Встану рано утром, выпью чашку ртути и пойду подохну в этом институте

Иноске выебурит с утра пораньше и бегает по комнате с мокрой башкой, брызгая каплями повсюду. Ковёр, ламинат этот ебаный под ковром, одеяло — всё темнеет в неровную кляксообразную крапинку от воды, и кажется, будто у Зеницу не сосед по комнате после душа носится, а собака с прогулки вернулась. Жить с Иноске невыносимо. Эта мысль в сотый раз стучит в бедную, жжёную-пережжёную осветлителем головушку Агацумы, отчего хочется притвориться мёртвым сусликом в кровати и меланхолично остаться доживать последние часы под песни Ланочки, которая Дель Рэй, глядя влажными глазами в потолок. — Бля, бля, бля, опаздываем, Моницу, хуле ты лежишь? До его костлявого плеча настойчиво дотрагивается рука Хашибиры, трясёт его, мол, вставай, бля. От этих потуг на душе только гаже. Зеницу ненавидит рано просыпаться, собираться из-под палки, шумного соседа по общажной комнате и сырость. Последней сегодня и так слишком много (спасибо, свинота), поэтому заламывания рук и истеричные всхлипы он решает отложить до вечера. После пар можно будет упасть лицом в подушку и проплакаться. Как раз один будет, без сраного Иноске. — Оставь меня, мне плохо. — Ой, ля, не начинай, а. Чё опять? — Я, возможно, тут умираю от температуры, а ты меня кошмаришь прямо ни свет, ни заря! — У тебя либо рак жопы, либо бе ды с баш кой. Заебал, Моницу, подъем, нас Гонпачиро ждёт. Зеницу клянётся и божится, что душевных сил ему помог набраться не светлый и выдроченный образ лучшего друга и по совместительству безответного краша, а совесть, которую в него дедуля ещё в раннем пиздюшестве вколотил. Во всяком случае, он опускает стопы в резиновые шлёпки, идёт в ванную, продолжая причитать на нерадивого соседа-катастрофу, и чистит зубы. Пары через полчаса, времени на дрочку нет, Танджиро отправляет в конфу мем с грустным котёнком. «Вы где?» Котёнок на фотке обливается слезами, снизу всратым шрифтом подпись. Может, всё же подрочить? — Моницу-у-у, хватит лицо красить, шустрее! — Ну да, у меня ж не такое смазливое ебало, как у тебя, свинья. — Ой, иди нахуй. Хлипкая дверь их спальни дребезжит от сильного удара о косяк, обозначая уход Иноске. Не дождался. Не больно-то и хотелось. Зато можно прям без белья до комнаты добежать, ловя влажными щиколотками гулящие общажные сквозняки. Ходить в неглиже при Хашибире — моветон и стыдоба, несмотря на то, что тот сам щеголяет в одних только трениках, а всё виноваты агацумовы заёбы и харассмент от тупого кузена. Кайгаку постоянно его трогал там, где не надо, шлёпал по худощавой заднице и пидорасил на чём свет стоит. — Шалава ты, Зеницу. Ша-ла-ва. Рот у тебя этот твой блядский так и просит хуйца соснуть. Это у них вместо здрасьте было. Неудивительно, что бедный и зашуганный Зеницу спидорасился и высветлил волосы, потому что Кайгаку тащился с брюнетов. И вот до сих пор ему приходится носить мешки из-под картошки вместо нормальной одежды и корни ежемесячно подновлять, а то рисковать не хочется, что бы там не говорил про свою натуральность Иноске. Ещё дед повторял, что лучше перебздеть, чем недобздеть. Танджиро, кстати, его подождал возле аудитории, поздоровался, Зеницу уже словил гейскую паничку и микроинсульт, пока пялился на вытянутую руку с контейнером. — Тут бутерброды. Иноске сказал, что вы не завтракали, ну, я и взял из дома побольше. Живёт Камадо вместе со своей многочисленной роднёй буквально в минуте ходьбы неспешным шагом, так что Зеницу особо не удивляется. — С-спасибо. Голос у него ломается как у пубертатной школьной аниме тянки из сёдзё при виде семпая. По лицу сразу удушливо расползается уродливыми пятнам румянец. Блять, Зеницу, соберись. Внутреннее Я у него ни разу не храброе, вообще не альтер эго, а точь-в-точь такое же ссыкло, как и он сам. Оно не помогает, пищит только мотивирующие и крутые цитатки из пацанских пабликов. Приходит в стотыщный раз мысль, что помощи ждать неоткуда, всё сам, всё сам должен. Сам дрочишь и сам же гасишься от краша. Пары пролетают стремительно. Взгляд всё время с конспектов сползает на коленки Танджиро, на которые так и хочется опустить руку, погладить, нарисовать пальцем пару узоров, скользнуть рукой выше по бедру и… и Зеницу сидел всю социологию со стояком и горящим со стыда еблетом. Иноске храпел. Камадо мягко касался его плечом и проецировал вокруг себя недоумение, обеспокоенно оглядываясь на паникующего в этот раз по непонятной для него причине Агацуму. И конечно, гиперопека от бэст фрэнда не заставила себя долго ждать. — Зеницу, что случилось? — спрашивает Танджиро, подловив его в туалете, куда Зеницу по привычке ходил поплакать-подрочить между парами, чтобы не сдохнуть от переизбытка чувств. — Что случилось? — Тебя кто-то обидел? У тебя на лице всё написано! Воображаемый голос Иноске в голове гогочет: «Чё с ебалом, мать жива?» Тщедушное тельце трясётся как в припадке, когда Камадо подходит к нему в плотную, обнимает и причитает, что всё будет обязательно хорошо, прекрасно, десять из десяти, а на любимые чипсы скидон начнётся. «Блять, отойди, отойди, отойди, сука, ну, Танджиро, ну отойди-и-и». Мантра, повторяемая по третьему разу не помогает, они всё ещё обнимаются, а через секунду Агацума вмазывается мокрым, солёным от слёз ртом по горячим губам своего (не)друга, в отчаянии прикрывает опухшие веки, чтобы не видеть отвращение в чужих глазах, и ждёт, когда ему сломают его заплаканный ебальничек, чего не происходит по ощущениям целую вечность. Это всё грёбаные нервы, тревожность, безответная любовь, глаза эти, блять, красивые, вишнёвые как любимая иноскина блейзуха. Это просто срыв и крик о помощи, мол, полюби меня, пожалуйста, ты же видишь, что я без тебя задыхаюсь! И ведь правда, лёгкие без кислорода сжимаются больно в груди… А потом приходит осознание, что это от слишком долгого поцелуя. Зеницу отстраняется с охуеванием во взгляде и сильной отдышкой, судорожно глотая воздух, и машинально переводит взгляд на Танджиро, который алее советского знамени, облизывающий довольно губы. — Что это нахуй было? — спрашивает невовремя зашедший в туалет Иноске. Немая сцена.