«Меня ведь вообще никогда не любили»
Измайлов взрезается пенящимся валом под её колдовскими глазами сверху-вниз. Взгляд у Рыбкиной голый, влажный, разрывными пулями прокручивающий внутренности в своей немыслимой тесной связи. Она жмётся к нему в полумраке недостроя как к единственному спасению, последнему шансу и слабой надежде оставаться — пожалуйста, будь моим — смыслом. Гриша в эту секунду прощает ей буквально всё, все игры и спектакли, все выебы и заёбы, всю ненормальную пугающую одержимость. Он ведь действительно для неё значит многое… Совершенно незнакомый, чужой, напечатанный в глянце журнала, призрачный идол, ставший не мечтой и не целью, а грёбанным значением и абсолютом пересечения всех линий крохотной вселенной. Измайлов и представить себе не мог, что такое вообще существует. Он даже не догадывался, что кто-то способен на такую немыслимую добровольную преданность и желание отдавать всего себя ради другого. Гриша бежит к ней по сколам асфальта, под снопами искр уличных фонарей, успокаивает дрожащий клокот во всём теле и стучащее набатом о рёбра сердце. Находит, смотрит вглубь, наступая на острые края сломанной внутри девочки и тянет руки, чтобы ближе, чтобы к себе, чтобы тесно, чтобы вместе, чтобы навсегда… Измайлов в её стонах собственное счастье разглядывает, влажно целуя куда придётся. Трогает, гладит, сжимает, запоминает её всю, чтобы сохранить это в себе и держать-держать-держать. Он ощущает судорожный пляс её пульса через всё тело, когда Рыбкина изгибается под ним дугой, всеми силами стараясь обуздать рвущиеся наружу слёзы. Она вплетается в его кожу тихим всхлипом, жаркими объятиями и оглушительным познанием удовольствия на дне зрачков. Гриша сглатывает. Тянет из неё очередной поцелуй и, сгребая в охапку, падает в сон, разморенный теплом чужого тела. Грише просто великолепно. Через едва ли десяток часов его на тяжёлые трескучие хрипы ломает от откровения Ники в раннее утро. Он поддаётся желанию защитить и выпроваживает сестру, молясь всем богам, чтобы Рыбкина не проснулась. Изгладывается в беззвучном крике, полузадушенно, полузатравленно, смотря то перед собой, то на мирно вздымающееся неопасным морем в такт чужому дыханию одеяло.Ёбаная семейная драма.
Алиса встаёт у Гриши поперёк горла. Снова. Он трусливым псом сбегает, не находя в себе силы поговорить, откидывает Рыбкину прочь, вновь ужом под её губами извиваясь. Угрюмо молчит на её вопросы и искреннее непонимание такой смены полюсов. Измайлов мотает головой, прячась за спутанной светлой чёлкой и отходит как можно дальше: им рядом тесно, жарко, невыносимо. Теперь. Демон борется с чудовищами внутри себя не на жизнь, а на смерть — его к ведьме тянет необъяснимо сильно даже после всей вскрывшейся правды. Он на выбоинах чужих скул взглядом линии рисует, пением десятков воронов в собственном нутре бьётся и бежит-бежит-бежит от себя. Алиса — табу. Алису — нельзя. Алису хочется до потери сознания. Она пятьдесят девятым ржавым прутом ему под рёбра вонзается, когда в нахохлившийся комочек сжимается на диване, пока её фотографиями из прошлого с лёгкой руки Гриши перекручивает и снова ломает. Ей отцовские кости поперёк горла до кровавых срезов и гнойных дорог, она тёмно-вишнёвой венозной ненавистью захлёбывается, бурля и кипя, когда выдыхает признание Грише в лицо. Пенится в отражении синих глаз, испаряется с шипением и на каждом втором слоге в подреберье воет снежной вьюгой, прося-умоляя его остаться. Первые лучи солнца выжигают между ними пропасть, которую не преодолеть, не перепрыгнуть и от которой не избавиться. Измайлов выдыхает, вроде бы, свободно. Рыбкина перестаёт дышать совсем. Алиса вдоль его глотки со свистом пролетает, колючими краями вспарывая желудок, когда исчезает внезапно и без оснований. Измайлов до трясучки боится за неё, неуправляемой торпедой сносит всё на своём пути, лишь бы найти, лишь бы успеть. Он никогда не подумал бы, что ненавидеть собственную сестру может быть настолько просто и до прозаичности легко. Ника ему кислород перекрывает своей выходкой и тупым, идиотским, до зубного скрипа бесячим «я хотела как лучше». Гриша с дырой в брюхе ползёт к Алисе, вцепляется-вгрызается в неё так, что непонятно становится, кто за кого держится, и жмётся-жмётся щекой к её холодному носу, в половине бреда шепча, что всё будет ровно. Рыбкина вину перед ним заглаживает неуклюжей заботой, пока Алёна на горизонте не маячит, и в угловатой рутине сжёвывает новый поток извинений под его внимательным взглядом. Она ему всё ещё поперёк горла, всё ещё мешает глотать, постоянно чувствуется рядом и хлюпает всеми жидкостями в аорте. Измайлов наизнанку выворачивается, насильно себя за узды направляя в спокойную и размеренную жизнь: Алёнка ведь хорошая. Демон себя паскудой и предателем чувствует, когда Рыбкина рядом крошится после очередной улыбки, проскользившей мимо неё. Она в остовы костей вбивает железные пласты, чтобы стоять, чтобы стрелять, чтобы быть. Кутается в защитные пятна куртки, перетягивает хвост, будто собственную глотку, и потирает зудящее тату — ползучим гадам в ней такой расклад тоже не по душе. Алиса отпускает его с десятой сигаретой и четвёртой стопкой водки. Он отпускается и тут же бумерангом бьёт в лоб обратно, крича в телефонную трубку о новом потоке дерьма, в который они вляпались по самые уши. Алиса смеётся, называет его истеричкой, съедая окончания вместе с долькой лимона, и сломя голову несётся к нему, потому что позвал, потому что сейчас, в эту секунду, она ему нужна. Алиса топит себя в адреналине и сугробах, снегом осыпает всё вокруг, и хохочет, в ломаных нотах пряча другие трещины. Несуществующей пятьдесят девятой пулей демону в лоб попадает, давясь скошенной гримасой оскала. Стреляться холостыми патронами оказывается до жути весело. Измайлова клинит через минуту, если не меньше. Он работой перекрывает очередное желание снести всё построенное, оставшись с ведьмой, и зимнее безумство заканчивает бархатной коробочкой, наскоро всученной в руки Алёнке. Тяжело сглатывает, когда Алиса тянет его в дом, будто бы для дела, а по правде — ухватить последнюю возможность остаться вместе. Не жмётся, не трогает, не целует — просто рядом дышит и слушает шум крови в собственных ушах. Поражение признаёт до сжимающих сердце рёбер честно, колко шуткой бьёт в ответ на больше ничего не значащие фразы и уходит. Уходит так, чтобы не вернуться: нахуй это всё. Гриша капиллярами в чужих склерах лопается, задевая карий ободок радужки, когда мнётся с кольцом в руках и суетливой Алёной в белом платьице рядом. Рыбкина смотрит в него затравленной ненавистью и деланно холодным безразличием. Разворачивается и исчезает, с каждым шагом выжигая внутри горечь ошибки. Она проклинает этот грёбанный мир и уже в который-Будь счастлив, дьявол.
Измайлов тем временем в завитках облаков ловит тупое сожаление, а от поддельного тепла Алёны рядом раздражается не хуже крапивных ожогов. Он думает о ведьме. Он надеется, что у неё всё будет ровно. Алиса бросается в омут к самым отборным чертям со всего маху и больше ни о чём не жалеет…Гриша встаёт поперёк горла у себя.