17 марта, вторник
17:26
Мне трудно писать, но я знаю, что должен только лишь потому, что обязался записывать всё, что происходит со мной и вокруг меня. Володю ранили. Я не знаю, жив ли он сейчас, мне больно думать об этом. Больше ничего не знаю, только лишь о том, что стреляли. Я еду в аэропорт. Руки сильно трясутся. Боюсь, что опоздал.17:28
Таксист несётся к аэропорту, игнорируя по просьбе Онегина любые дорожные знаки. Только бы успеть, только бы он был жив. Женя не мог сам сесть за руль, слишком тяжело. Взгляд его устремлен в одну несуществующую точку за окном, пальцы выстукивают ритм, сбиваются, и Евгений нервно начинает снова. "Сдачи не надо" по привычке, двери, люди, чемоданы - все проносится перед глазами мутными пятнами. Никто не знает о том, что на холодном кафеле в уборной истекает кровью полумёртвое тело. Метровыми шагами к тому месту, которое назвал заказчик, в панике набравший номер несколько минут назад. Шаг перерастает в бег: быстрее туда, бежать изо всех сил задыхаясь. За мраморной бледной кожей пылают тысячи костров, жжение в горле, и разрывается грудная клетка. Под рёбрами снова вакуум, желающий затянуть в себя все вокруг, засасывающий и липкий. Болезнь. Женя залетает в уборную, чуть ли не выламывая дверь, кидается на колени, не чувствуя ушибов. Глаза Ленского закрыты, блестящие волосы раскиданы по белоснежному лицу. Онегин берет его за руку, но не чувствует ничего, кроме мёртвого холода. На груди по белой футболке расползается алое пятно, кровь течёт на ледяную плитку и на дрожащие запястья Жени. - Володя, Володя, пожалуйста...- он шепчет чуть слышно, но в его голове каждое слово звучит ударом колокола в отпевание, печатью ставится на справке./Глядит, зовет его… напрасно../
Женя проводит трясущимися пальцами по тёмным волосам Володи, окрашивая пряди в красный цвет, благодаря тёплой крови. Фиолетовый и бордовый. Как следы на шее. Сейчас слишком стыдно за всё это. За укусы, за азарт убийства, за ресторан и проститутку. За всё. Надо срочно делать что-то, пока ослабшее сердце ещё борется за жизнь. Женя перевязывает рану куском футболки, осторожно поднимает тело и через почти безлюдный маршрут в беспамятстве несёт к черному сияющему мерседесу, на котором приехал Володя. Если кто-то и обратил внимание на окровавленное тело, то взгляды их не замечены, сейчас гораздо важнее другое... В больницу Ленского везти нельзя - вскроются многолетние преступления, и Володя из больницы угодит прямиком в колонию, причём надолго. Мало кто из частных врачей согласится спасать преступника, а о личностях двоих парней догадаться, в общем-то, не составит труда. Ещё давно кто-то из знакомых говорил о "чудесном докторе", который примет кого угодно и когда угодно и от скуки, и от утешения, что он находит в медицине. Онегин всегда держал адреса в памяти, поэтому без труда возобновил улицу и номер дома в сознании, тем более когда оно накалилось ужасными тягостными чувствами."Это я виноват, только я. Он не заслуживает, лучше бы стреляли в меня, я бесполезен, но не он. Из-за меня он ранен, всё из-за меня. Я даже не попрощался с ним тогда, я бросил его, просто бросил. Только бы всё обошлось, прошу, я никогда, никогда больше не..."
Металлический визг, вырывающийся из сдавленного горла дверного звонка, отдаёт в ушах мерзким отзвуком. Дверь распахивается, впуская Женю в помещение. Всё как в тумане, ясно видится только недвижимое тело на руках со стекающей по сиреневым губам бордовой струйкой. Видится, как кто-то тянет за рукав в какую-то комнату, как этот кто-то укладывает Володю на операционный стол, разрезает на нём пропитанную кровью футболку, как выталкивает за дверь кабинета, потому что голоса его Женя не слышит. Онегин не хочет отходить от Володи, он боится, что его больше никогда не вернут, что с наигранным сожалением разведут руками над порезанным и заштопанным мёртвым телом. Хочется чувствовать ещё чуть тёплые плечи, видеть отливающие синевой волосы и быть уверенным, что Ленский тут, рядом. Время кривится и ломается, искажая пространство. Всё это кажется нереальным, абсолютно нелогичным глупым сном. Если бы. Боль в груди упрекает, сдавливает так, что бедное сердце бьётся о ребра, в попытках сломать решётки грудной клетки, которая стала тюремной камерой. Страх. И выражается он не в ужасе и желании бежать, как в фильмах, а в полном ступоре. Всё тело напряжённо и не может двинуться, а каждый глубокий вздох уколом пронзает лёгкие. Женя с отвращением вспоминает ресторан, коньяк и девушку. Слишком дико, слишком пошло. Буря тогда захватила и в своих бешеных оборотах вскружила голову. Сколько мерзости. В горле горечь - плата за пьяное безумство. Закрыться руками, забиться в угол и тихо прерывисто дышать. Последний горький глоток - цена за выпитое вино; перетянутое удушьем сознание и лихорадка - стоимость грехов."Почему не я, почему он, он ни в чем не виноват, только я, я. Не ему отвечать за сделанное мной, одному мне. Почему ему вся боль, не мне? Господи, зачем ты принёс ему столько страданий, зачем ему, а не мне?"
Он шепчет что-то в полусне, но ясно слышит каждое своё обезумевшее от отчаяния слово. Изможденный разум теряется из-за искусственной асфиксии. Невидимые ремни, стянувшие слабеющее тело, растворяются в бесполезном потоке крови и исчезают, запутавшиеся в паутине вен."Боже, я не просил тебя ни о чем, не раскаивался никогда. И теперь время попросить и раскаяться: я во всём виноват, пожалуйста, не дай ему погибнуть из-за меня..."
В бреду видится дом. На согретую солнцем траву соскакивает с забора ворон, поднимает чёрную блестящую голову и смотрит на маленького Женю, сидящего на подоконнике у настежь открытого окна. Одиннадцатилетний хорошенький мальчик играет с самым, что ни на есть пистолетом, с настоящим пластмассовым дулом, и стреляющим реальными пластмассовыми пулями. По-настоящему греет солнце, по-живому дует тёплый ветер и совсем по-настоящему падает с испуганным карканьем ворон с простреленной ненастоящим патроном грудью, которого ждёт самая настоящая и долгая смерть. Бред на пару секунд прерывается, и слышится сквозь уходящее карканье пищание медицинских аппаратов. И снова падение. Мальчик перескакивает через оконную раму, напуганный и никак не может поверить, что птица не улетела и не улетит. Он держит в ладонях чуть помахивающее бесполезными черно-синими крыльями тельце и плачет слезами ужаса."Лети, пожалуйста, лети..."
Он несёт птице воду, мясо, кладёт на мягкую подушку, но ничего не помогает. Без надежды Женя падает на траву, закрывая лицо руками и плачет, плачет. Дверь в кабинет открывается, и спустя три твёрдых шага оказывается перед Женей высокий красивый молодой человек с длинными светлыми волосами. - Жить будет, можете не волноваться.***
17 марта в шесть часов вечера мне довелось оперировать молодого человека, на вид восемнадцати лет, с огнестрельным ранением. Не могу сказать, что волновался за исход операции, в любом случае риск мне интересен, иначе я не связал бы свою жизнь с хирургией. Пациент жив и скоро придёт в себя. У меня остался на ночь его "спутник", если можно так выразиться.Он не сказал ни слова в моём присутствии, более того - говорить с ним не было абсолютно никакого смысла, так как он не воспринимал речь вовсе. Я разрешил ему остаться в моей квартире, ведь в конце концов именно его друг, а точнее операция над ним, подняла мне настроение.
***
Евгений Базаров - двадцатиоднолетний врач, экстерном получивший высшее образование в престижном ВУЗе и, должно отметить, нелегально работающий хирургом. Именно поэтому он и известен в кругах тех, кто не желает попасться властям и "comparaître devant le tribunal"*(1), как выражается Онегин. Ничего более в жизни, и в успевшим изрядно надоесть Петербурге, не приносит такого наслаждения ему, как хирургия. Непринципиальный Базаров не питает жалости к пациентам, относится к ним едва ли как мясник к баранам, за исключением нескрываемого интереса. За год незаконной работы талантливый врач нажил авторитет и достаточно средств для содержания собственных кабинета и операционной.18 марта, среда
10:03
Л енский открывает глаза и размыто, через головокружение и спутанность сознания видит белый потолок, освещенный золотистыми квадратами тёплых лучей. Пищат ритмично аппараты и приятными отблесками играет жидкость в капельнице. Приглушённая Кеторолом боль в груди, анемия, ленивая подбитая мысль волочится и ползёт еле-еле по извилинам мозга - одним словом, хреново. В комнату входит Базаров и, вовсе не обращая внимания на очнувшегося Владимира, начинает записывать что-то, поглядывая на экраны приборов. Поднять голову нет ни сил, ни желания. - Обезболивающее ещё действует? Худое лицо, густые светлые волосы, доходящие до подбородка, голубые глаза и острый прямой нос - мужчину безоговорочно можно назвать красивым, особенно завораживает его холодное спокойствие, выраженное в том числе в идеально до щекочущих слёз сложенных светло-розовых губах. - Действует, - по-немногу Володя привыкает к ощущению, какое в своей голове описывает простым словом "Scheisse"*(2). - В целом как состояние? - Голова кружится. - Анемия. Ещё что-то - Как перед обмороком. Незначительные тягости существования, - Ленский усмехается, поплатившись за это тяжёлой болезненной волной по телу, - В другой больнице, пожалуй, не удосужились бы и проверить, жив ли я. Поэтому мне не о чем жаловаться. - Я интересуюсь не столько твоим состоянием, сколько эффективностью своих методов, - ни тени издёвки, ни движения у уголков мраморных розовых губ. - Так сразу на "ты", и без формальностей, - снова слабая улыбка в потолок, и затем еле слышно, - In der Gesellschaft würde man das Unhöflichkeit nennen.*(3) (полунемецкой душе трудно воздержаться от языка, пришедшего из самого детства и идущего с ним бок-о-бок) - Формальности ни к чему. И к тому же In der Chirurgie gibt es keinen Platz für Emotionen*(4), - Евгений уловил последнюю фразу Владимира и посчитал нужным ненавязчиво осведомить его об этом (немецкий в помощь). - И не возразить. Mein Freund*(5) здесь? - Ленский абсолютно уверен в том, что Женька тут, хотя нет ровным счётом никаких оснований так полагать. - Здесь, но я не потерплю посетителей в своей операционной. - Не буду настаивать.18 марта, среда
13:44
Этой ночью никто в квартире молодого врача не ложился спать: Ленский без сознания, Базаров уже который год не вспоминает о режиме, Онегину же не до этого. До утра он в забытьи смотрел на вымышленную точку в потолке. Голова кругом от всего происходящего. Одно обнадёживает - Володя тут, жив, и скоро-скоро они будут дома. Успокоиться бы и забыть. Но чувство вины? Но боль? Но стыд? - Эй, будешь завтракать? Женя поднимает голову. Базарову, конечно, всё равно, что время близится к обеду. Сейчас Онегину так же всё равно на небрежную и чуть ли не трактирную речь врача. Есть не хочется, но вот завязать разговор с Базаровым, чьё имя он случайно узнал из каких-то документов на столе, сейчас более чем необходимо. О порядке на его кухне нет и речи. Как и везде в квартире, в самых неожиданных её уголках нашли себе пристанище важные бумаги, заметки, упаковки с лекарствами и бесконечные кружки с кофе. Теперь понятно, как Евгению удаётся поддерживать ночной образ жизни (если он вообще спит). В общем-то Онегину не привыкать к беспорядку: до того, как он "подобрал" сбежавшего из родительского дома Володю, приходилось жить одному в съёмной квартире, на которую хватило денег с карточки, предусмотрительно украденной у отца. К слову, очень скоро средств у молодого повесы не осталось (шмот, бухло и наркота - чего уж тут говорить), однако, сейчас не об этом. Под словом "завтракать" хозяин квартиры подразумевал выпить кофе, хотя куда уж тут больше, и заварить доширак. Что ж, воротить нос смысла нет - ешь, что дают. - Это что, с коньяком? - Онегин не то, чтоб недоволен таким сюрпризом в кофе, скорее наоборот. - Верно. Сегодня я никого больше не принимаю, ну а ты, думаю, тоже не против. - Было бы глупо отказываться, спасибо. - Сигарету? - Да, пожалуйста. - Мальборо, Винстон? - Какая крепче. Базаров протягивает новому знакомому сигарету из красной коробки с надписью "Winston classic", которая, как оказывается, скрывалась под очередной кучей бумаг. - Как дела у Ленского? - Ты о том чёрноволосом? - Онегин кивает, - Лежит. Очнулся, шутил. Глицин, если что, где-то в том ящике, истерик мне тут не надо. - Коньяка достаточно. - Друг твой, значит? - Друг. И подельник, буду честен. - Ко мне другие и не ходят. Взаимовыгодно. Послушай, -холодное равнодушие Базарова резко меняется на серьёзность и тревогу. Он зажигает сигарету, которую какое-то время беззаботно крутил между пальцами, - вам обоим надо уходить. - Почему же? - К вечеру здесь будут омоновцы. Кто-то болтанул о том, что я нелегально работаю, укрываю преступников и храню наркоту. Вам бы убираться отсюда, если сами не хотите встретиться с полицией. - Стой, что?! И ты даже не попытаешься уехать? - Мне это не за чем. Бесполезно к тому же. Ищейки отроют хоть в аду. Но был бы ад, и был бы Бог, он уж, пожалуй, вытащил бы меня из этого дерьма. - Эй, я бегал от органов опеки, военкомата, приставов, спецназа - и все это одновременно. Думаешь, у меня не хватит денег, чтоб выкупить тебя и твою квартиру у этих наряженных шлюшек? Забирай свой морфий, или что там у тебя (может, ещё держишь в холодильнике чьи-то почки), пакуй чемоданы и погнали к нам. - Думаешь, отстанут? - Евгений все ещё смотрит с недоверием. - А куда денутся. Тебе всё равно больше ничего не остаётся, а я помочь обязан: ты ж его спас. - Мне не нужны одолжения, но, видимо, ты меня в покое не оставишь. Базаров заправил за ухо волосы и с сигаретой в руке твёрдым каким-то уставшим шагом вышел с кухни, видимо, собирать вещи. Причём и этот шаг, и синяки под глазами, и равнодушный изможденный взгляд - всё это не от недосыпа, кофе и сигарет; скорее, сигареты - от усталости. И от усталости этой не избавиться сном. Она всей своей сущностью так и тянет к пистолету в ящике стола.