Нильфгаард не прощает

Ступеньки не деревянные, не отсыревшие — сплошной безмолвный бетон, который не скрипит под подошвами ботинок, выдавая присутствие с потрохами и нанизанной на пики, словно канапе, головой. Не то чтобы Кагыр вообще вздумала бы прятаться — не после того, как получила право приходить. Нажимать на кнопку домофона. Подниматься на пятый этаж по убогим пролётам, потому что не работает провонявший дерьмом лифт. У Кагыр есть право — отлитый в ключ металл от квартиры без номера. В узкой прихожей непривычно тихо, и это давит низким потолком на плечи. Тишина эта более убогая, чем изрисованные снаружи стены. Кагыр не стаскивает куртку, не разувается, проходя вглубь. Хочется встряхнуть плечами, чтобы избавиться от этого чувства — назойливого, словно дышащая в затылок беда. На кухне оказывается пусто и так же тихо; только сваленная в раковину грязная посуда ждёт своего часа. То ли избавления от микробной контаминации, то ли её же эволюции в нечто более опасное и кровожадное. Кагыр сама не замечает, как едкость чужих мыслей срастается с её собственной. Она зацепляет имбирное печенье из нелепо изящной вазочки на обеденном столе и двигается в сторону спальни. Гостиной. Совещательной. Чем только ни была эта комната. Иногда Кагыр думает, что в один такой день она явится в эту квартиру и обнаружит её владелицу мёртвой. Лежащей среди всех своих чертежей, кружек с остывшим чаем и дырой в голове. Маленькой, но размером с червоточину Вселенной. Эта мысль кажется неправильной, но довольно правдивой. Наверное, потому внутри всё холодеет, когда на пороге Кагыр видит неподвижно-лежащую Цири за столом. Секундой позже приходит понимание, что она спит — острые плечи, обтянутые футболкой, едва поднимаются в такт дыханию. Впрочем, она тут же дёргается, стоит Кагыр сделать шаг внутрь — в бездну комнаты, в сосредоточие желания безумцев, вздумавших потягаться с сильными мира сего. Кагыр знает, чем заканчиваются такие истории в реальности, а не в книгах и кино, но почему-то всё равно втянулась. Вместо того, чтобы схватить девчонку за волосы и приволочь, бросить под ноги исполненным приказом. Заслужить милость свыше, дополнительный чек в премиальные и равнодушный взгляд. Эмгыр на всех смотрит, как на пустое место. С учётом провалов, на Кагыр — особенно. — Ты была бы уже мертва, — говорит она, когда Цири разворачивается, хватаясь за нож. — Не спала двое суток. — Никто не будет ждать, когда ты выспишься. — Не беси. Цири промаргивается, вглядывается в неё — глаза сонные, но привычно яркие и большие на бледном лице. Даже всё ещё бурый шрам не умаляет их цвет. Цири давит зевок, едва морщится от наверняка кольнувшей в скуле боли — рана всё ещё заживает, слишком глубокая и заметная, а потому Цири и носа не высовывает наружу. Слишком приметная для камер и снующих ищейках. — Тебя долго не было, — она вылезает из-за стола, потягивается ломано, без привычной кошачьей мягкости, потому что мышцы задеревенели от стольких часов безвылазного сидения. — Не могла прийти, — Кагыр спокойно её взгляд встречает. Цири не прячет подозрений, не юлит и вокруг да около не ходит. Спрашивает прямо и в лоб, и сейчас Кагыр видит бегущую строку — предчувствие вопроса. Или вопроса, замаскированного под лениво высказанный факт. «Передай соль и скажи, ты ведь всё ещё не слила всю инфу обо мне своему начальству?» — Думала, ты вообще не придёшь, — Цири говорит мягко, ерошит собственные волосы, сейчас больше на солому похожие. Необходимость влезть Нильфгаарду под кожу, выпотрошить и выбить побеждённый скулёж — вся её ярость заставляет час за часом просиживать, изучать, копать и биться головой о стены, о которые обычно убиваются. — Думала, — продолжает Цири медленно, словно вышагивая по льду; слишком хрупкому после первых морозов, — что придут другие. Знаешь, в кожаных куртках, как у тебя. Непременно с рациями и пушками с глушителями. Кагыр терпеливо трёт переносицу — в лучших кинематографических традициях тех, кто задолбался. — Я не могу поставить под удар свою семью. Ты ведь это понимаешь. Звучит как дебильное оправдание. Звучит так, будто Кагыр что-то должна этой девчонке, но эта напускная ложь жжёт изнутри. Кагыр — должна. Разрушенную жизнь современной принцессе. Наверное, счастливую. Цири оглядывается на стол, ведёт пальцами по поверхности, а затем тянется к ноутбуку и опускает крышку. — У тебя была возможность. — Я всё решила, когда пошла за Геральтом, чтобы найти тебя. Цири вскидывает на неё глаза. — Ты же понимаешь, что тебе придётся всё время лгать? Не день и не два. Всё время. Семье, начальству, даже самой себе, чтобы не запутаться в нагороженном, — она губы жмёт смешливо. — От этого не будет выходных или отпуска, или премии. Иначе ты труп. Мы все трупы. — Ты правда мне будешь о трупах рассказывать? — Кагыр хмыкает. — Хреновый из меня мастер пафосных речей, — согласно отвечает Цири и улыбается. Кривовато, а затем подавляет зевок, прячет в сгибе локтя. — Возможно, стоило сначала налить тебе чай. Кагыр слишком быстро привыкает к её ядовитости, чтобы научиться различать полутона. — Я не приведу сюда людей Эмгыра. — За мной идут те, кто гораздо страшнее него. Иногда я не уверена, что они вообще люди, — отбривает Цири, теряя свою игривость. Глядит исподлобья, снизу вверх. Кагыр шаги её считает, когда она подходит ближе. — Я убегаю уже не первый год и порядком устала, что моё имя и моя сущность рисуют мишень на спине. Моей и моих близких. Ровно настолько, чтобы каждому, кто вздумает забрать у меня — меня — я всажу пулю в лоб без лишних разговоров. Так что? Стоит этот риск всего? Кагыр смотрит ей в глаза, но замечает узкие дорожки вен под слишком тонкой и светлой кожей. Цири порой кажется неземной, неправильной — и от того притягивающей взгляд. Кагыр посмотрела однажды и не смогла отвернуться. Сначала в желании поймать, а теперь — в необходимости встать рядом, перед ней же, защитить и не позволить повториться тому, что оставило отпечаток на её лице. — Нильфгаард не прощает предательств, — медленно говорит Кагыр, подавляя желание прочесать пару светлых прядей волос и убрать их Цири за ухо. Та глаза прищуривает. В вызове. Не осознавая того, как же похожа на своего преследователя. — А я не прощаю Нильфгаард, — заканчивает Кагыр. Цири наклоняет голову по-птичьи и почти улыбается. — Пожалуй, теперь я налью тебе чай.