалась от опции самосохранения. Например, тот момент, когда хитроумная машина словила кибер-аутизм. Потому что только самоубийца или конченный идиот рискнули бы так же вероломно нарушать его личное пространство и лапать за талию, словно они тут резко стали друзьями по заду. Гэвин подохуел от таких заявок на победу настолько, что вместо хука с правой, лишь выгнул бровь.       Гэвин констатирует:       — Ты ебнулся, дружочек.       Девятый сахарно улыбается ему в ответ. Девятый за все это время овладел мастерством воспроизведения самых разных улыбочек, словно решил, что Гэвин его на понт взял тем самым давнишним “во-первых”. “На понт взял”, да? Гэвин отлично помнит, что и как сказал за столом во время их последней партии в “я никогда не…”.       — Тут, кажется, ошибочка вышла.       Девятый продолжает лыбить свое блядское жало и аккуратно лезет пальцами под приставшую к взмокшему телу борцовку, удивительно ловко и поразительно точно находя рытвину одного из его шрамов. Гэвин шумно тянет воздух дрогнувшими ноздрями и почему-то все еще не спешит к чертям собачьим разбить чужую заводную тыковку.       — Уверен, Гэвин?       А вот это уже как-то по-блядски — думает Гэвин. Как-то не честно, как-то с ебанцой, потому что похоже на какую-то шизофазию: вот перед тобой передовой андроид-детектив, а в следующий момент все тот же андроид-детектив, но уже с каким-то игривым налетом кибер-лярвы из “Рая”, разве что без фирменных плавочек.       Пик ебантизма наступает в тот момент, когда Гэвин понимает, что он не боится. Он не в оцепенении. Он не в шоке. Гэвин, на самом деле, просто не против. Но когда это он так просто сдавался и вел себя как адекватный, здравомыслящий человек?       — Давай-ка без хуйни, Девятый. Грабли свои прибери, пока не пообломали.       Девятый сменяет игривость уравновешенностью (серьезно, это выглядит охуительно странно) и пожимает плечами, демонстрируя ему раскрытые ладони. Девятый выпускает его, отпускает его, провожает его долгим взглядом, и мягко — совсем по-обычному — улыбается напоследок, и Гэвин видит в этом не что-то милое, а завуалированное обещание того, что “без хуйни” у них двоих совсем никак не получится.       У Девятого есть программа. Программа пестрит целями. Несмотря на то, что Девятый вполне себе девиант, своим целям он следует, как святым заповедям. Следует им для того, чтобы в итоге добиться своего так или иначе. Это, конечно, хорошо и многое объясняет, но Гэвина вот вообще нихуя не успокаивает. Для Гэвина это — мрак, ад и тот самый пиздец, который, вообще-то, он обещал Девятому, а не наоборот.       Девятый, кажется, вознамеривается довести его сначала до белого каления, а потом до чего-нибудь еще. Девятый берет его измором и вместе с тем штурмует, как какую-нибудь ебучую средневековую крепость. Девятый, к гэвиновому сожалению, даже не похож на какого-нибудь стремного сталкера, он делает все наоборот — привлекает его внимание, вместо того, чтобы оказывать его ему. Падла Девятый очень хорошо его изучил. Гэвин знает, Гэвин отлично понимает всю эту банальнейшую схему и молчаливо бесится, потому что все равно на это ведется.       Девятый ходит без своего пиджака, в новенькой, черной водолазке под самое горло. Девятый обращается к нему на “вы” и блюдет субординацию. Девятый в четвертый раз отказывает ему в спарринге, потому “что еще вчера пообещал Томасу, простите, детектив”. Девятый медленно слизывает с запястья пролитый, казенный тириум, внимательно изучая что-то на экране. Девятый извиняется и говорит, что ему надо уйти пораньше, потому “что мне нужно сходить на встречу с Джеймсом”. Временами Девятый позволяет себе, как бы случайно и как бы совсем ненамеренно прикоснуться к нему, и Гэвин молчаливо бесится еще сильнее из-за того, что неосознанно тянется за его пальцами следом.       В очередной раз Девятый говорит:       — Я заполнил основные формы. Могу идти?       Гэвин цедит свой приторный, давно остывший кофе и истово хочет сморозить что-то на тему “мне тебе напомнить, как ногами пользоваться, что ли?”, но вместо этого говорит:       — Дай-ка угадаю, опять бедняга Джеймс?       Девятый хмыкает, накидывая на плечи новенькую кожаную куртку на которой ни намека на всякую кибер-хуету, которую по новому закону он и носить-то не обязан. Девятому — думает Гэвин — очень идет эта хуева куртка, эта водолазка, очки и вон та уебищная завитулька из волос, упавшая на лоб.       — Да, — говорит Девятый, — или может, вы хотите, чтобы я остался?       Гэвин решает не упоминать того, что Девятый заебется воплощать все его “хочу” в жизнь, а то мало ли опять наебется. Вместо этого Гэвин обходится мнимо равнодушным:       — Пиздуй с миром.       Отмахиваясь и делая вид, что ему поебать.       Когда Гэвин обнаруживает себя за барной стойкой, то понимает, что равнодушное “поебать” в этой истории больше не котируется. Гэвин вздыхает и сосет горчащий на языке тоник через соломинку, не обращая внимания на то, что бармен косится на него с тенью сомнения. Гэвин в курсе о том, что выглядит странно. Гэвин приходит в бары не для того, чтобы бухать или клеить девок, а для того, чтобы думать. После нескольких лет работы в опенспейсе отдела, в гвалте голосов и шуме ему думается как-то легче.       Гэвин косится на пару голубков справа от себя и шумно всасывает остатки тоника со дна стакана, привлекая внимание бармена постукиванием кредитки по стойке. Пока тот переливает очередную порцию лимонного тоника ему в стакан, Гэвин подпирает щеку кулаком и, не отрывая взгляда от увлеченной друг другом парочки, задумчиво тянет:       — А сидеть-то потом, наверное, больно.       Бармен косится по направлению его взгляда и пожимает плечами.       — Как говорится, не попробуете — не узнаете. Может, все-таки джина?       Гэвин с сомнением смотрит на него исподлобья, а потом косится на бутылку джина в его руке. Джин иронично подкрашен в прозрачно-голубой оттенок. Гэвин фыркает и все же отрицательно качает головой.       — Вон тем ребяткам налей за мой счет. А мне, знаешь, найди какую-нибудь звонилку, а то в моей батарея сдохла.       Гэвин успевает дважды покурить и один раз отлить, когда на пороге бара появляется знакомый до боли силуэт. Девятый выглядит так, словно собирается кого-нибудь отпиздить прямо здесь и сейчас. А еще он выглядит каким-то всклоченным и помятым, совершенно не похожий на типично педантичного себя, будто только пять минут назад он вылез из койки; возможно, даже не своей. Гэвину вдруг становится так тошно и самую малость совестливо, что он уже хочет некрасиво слиться по-английски, но Девятый замечает его быстрее и ловит за шиворот у самого порога.       Девятый говорит:       — Что-то случилось, детектив?       И Гэвин отвечает “да”, а потом понимает, что к такой вот хуйне не готовился и даже не думал о том, что ему в итоге придется еще и что-то объяснять. Хуйня-то какая. Все эти фильмы и трогательные рассказики со сценами “понимания без слов” — хуета несусветная. В жизни ничего не получается так просто и легко. Гэвин бесится и мнется, и еще сильнее бесится из-за того, что мнется. Он не рискует смотреть на Девятого, который наверняка прямо сейчас смотрит на него, как на долбоеба.       Девятый ждет и ждет, а потом аккуратно, словно на пробу, дотрагивается кончиками пальцев до его руки. Гэвин жмурится, но не одергивается, позволяя чужим пальцам уже уверенней скользнуть ближе и успокаивающе обхватить за запястье, большим пальцем огладив по сеточке тонких вен. Гэвин затылком чувствует эту чертову улыбку — не слащавую, не вызывающую, а мягкую и ненавязчивую.       Девятый соскальзывает своими пальцами к его ладони и обведя ее по кругу, говорит:       — Хотите пригласить меня к себе?       И Гэвин кивает.       — Хотите прогуляться или мне стоит вызвать такси?       И Гэвин медлит, а потом севшим, сдавленным голосом говорит:       — Прогуляться. Тут, знаешь, на углу есть круглосуточная аптека.       И краснеет, сука, ярче бедняги стажера Томаса и диода Девятого вместе взятых.       Гэвин в смятении. Гэвин в смятении всю дорогу до дома, дома, а потом и в койке, куда его волоком тащит Девятый, потеряв всякое терпение после очередного “надо бы перекурить”. Девятого можно понять. Потому что перекурить Гэвину “надо бы” в седьмой раз за последние двадцать минут, и до этого было еще восемнадцать всяческих “надо бы”, вроде: помыться, прибраться, перестелить простыни. Девятый сначала излучает волны кибер-охуевания, а потом с выражением мрачной решительности сгребает его за шиворот и отбуксовывает в свеженькую — аж похрустывает — койку.       Гэвину хочется ляпнуть: “я передумал”, а потом он замечает в глазах Девятого светоч огней преисподней и понимает, что за очередную попытку малодушно съебаться получит по ебалу. Без шуток. Он тут уже всех походу заебал. Сейчас Гэвин отлично понимает бедняжку Кристину, которая в их первый раз вела себя точно так же: зажато, смущенно, суетливо и с видом выскочившего на дорогу оленя.       Гэвин сначала отчаянно цепляется за пояс своих штанов, не позволяя их снять, а потом не менее отчаянно упирается ладонями в грудь нависшего над ним — такого неожиданно тяжелого и широкого — Девятого. Гэвин чувствует себя идиотом и его это злит. Гэвин чувствует себя девочкой-девственницей на первом перепихоне и это его злит еще сильнее. Он же мужик, в конце концов, доминант, альфа, добытчик, блять. Так какого хуя? Возможно, не стоило отказываться от предложения бармена, и тогда все прошло бы куда проще.       — Гэвин, — шелестит над головой голос Девятого и Гэвин расслабляет до того зажмуренные глаза, через “не хочу” смотря снизу-вверх. Девятый излучает покой всем своим существом, но именно сейчас это нисколько не успокаивает. — Если тебе это все настолько неприятно, то я все еще могу уйти или заказать пиццу — посмотрим бокс, поиграем в приставку.       Гэвин дергается, как от оплеухи, и теперь, вместо того, чтобы давить, наоборот впивается в плечи Девятого пальцами, не позволяя отстраниться. Вот уж нихуя не ради пиццы, бокса и приставки он пережил экзистенциальный кризис, переродился аки феникс и пошел на сделку с попертой ногой гордостью. Хуй бы. Ху-ю-шки. Не сегодня и не в этой жизни.       — Полегче, ковбой, полегче. Я не баррикада революции, чтобы громоздиться на меня стремительным марш-броском.       Гэвин все же отпускает его плечи и скользит по ним ладонями, дотрагиваясь до шеи и до лица, наблюдая за тем, как Девятый прикрывает глаза и теснее льнет к его пальцам, с намеком на упоение прислушиваясь к прикосновениям. Словно для него все это тоже впервые и так же странно.       — Если бы я был лучше осведомлен, то обязательно приобрел бы по пути цветы, вино и ароматические свечи.       Не открывая глаз, тихо говорит Девятый и хмыкает, когда Гэвин цыкает и предупредительно шлепает его по щеке. Девятый отклоняется в сторону и ложится рядом, перестав, наконец, терроризировать его личное пространство. Девятый склоняется к нему, изучает его лицо губами, целует в висок, в колючую щеку, в нос, мягко накрывает его губы своими и улыбается сквозь поцелуй, когда Гэвин сам углубляет его, переворачиваясь и прижимаясь теснее, пальцами зарывшись в волосы на затылке Девятого.       Гэвин целует похабно, грязно и мокро. Широко раскрывает рот, облизывает губы, собирает тянущуюся по подбородку слюну и сдавленно, словно сам того не замечая, постанывает, когда Девятый особенно глубоко толкается в его рот своим языком. Гэвин прикусывает, Гэвин взрыкивает, Гэвин охает, когда Девятый берет его за волосы на затылке и оттягивает от себя, роняя на лопатки и вновь нависая сверху, чтобы жадно и как-то по-животному бездумно вгрызться в его губы своими, целуя так долго, что вокруг губ появляется алая кайма.       Целуется Девятый, стоит признать, как ебанный дьявол и Гэвин неосознанно стонет в его рот, и трется о его — очень кстати оказавшееся между бедер — колено, уже без ужимок ладонями скользя по чужому телу: крепкому, сильному, математично-идеальному. Девятый подставляется под его ладони. Девятый издает эти странные механично-цифровые звуки и кажется, что впивается в него только крепче, от губ переходя к шее (неизбежно оставляя алые разводы будущих лиловых засосов), а от нее — еще ниже. Он изучает его медленно и размеренно, не обремененный ни бесноватой гормональной пляской, ни жадной спешкой.       Он пробует Гэвина везде, до куда только дотягивается.       Его плечи, его ключицы, его грудь, съежившиеся, напрягшиеся соски. (Гэвин закусывает запястье). Он скользит носом по темной поросли волос на груди к животу, по пути задевая языком каждый шрам и каждую родинку. Гэвин вздрагивает и охает, когда Девятый мягко трогает зубами его бок. Все сейчас ощущается как-то особенно остро. Гэвин вздрагивает и скулит, как самая настоящая сука, когда Девятый трется о его болезненно ноющий стояк своей щекой. (Гэвин зажимает себе рот ладонью). Девятый смотрит на него снизу-вверх широкими своими, черными-черными зрачками и все трется. Дразнит до тех пор, пока Гэвин не сдается ему на милость.       Гэвин говорит (шепчет, клянчит, просит):       — Пожалуйста…       И приподнимается на плечах, позволяя черным (скин слетел и немилостиво рябил, участками плешивя и обнажая пластик) пальцам, одним точным движением стянуть с него домашние спортивки. Девятый терзает поцелуями его колени и бедра все то время, что борется с пуговицами своей рубашки, которую решил напялить именно сегодня. Девятый, откинув рубашку куда-то вперед, тянется за очередным поцелуем и гладким своим животом проезжается по задравшемуся, побагровевшему члену, из-за чего Гэвин всхлипывает, вновь стоная-скуля в его улыбающийся рот.       Гэвин засовывает руки под подушку и шире разводит колени в стороны, не видя, но и без того чувствуя, как Девятый склоняется над его пахом, немилостиво кружа вокруг да около, ровно до тех пор, пока Гэвин не дергается всем телом, призывно вскидывая бедра, потому что сил его не хватает ни на окрик, ни на ругань, ни на очередные просьбы шепотом.       Девятый тонко улыбается ему. Девятый внемлет всем жестам его и тела его. Девятый рассматривает его этим своим цепким, каким-то томным взглядом, не то прицениваясь, не то празднуя свою маленькую (очень даже не маленькую) победу в борьбе с человеческим упрямством. Последнее, впрочем, сейчас не имеет никакого значения.       А когда рот Девятого все же накрывает его член — такое мокрое, теплое и невероятно острое ощущение, — абсолютно все теряет свое значение и делается каким-то абсолютно несущественным и далеким. Девятый, конечно, сосет не с ловкостью прожженой годами стажа шлюхи, но делает это с таким энтузиазмом и старанием, что у Гэвина на ногах пальцы поджимаются и все внутри скручивает обостренно-чувствительным, напряженным клубком.       Девятый подсовывает руки под бедра и кладет ладони на бока, прижимая вскидывающееся его, жадное до прикосновений тело к койке. Девятый медленно пропускает его в горло, в самое сосредоточие своих хитровыебанных датчиков и втягивает щеки. Он влажно причмокивает, меняет такт на свое разумение, вовремя останавливается и находит все новые и новые чувствительные точки чужого тела.       У Гэвина такое чувство, которое он не в состоянии объяснить. Такое чувство, которое где-то между эйфорией и самой нелепой в мире смертью.       Гэвин раньше думал, что стон — это поощрение и сигнал, условный звук, издаваемый осознанно, чтобы направить партнера в нужную сторону. Сейчас, захлебываясь ими (нихрена не осознанными, а банально необходимыми) и срывая голос до хрипу, он понимает, что его экспертное мнение — дерьмо полное. Гэвин кусает губы, кусает подушку, силится хоть как-то, хоть немного контролировать это, но все без толку. Девятый одним только ртом своим доводит его до той степени исступления, с которой понятия самоконтроля и сдержанности несовместимы.       Гэвину кажется, что Девятый делает это намерено.       Гэвин убеждается в этом, когда Девятый просит его “не сдерживаться”.       Когда говорит:       — У тебя прекрасный голос, Гэвин. Я сохраню его в памяти, если ты не против.       Как будто он сейчас, блять, в состоянии сказать “нет” (и сказать что-либо вообще).       Когда Девятый все же милует его, стремительно подводя к пику и сталкивая в бездну — Гэвин даже не стонет, он почти кричит от этого, прошившего все тело жаром и судорогой чувства, до хруста выгибаясь в спине, комкая в пальцах простынь и чувствуя, как у него уши закладывает до глухого жужжания в черепе. Гэвин неосознанно зажимает голову Девятого между колен и спазматически подергивается, пока до последней капли сцеживает Девятому глубоко в глотку, прямиком на все эти его анализаторы и другие приблуды. Гэвин дергается еще раз и издает особенно смущающий, какой-то едва ли не визгливый звук, когда Девятый вдруг сглатывает, сжимая его член горлом.       Гэвин обмякает и вытягивает ноги, накрывая глаза локтем, словно прячась. Он не может думать, не может анализировать, у него даже вряд ли найдутся силы на то, чтобы сходить в душ. Просто пиздец. Как будто ему не хорошенько отсосали, а высосали все соки и силы душевные.       Он не возражает, когда Девятый ложится рядом. Он очень даже не против, когда Девятый подставляет свое плечо под его голову и обнимает под шею. Гэвин закидывает колено ему на бедро и неуверенно трогает ладонью его живот, изучающе скользя по нему пальцами и с интересом наблюдая за тем, как подергивается иллюзия скина; он проходится подушечками к самым ребрам и трогает их целой ладонью, подсовывая руку, обнимая в ответ и прижимаясь теснее, пряча раскрасневшееся лицо в изгибе чужой шеи.       Девятый гладит его по спине и затылку, и все это ощущается настолько само собой разумеющимся, что Гэвину обязательно сделалось бы стремно, не будь он настолько выжат.       Когда ритм сердца выравнивается, а сонливость отступает, Гэвин приоткрывает глаза и рассматривает профиль Девятого вблизи. Полумрак сглаживает черты его лица, оттеняя рубленность и хищную жесткость. Гэвин облизывает его взглядом до тех пор, пока на периферии видения не появляется темное пятно рубашки Девятого, висящей на изголовье кровати. Гэвин тянется к ней, забирает себе, елозит в объятиях и бездумно перетирает жесткую ткань в пальцах до тех пор, пока вдруг не различает на ней длинные, светлые волоски. Такое простое, казалось бы, явление, а настроение как-то сразу скисает и скатывается в пизду.       Гэвин знает, что Девятый наверняка прислушивается к его возне, и спрашивает:       — Это что?       Девятый даже не утруждает себя тем, чтобы толком открыть глаза — смотрит из-под полуопущенных век.       — Это Джеймс. Прости, я не успел почиститься. Спешил.       Говорит так просто и так равнодушно, как будто это вообще нихуя не значит. Машина, блять. Андроид, сука. Торжество действия над чувствами и прочее-прочее дальше по тексту. Гэвину горько, но он сглатывает это и даже находит в себе силы на очередную остроту.       Гэвин мрачно хмыкает и говорит:       — Ты че это, ебешься со стремительно лысеющим йети, что ли?       И это срабатывает, но совсем не так, как он планировал. Девятый резко открывает глаза и поворачивает голову в его сторону. Девятый смотрит на него, как на дебилоида, вопросительно выгибает брови, а потом издает звук похожий на дребезжание стеклянных банок и тихий визг циркулярной пилы — механический смех. Девятый зажимает переносицу пальцами, хихикает своей дебильной субгармоникой звуков и прижимает охуевающего Гэвина к себе, забирая рубашку из его пальцев.       — Джеймс — это собака, Гэвин. Австралийская овчарка, если точнее. В самом начале своей работы в Департаменте мне недоставало опыта социального взаимодействия и я решил обратиться к зоотерапии. С Джеймсом я познакомился в приюте, выгуливал его и на прогулках знакомился с другими владельцами собак. В среднем, когда я был с Джеймсом, люди относились ко мне лучше и охотнее шли на контакт, несмотря на то, что я никогда не скрывал знаки своего видового отличия.       Гэвин захлопывает рот и чувствует себя глупо. Все это время он злился (он упрямо игнорирует более подходящее “ревновал”) на Девятого из-за какой-то псины. Псины, блять. Гэвин тихо воет оду своей тупости и шлепает себя по лицу ладонью, недовольно ворча на посмеивания Девятого. Это ж надо было так наебать самого себя.       — Ну, в таком случае, может как-нибудь потом познакомишь нас?       Интересуется Гэвин, чтоб хоть как-то реабилитироваться в чужих глазах, и Девятый кивает ему не переставая улыбаться. Гэвин взглядом прикипает к его глазам и не замечает того, как эта сладкая улыбочка превращается в очередной хищный, многообещающий оскал. Гэвин сглатывает, а потом сглатывает еще раз и как-то выразительней, когда ладонь Девятого накрывает его ягодицу, требовательно сжимая.       Девятый говорит:       — Понимаешь, Гэвин, мы ведь еще не закончили.       И Гэвин действительно понимает, ровно так же, как понимает и то, что не сможет нормально говорить в ближайшие минимум три дня, потому что напрочь сорвет голос за одну только сегодняшнюю ночь. Он, впрочем, как обычно, совсем не против.       Спустя пару месяцев, на очередной слетке “для своих” все повторяется, словно у них тут реально образовался какой-то локальный День Сурка. Когда более, чем четыре человека утыкаются в телефоны, Тина, как заговоренная, говорит свое заезженное: “итак, кажется настало время для “Я никогда не…”, кто за?”. Гэвин вот против. Гэвин знает, чем это закончится. Гэвин мученически воет, закатывает глаза до затылка и съезжает под стол с унылым видом. “Других игр, что ли, в мире не существует?” — спрашивает Гэвин и все посылают его нахер, потому что грязные секретики интереснее “крокодила” или “кто я?”.       Все начинается с малого: от “я никогда не пытался запихнуть в рот лампочку” до “я никогда не танцевал со своим котом”. Ну, а как все это заканчивается, уже известно.       Когда очередь доходит до Гэвина, все смотрят на него с молчаливым ожиданием. Гэвин постукивает ногтем по стенке рюмки и усердно косит под ветошь.       Гэвин говорит:       — Я никогда не ссал против ветра.       И никто не пьет, но абсолютно все смотрят на него, как на ебанько. Типа такой хуйни никто не ожидал — Рид, и изменил своей привычке? Да быть такого не может. Гэвин, наблюдая за тем, как медленно меняется выражение лица быстрее всех соображающей Тины, становится все более и более хмурым, но прежде чем она успевает что-то сказать, ход переходит к Девятому, который привлекает всеобщее внимание вежливым покашливанием.       Гэвин облегченно выдыхает, думая о том, что спасен и что все забудется, а потом вдруг видит это выражение на лице Девятого. Абсолютно такое уебанское, безжалостное и паскудное. Многообещающее, сука. Гэвин прячет лицо в ладонях и очень хочет заорать или всадить в чужую пластиковую башку пулю, но сдерживается.       Девятый говорит:       — Я никогда не занимался сексом с андроидом, получая от этого колоссальное удовольствие.       Ебалом Гэвина можно пугать детей, верующих, национальную гвардию и господа бога. Он отнимает лицо от ладоней и поджимает губы. Он чувствует, как всеобщее внимание делается почти физически ощутимым. В общем-то, пора бы уже взять на веру слова про карму и то, что всякое сделанное дерьмо возвращается в троекратном объеме.       Гэвин говорит:       — Падла ты мерзкая, Девятый, а не андроид.       И морщится, когда текила обжигает глотку.