Тимьян

Генья глубоко пожалел о том, что поборол свой многолетний страх: лучше бы и шло оно так, мимо, медленно, невероятно маленькими шагами. Он мыслит, что, может быть, годы свое взяли бы — хотя так и до глубокой старости недалеко. Если они до нее доживут. Генью к брату тянет. Вина под сердцем тяжелым-тяжелым камнем, который, хочешь не хочешь, а надо двигать — как тот гребанный валун через город, только проеб свой тащить надо через душу. А это не только необходимо, но еще и больно. Генье помогают мантры. Он любит их петь — тело сливается с землей, сам как камень становишься, чувствуешь не свою кровь — кровь земли. Странное ощущение, но это пока единственное, что уводит его от навязчивых попыток задавить себя самобичеванием. Генья думает, что он слабый. Ему многое страшно, каждый оторванный собственными зубами кусок от демонического тела — это огромный шаг через дикую в животе тряску, потому что он, в отличие от /настоящих/ охотников не одолеет ее размеренным дыханием. Но одолеет тихой монотонной мантрой. Недавно совсем Генья вернулся в окрестности поместья Химеджимы-сенсея просто так. Генья не был тем, кто мог унаследовать дыхание Камня, но были кроме него, талантливые, /настоящие/. Он смотрел на них не столько с завистью, сколько с глубокой досадой, вспоминая свою тяжелую детскую болячку и почему она вообще была. Сам дурак, страдай теперь. И ладно бы так: Генья не заслужил столько внимания, сколько ему дает Химеджима-сенсей, обеспокоенный, как считал Генья, своим самым бестолковым учеником. Генью всегда гоняли, шпыняли больше, да и… Со временем он понял, что, вообще-то, получает знания куда более глубокие и сложные, чем остальные — прежде непонимаемая ци, какие-то философии, которые казались ему мелкому чепухой, а теперь складываются в более менее понятные картинки. Генья учится. Кроме того, Генью всегда-всегда в поместье сенсея ждут — отчего-то он в любое время рад Генье, гладит его по голове при встрече, не говоря порой ничего осмысленного, но вполне может напеть какую-то добрую молитву о здоровье и крепости духа. Генья привык. Он и сегодня едва не схлестнулся с Гемеем у водопада. И Генья к нему подошел бы, как всегда, может, даже рассказал бы о своих успехах, потому что подсознательно любит видеть в теплой учительской улыбке гордость и радость. Это воодушевляет и просит собственный дух верить в то, что Генья не просто так жив остался. А то он слишком часто в этом сомневается. Но сейчас он не подойдёт, не может. У камня, оголенный до пояса, как каждый здесь, сидит старший брат и что-то рассказывает, упоенно так, злостно, и Генья не понимает что — его трясти, как в бою, начинает, он прячется резко за дерево и старается не дышать. Блять. Что-то заставляет выглянуть из-за матерого ствола, всмотреться в крепкую братову спину, крытую шрамами всю — вот уж эталон. Генья ловит себя на мысли, что тело у брата безупречно, и никакие шрамы не скроют естественной красоты сильного человека. Генья сводит брови, тихо-тихо выдыхает и медленно, стараясь, чтобы едва его было слышно, отступает. Не хватало еще встретиться с Санеми вновь — после того, что ему пришлось узнать. Генья очень надеялся тогда, что брат поймет его, но к чему вся херотень эта бесполезная вообще имела веру — они столько лет не общались лицом к лицу. Санеми другой и пугает его бешено-злым взглядом их отца. На следующий день все тихо, вроде как, было. Генья тренировался потихоньку бок о бок с Танджиро, ведь они даже подружились — во всяком случае, так считает Камадо и совсем этого не скрывает. А Генья на это просто молчит. — Я не хотел, чтобы так было, — вместо человеческого разговора повторяет он не в первый раз. Генья ощущает себя виноватым в той гребанной ситуации, когда Танджиро получил за Генью все его шишки. Стыдно. Танджиро в ответ только светло улыбается, и Генье немного страшно — не дай Будда, и яркая камадовская улыбка угаснет тоже. Как улыбка старшего брата. Для Геньи она была много ярче. Как мамина. — Он любит тебя, — вместоответа говорит Танджиро, и Генья точно знает, о ком. — А за что? — спрашивает Генья, вполне для себя резонно. А Камадо заливисто смеется, потому что, ну как это — за что? Ответ висит в воздухе, а мгновение спустя Танджиро меняется в лице, серьезнея и смурнея. Генья чувствует, как его за шкирку берут, и сперва успешно сопротивляется, ловко выворачиваясь и освобождаясь. Потом — ловит крепкий такой, до звезд в глазах подзатыльник. Что за херня такая? — Куда собрался? — звучит знакомый до боли голос, и Генья осознает, что попал.

*

— У тебя индивидуальная программа, — проговаривает брат. Генья вообще нихера не понимает — несколько дней назад Санеми во все поместье свое орал о том, что Генье следует оставить дело охотника и вообще нечего ему в организации делать, и в поместье этом чтобы ноги не было — прочее, прочее. А теперь привёл его сам обратно. — Сперва у Тенгена, потом у Обаная. Потом ко мне приходишь, добиваем это и видно будет, бестолковый ты или действительно охотник. Это ясно? Санеми смотрит на Генью холодно. Младший не отводит взгляда, отчаянно цепляется за взгляд Санеми, пытаясь рассмотреть, поймать хоть что-нибудь, блять, кроме гребанного отвращения, которым брат что в тот раз его одарил, что сейчас осыпает охотно. На, жри, деточка, внимание. Но Генья не задает лишних вопросов и бумагу, где всё, как дебилу, ему расписано, послушно берет в руки. Он сделает. У Геньи немного выбора.

*

Охотники верят, что Шинадзугавы помирились, но никто не смеет спросить об этом прямо. Кроме Танджиро. — Ты теперь с ним живешь. И как? — глаза у него беспокойством и восторгом одновременно горят, хотя на кой черт спрашивать вообще — он же нюхастый, он же даже самый маленький страх носом своим псиньим учует, и Генья недоумевает тому, почему вообще псинами называют его да брата за их спинами. У Камадо лучше получается: вот уж кто псина, прямо-таки военная, на страже порядка и все такое. На самом деле Генье не хочется отвечать на его вопрос, потому что трагедия ни разу не в совместном проживании. Впрочем, это тоже херня какая-то. Генья стал часто видеть Санеми. Тот вообще нихера не стесняется: его поместье, его правила, его распоряжения. Генья почему-то машинально послушный, сам с себя охуевает, видимо, старания и терпение Химеджимы-сенсея даром не прошли. И все бы ничего, да у Санеми, оказалось, привычка с утра таскаться по дому, пока в порядок не привелся, в чем их любимая маменька родила, хотя вряд ли это удобно. Впрочем, скорость, с которой Санеми влетает в форму — неебическая, и Генья иногда тайком залипает на это. Да он просто залипает, хули там. А еще он все время сдерживается, чтобы не попытаться выпросить братских объятий, вспоминая ночами глубокое детство и ревя в жесткую подушку. В остальном же все неплохо. Наверное. — Нормально все, — говорит Генья, хоть и не понимает сам, что нехило врет.

*

Узуй-сан хмур, работает то с пачкой особо расхлябанных охотников и едва пришедших с довольно дальних земель, то с Геньей, у которого задача посуровее остальных: ему «просто бегать, нещадно бегать» сменяется непрерывными кругами силовой нагрузки, да такой, от которой мышцам дико не хватает главного — кислорода. Узуй знает, что пацан-то хилый на самом деле, не дышит же, как надо, и клинок его стального цвета — бестолковый, в общем, но ведь не только его этап прошел, а очень даже недалеко от товарищей вечно несущегося вперед Танджиро, у которого словно пороховница, а не задница. Это о чем-то говорит. Генья замечает его странную серьезность, хотя обычно — Узуй-сан весь из себя «яркий», как он говорит вечно, и ни разу вот не мрачный. Пару раз Тенген подходил к нему с видом явной недосказанности, молчал напряженно и уходил, добавляя кругов сверху. Генья не может сопротивляться, он делает все машинально. Приходится машинально, потому что тело на издыхании, и падает Генья тогда только, когда доходит до своей комнаты. — Что же так, сука, больно… — сам себе шипит и медленно, осторожно дышит, повторяя, как наказывал Химеджима-сенсей: живот, грудь, ключицы, ключицы, грудь, живот… Он лежит на полу прямо, потому что грязный и никакущий совсем не хочет ложиться на футон, а дойти до бани, да даже до колодца — просто умыться — тупо не может, сил дышать нет. Только инстинктивное стремление тела жить заставляет делать его вдохи и выдохи, как можно медленнее, как можно ласковее. И Генья ощущает вдруг острую нехватку кого-нибудь — лишь бы рядом и руку на лопатку положили. Тепло чтобы было. Он помечтал мгновение, чтобы аники вошел, чтобы волосы ему, как в детстве, пригладил. Чтобы увлекся странным ощущением, с каким почесывают коротко выбритые виски, чтобы голову Геньи себе на колени положил и сурово наказал — спать. И Генья засыпает, будто Санеми действительно дает ему команду, и фантазия сама дорисовывает его близость и беспокойство, которых так Генье не хватает — так хоть во снах мерещится, после которых он и плачет — не заслужил же. И на этой только мысли еще держатся его легкие, претерпевают ежедневные экзекуции, потому что тело в унисон с душой надеется — он заслужит хотя бы прощение брата, но на любовь — никак претендовать не может. Так и носится каждый день. Генья стал вспоминать, что такое кашель просто так — в детстве такое долго-долго было, и мама поила его слабым отваром чабреца с медом, от которого тепло и мягко в груди становилось. Генья и помнит ее запах только чабрецом этим, ставшим родным и полностью воспринимаемым теперь олицетворением матери. Прежде, чем выползать на очередные гонения, теперь уже к Игуро-сану, Генья по дороге через лес стал искать тимьян. И, черт возьми, дома-то было проще — эта зараза росла у них в горшке. А теперь хуй сыщешь. — Я бы и не брался за тебя, если бы не твой брат. Надо же, он еще лелеет какую-то надежду, — по-змеиному гадко заявляет Обанай, извивается в унисон своей животине, и Генья не знает, как это понимать — оскорблением со стороны Игуро-сана или констатацией реальной заинтересованности Санеми, от осознания которой у Геньи будто кишки перемешало. А еще он подумал, что лучше бы к Тенгену пошел. И действительно — лучше бы он ебанул еще пару кругов, потому что драка без конца и передышки кажется персональным адом на земле. Вечером второго дня работы с Обанаем, младший Шинадзугава теперь не только хуево дышит и кашляет — легкие противятся, не только о слабости своей напоминают, а теперь уже кричат настойчиво — они сдохли. Генья смотрит огорошенно в ладонь, вытирая другой рот — рука красным окрашена, противно блестит, и он истерически затрясся. — Блять, блять, блять… Тимьян еще не подсох, но дело к этому шло. Генья судорожно вытирает ладонь о без того грязные форменные брюки и нервно закусывает губу — ну нельзя ему ломаться сейчас, блять. Никак нельзя. Из головы не выходят слова Обаная, картинки утренние пролистываются, когда Санеми бесцеремонно к нему в комнату нагой вваливается с рычащим и громким: «Подъем, бестолочь!» и тут же уходит — умываться. Генья если поспевает за ним, то они даже парой слов перекинутся — и ни разу брат не грозился выколоть ему глаза снова. Ладится. Кое как, через жопу, но все ладится. «Я должен», — про себя твердит и утыкается лицом в свой китель, пачкая его слезами и остатками крови на губах. Не сдастся он просто так, сука, когда теперь брат находится по ночам через стенку, когда перед глазами шанс заслужить его прощение. — Ты живой? — на очередной тренировке тыкает его Игуро-сан своим странным мечом, которого Генья, если честно, побаивается, но в ответ кивает — живой. Ну, как. Чувствует себя мертвым. — Ясно. Поднимайся, мы продолжаем. И Генье ничего не остается, кроме как подниматься и продолжать, блять.

*

Чабрец в его чашке — тёплый, терпким запахом возвращает в детство, обнимая как, что ли. Будто рядом мама. Он рад даже пить его вечерами, горький и без меда, который не осмелился стырить из братовых запасов. Последний день он шёл домой уставшим пару километров, и теперь ласковый аромат детства ощущается, как награда. Генья молодец? Пожалуй… Он надеется услышать похвалу от старшего, как в те далёкие годы, когда совсем маленький Генья помогал маме по дому, будучи ещё слишком неуклюжим для ухода за малышами. Санеми тогда ласково трепал его по ещё мелкому хохолку да нахваливал, чтобы у него не отбивалась охота трудиться. Понимал же, блин. Ему было лет одиннадцать. У него была мягкая улыбка. Генья жмурится, внимая чуть вязкому вкусу несладкого тимьяна — он его передержал чуть, а мед тайком не стал искать, потому что либо честно, либо обойдётся. И Генья обходится, пьёт, чувствуя, что повзрослел — в детстве он бы такое пить не стал. В слабо-зеленом чае вместо сладкого привкуса детского счастья осталось послевкусие горькой утраты. Чашку пришлось отставить — усталые лёгкие снова зашлись кашлем, и упражнения как-то не помогли. Ясен хрен — он начал их неделю назад, и что ждать от короткой совсем терапии минут в пятнадцать каждый день — черт знает. Так только. Символично. Этого безбожно мало — напоминают лёгкие, выдавая склизкую, жидкую мокроту с кровью. Генья заебался — он смотрит на ладонь свою, потому что не успел дотянуться до платка на тумбочке, нахмурился, доставая его теперь. Ебанный пиздец. Тайком выстиранный платочек не успел накрыть его руку, блестящую при свете свечи бордовым — предательски зашумели двери, и в полупустую комнатушку, укрытый мягким домашним кимоно, заходит старший брат. Сказать, что Генью нещадно заколотило — не сказать ничего. Во взгляде Санеми — явная, горячая злость и красным идущие по белку сосуды. Генья чувствует, как по спине бежит холодок, и это нихрена не сквозняк — это собственный ебанный страх. Он машинально прикрывает руку платком, хотя поздно уже — все стало понятно. — Какого, блять, хрена? Санеми будто подлетает, совершенно бесшумно, и перед Геньей садится на корточки — тот не успел за ним проследить взглядом и проебал момент, когда перехватили измазанные кровью руки. Санеми настойчиво всматривался в его ладони, а Генья ждал. Ждал, когда перестанет видеть. — Две ебучие недели ты молчал. Кашлял и молчал. — Одну… До этого только кашлял… — Долбаеб, — рыкнул Санеми, выхватив грубым движением платок — сам вытер геньины ладони, сам платок сложил. Чистым уголком — стер кровь и с губ, вынуждая Генью перестать дышать. Лёгкие такой хуйни не потерпели, и ребра в очередной раз болезненно сократились. Санеми прижал тряпицу к губам младшего, не позволяя ему отвернуться — смотрит, как кривится Генья от поганого железного привкуса и неистового кашля. — Убью. Больно? — Немного… Санеми грубо вытирает ему рот, откидывает побагровевшую ткань в сторону, и Генья снова теряет способность дышать, оказавшись прижатым к оголенной братовой груди. Тепло. У Геньи мурашки бегут, и ему кажется, что он волнуется, как влюблённая девчонка. — Ты бестолочь, отото. Санеми звучит спокойно. Его голос еле слышно, он тонким звуком доходит до геньиных ушей, но этого более, чем хватает, чтобы боль в груди — оттаяла. — Аники… — Заткнись. Завтра отведу тебя к Шинобу. И если с Химеджимой Генья ещё спорит, то перед братом — смиренно молчит, лишь бы не оттолкнули, лишь бы не ударили лицом в пол. Лишь бы ему не примерещилось это все. Это кажется ненавязчивым таким, типично беспалевным принятием его давних извинений, и Генья старается очень упихнуть слезы подальше — да неужели, блять. Он заслужил?.. Генья видит краем глаза: Санеми хмурится, привычно напрягает кисть, но вопреки — не сжимает плечо младшего до боли. Им привычка эта дурная от отца досталась, и как бы они его терпеть не могли — избавиться не выходит. Как у Геньи не вышло, так и у Санеми, оказывается. Генье хочется взять его за руку, потому что в детстве это помогало. В груди предательски захрипело в унисон скрипу незакрытых дверей, и Генья глубоко вздохнул — терпит, чтобы вновь не раскашляться, и к его рту снова прижимают платок. — Кашляй давай, идиот. Хрип защекотал глотку, и остановить его не вышло. Сгусток полупрозрачной, едва желтоватой от остатков крови мокроты аккуратно уже собрали, и Санеми снова прижал измученную тряской голову к своей груди. Гладит. Генья почти не дышит, двинуться сам боится, но детская привычка — тянет его к братовой шее. Генья прячет в ней лицо, чувствуя, как всегда раньше следовало — сухие, мягкие поцелуи в висок. Боль под сердцем утихает, и Генья перестаёт думать задним умом, что терпел её зря. — Больше не делай так, отото. — Не буду. Честно, — соглашается, как маленьким соглашался, хотя по факту — не обещает ничего. Они теперь не малыши из левой деревеньки, в которой кое как, да выживешь — оба охотники, и Генья — рискует много больше. Зато теперь он боится много меньше. — Ты не запретишь мне заниматься?.. — Запрещу. Санеми нескончаемо его гладит, перебирает тёмные жёсткие пряди и молчит. Это непривычно — нынче старший шумный, ругается вечно, раздает пиздюлей, и Генья переживает, что спизданет однажды что-то из серии: «Прекрати кричать, как отец». Это будет слишком больно, а он и так проебался. Вот, дважды уже. — Ты какого хрена с матери дурной пример берёшь, мелочь… Из неё щипцами не вытащишь, и из тебя приходится. Хули раньше не сказал? Генья чувствует, что вопрос риторический, но он бьёт по башке виной, и выдать ответ получилось, лишь вжавшись в брата крепче. Правда, он не запомнил, в какой момент отошло все это, закрыв реальность густой чёрной пеленой. О вечере с запахом детства напомнил едва пробивающий бумажные стены солнечный свет — Генья проснулся один. А на тумбочке рядом с окутанной паром чашкой стояла маленькая баночка меда.