«Привет, какие планы на выходные?»

      Мы с ним не виделись на тот момент уже около полугода, если не больше. В прошлый раз, когда я, как всегда проездом, остановился в Нью-Йорке, попутно улаживая одно дельце с Ульрикой, — которой кто-то наболтал, что это я виновник ареста ее поганца-братишки, — я позвал его выпить. Был он весь какой-то сам не свой, рассеянный, на взводе. Все трындел про эту свою девчонку, мол, как она его выводит этим чертовым разводом — в кучу раз хуже, чем было со свадьбой, — между шотами упомянул Рыжулю, которая, в отличие от него, вполне себе счастлива в браке со своим «костылем», «опорой для ее больной ноги» — столько яда я от него никогда в жизни не слышал, особенно в ее отношении. Потом вдруг потупил взгляд, уставился в стакан, — я тогда был почти что трезв, смотрел за ним, насторожившись, — совсем погрустнел, вздохнул, сказав, что Хоби нездоровится.       Я больше за него переживал, если честно; после Амстердама я только и делаю, что переживаю за него. И месяца не протянул, шатаясь в догадках, нагрянул к нему в начале февраля, заявился на порог, мол, привет, вот, пришел узнать, как ты поживаешь, очень надеялся, что ты не выпилился к чертям, родной. Он, кажется, совсем не удивился. Спокойно сообщил мне, что уезжает и что я вовремя приехал, потому что самолет в Филадельфию уже через восемь часов. Мы даже толком не поговорили. Я только убедил его оставить мне свой номер.       Так началась наша маленькая переписка, которую и перепиской-то назвать трудно. Я был занят разным всяким, — в основном работой, но в меня пару раз ударяла идея слезть с наркотиков и бросить пить, однако я очень скоро понял, что если не употреблял — глотал водку литрами, а если не пил — кололся вдвое больше допустимого. Но как только у меня появлялась свободная минутка, тут же писал ему. В основном всякую чушь, вроде: «Какая же отвратная погода в Стокгольме!» или «Шестнадцатичасовые перелеты отстой, даже в бизнес-классе» или «Ты вот знал, что на самом деле картошку фри придумали в Бельгии? Я сегодня впервые услышал, ну и ну!» Он обычно отвечал односложно и никогда не писал в сообщениях о том, как он, все ли хорошо, какая погода в Нью-Йорке или где он там носится со своими нескончаемыми подделками. В периоды депрессивной фазы, — когда пытаешься слезть с героина, после адской боли, будто бы тебя выворачивают наизнанку и мелко шинкуют внутренности прямо изнутри, наступает апатия и немного, или много, хочется выброситься в окно, — мне все думалось, что он не сильно горел желанием поддерживать со мной связь. Бывало даже загонял себя в мысли о том, что он во мне разочарован, что и знать меня не желает, что я раздражаю его всем своим существом и будь его воля, он прикончил бы меня. Не говорит мне об этом, потому что боится, ведь у меня есть связи и пушка. С такими, как я, лучше дружить, даже если это ужасно опасные, ужасно надоедливые ублюдки. В этом, признаться, возможно, и была какая-то небольшая доля правды, но мой больной мозг трактовал это все так, будто бы это чудовищная трагедия и «о боже, мне не стоит жить, если Поттер меня не любит!». Наверное, я всерьез не решился утопиться в унитазе только потому, что физически не смог бы до него доползти.       Конечно, в большинстве своем все мои доводы были бредом. Мы с Поттером были друзьями и этого у нас ничто не отнимет: ни время, ни обстоятельства, ни даже мы сами. Если бы он соглашался выпить со мной из раза в раз только из одного лишь страха, я бы это заметил: Поттер никогда не умел скрывать того, что напуган. Мы были нужны друг другу и нам друг с другом было хорошо, пусть жизнь и раскидала нас друг от друга как можно дальше.       В тот раз я забеспокоился за него всерьез. По нескольким причинам. Во-первых, он напился намного быстрее обычного; во-вторых, говорил какие-то совершенно несвойственные себе вещи: «Словами не описать, как меня бесят эти сраные китайские вазы! Век бы их не видеть!» — и наконец, в-третьих, он расплакался. Никогда я еще не видел его в таком состоянии: он вдруг разрыдался посреди бара, завыл, как побитая собака, заговорил что-то про то, что больше так не может. Я попытался его утешить, обнял, — господи, мне еще никогда в жизни не было так неловко, я буквально не знал, что делать, — но он не успокаивался, просто уткнулся мне в рубашку беззвучно всхлипывая, пока я не привел его домой.       Было темно. Ночь. Свет не горел нигде — мне пришлось выискивать выключатели. Я знал, где его комната, уложил его. Он упал безвольным мешком на кровать и тут же уснул. Мне не хотелось его так оставлять, но я услышал хриплый голос из другой комнаты. Это был Хоби. Старику было совсем плохо, я зашел к нему поздороваться. Выглядел он бледнее смерти, лицо будто все высохло, глаза воспалены. Поттер не сказал, чем именно он болел, но по одному виду его стало ясно — дела плохи. Он похлопал меня по плечу слабой рукой и сказал спасибо за то, что я забочусь о его мальчике. Меня тронули эти его слова.       Но, в конце концов, мне пришлось уехать. Ульрика пригрозила, что натравит на меня весь преступный контингент Нью-Йорка, потому я решил не рисковать.       И вот, полгода прошатался в Бельгии, надеясь наконец уйти в тень. Юрий поддержал меня, сказал, что мне давно уже следовало так сделать, мол, я хороший человек, а хорошим людям нечего шататься с плохими. На этот счет я бы с ним поспорил. Мириам же сказала, что я труп. Ей было очень приятно иметь со мной дела, но она искренне желает мне умереть безболезненно, потому что бывших торговцев оружием, контрабандой и наркотиками не бывает, — так же, как и наркоманов, — и все они либо занимаются своим делом, пока не сядут или не слягут, либо подохли. Но я упорно пытался добиться своего, закрывая все сделки и пытаясь найти компромисс. С кем-то получалось хуже, с кем-то лучше, но все шло относительно неплохо. И вот, наступил день, — точнее неделя, если так посудить, — решающий, последний, после которого я, в теории, был бы полностью свободен. Были, конечно, некоторые трудности, — вроде Ульрики, которая настроила против меня половину немецкой мафии; а еще того факта, что я был без понятия, что делать дальше и как по-другому зарабатывать на жизнь; безусловно, наметки у меня были, но бар в Стокгольме накрылся, а ничего оригинальнее и серьезнее подработки моделью я придумать не смог, благо, у меня был огромный запас средств, и об этом можно было подумать потом, на досуге, — но в принципе я был собой очень горд и в себе уверен.       И как раз тогда мне пришло первое за полгода сообщение от него, состоящее не из «Все в порядке» и «Понятно»; которому я, в суматохе, даже не придал особого значения. Оно было коротким, ничем не примечательным на первый взгляд, пусть я и мог бы насторожиться, ведь я ни разу не получал от него и таких. Проверив телефон перед тем, как отключить его на пару дней, я его и заметил:       «Привет, какие планы на выходные?»       И проигнорировал, о чем сейчас чертовски жалею. Стоило написать ему в ответ что-то, да хоть очередную тупость: «Привет, собираюсь все выходные глазеть на уток в окно» или «В выходные очень занят, у меня встреча с тремя горячими красотками в клубе, и ты не скучай!» Но я думал совсем не об этом, если честно, не помню, о чем вообще я тогда думал. Если бы я только знал, что за этим последует.       Через неделю, как я и надеялся, все было кончено. Я мог бы жить дальше беззаботной жизнью, частично отдав свой бизнес Мириам, а частично отправив в небытие; если бы, включив телефон после недельной отсрочки, не заметил около двадцати длиннющих и очень тревожных сообщений от Поттера. Все они были отправлены примерно в одно и то же время, друг за другом, как цельное послание; как раз через два дня после первого, то есть, после выходных. Честно сказать, когда я их увидел, мельком пролистав, не чувствовал ничего, кроме негодования. Подумал, что бедняге Поттеру срочно нужно было выговориться, и ждать, пока я закончу свои дела, отвечу на его сообщение и таки решу заехать, он не мог. Так-то оно так, но, начав читать первое сообщение, я незамедлительно понял, что все очень плохо, хуже и быть не может.       «Дорогой мой друг, — так оно начиналось. Сразу бросило в холод от такого вступления, будто завещание читаешь или предсмертную записку. От этой мысли стало не по себе еще больше, — Вижу, на мое предыдущее сообщение ты не ответил, — леденящий тон, можно подумать, что обвинение, раздражение, меня сразу же кольнуло в грудь чувством вины, но не все так просто, — Ничего, я все понимаю. Рано или поздно, любому человеку на свете надоест любезничать и выслушивать из раза в раз однотипные жалобы на жизнь. Я знаю, как сильно это порой раздражает, но и сам грешу подобным и прошу у тебя за это искреннего прощения, — какой официальный тон. Тогда я отложил телефон в сторону и зашагал по комнате, раздумывая, а потом схватил его снова, чтобы заказать такси до аэропорта. Еще до того, как дочитал до конца.       «По правде, я бы не написал тебе, клянусь, если бы мне было к кому еще обратиться. Я оттолкнул от себя абсолютно всех и, пусть я и сижу теперь, запершись в комнате, в абсолютном одиночестве, ничуть об этом не жалею.       Пару недель назад умер Хоби. Я знал, что рано или поздно это произойдет, я знал, что он стал уже совсем плох, даже сам это отмечал. Но до самого конца, до самой последней минуты, когда он своим охрипшим голосом просил Пиппу взять его за руку, я не хотел в это верить. И это ударило по мне намного сильнее, чем я думал. И, кажется, намного сильнее, чем я мог бы вынести.       Тебе приходилось когда-нибудь в буквальном смысле чувствовать, как едет крыша? Ощущать, что сходишь с ума, что нервы сдают насовсем, беспощадно и бесповоротно? Сколько раз мне приходилось чувствовать себя отвратно, сколько раз я ощущал, как ничтожно мое существование, ощущал отвращение к самому себе, душащее бессилие, с которым ничего не мог поделать. Сколько раз мне хотелось покончить со всем, — тебе ли не знать, — но никогда, никогда я еще не чувствовал, что теряю над собой контроль. Что делаю что-то, чего совсем не хочу, чувствую что-то, чему не могу дать название. Меня мотает из крайности в крайность: то я настолько вспыльчив, что хочется пойти и расстрелять кого-нибудь прямо на улице, то настолько восприимчив и раним, что плачу почти все время. Боже, как же я устал.       На его поминках я смотрел на людей вокруг: его друзья, наши коллеги, покупатели. Я стоял и думал о том, что больше всего на свете мечтаю, чтобы с ними случилось то же самое. Чтобы они мучились, лежа в кровати, не в состоянии сделать ни единого спокойного вздоха, издавая хриплые звуки, сами говорящие за тебя, что конец близок. Чтобы они сгинули в небытие, чтобы перестали подходить и повторять одно и то же. «Нам очень жаль». Мне тоже жаль, что я не могу задушить вас всех прямо здесь.       Я сорвался на Пиппе. Накричал на нее, не помню, что за чуши ей наговорил, какими словами ее называл, но она расплакалась. Тогда ее многоуважаемый муженек отвел меня в сторону и начал отчитывать, как провинившегося школьника. Сказал, чтобы я взял себя в руки, чтобы собрался. Сказал, что Хоби не таким меня запомнил. Наверное, он хотел как лучше, но я со всего размаха вмазал ему по носу. Кровь хлынула фонтаном и мне стало легче. Боже, как же давно мне хотелось заехать ему по роже кулаком! Он лишь пренебрежительно осмотрел меня напоследок и больше мы не общались. Я им не звонил и не писал, они мне тоже. Это к лучшему. К лучшему, потому что, думаю, если еще раз услышу его или ее голос, то снова сорвусь.       Магазин мне пришлось закрыть. Я не мог работать, совсем, будто разучился, забыл, как это нужно делать. Не мог спуститься в мастерскую: когда спускался, мне казалось, что мебель давит на меня своими лакированными ножками, что, стоит мне включить свет, и я увижу его: он будет сидеть, увлеченный работой, даже не заметит, что я спустился. Мне все мерещится, что я слышу шум его пылесоса или болгарки снизу. Я повесил табличку «Закрыто» и натянул чехлы на всю мебель, на какую их хватило. Люди: потенциальные покупатели, туристы иногда стучались в стекло, спрашивали, а точно ли закрыто, замечая, как я безвольной тушей хожу туда-сюда, едва перебирая ногами. Я как сраный черт отпугивал от магазина зевак, иногда размахивая метлой. Потом перестал, да и они перестали. Наверное, пошел слушок, что в Виллдж завелся сумасшедший, пугающий туристов.       На днях заходила Китси. Сказала, что пришла меня проведать, таким леденящим тоном, мне даже показалось, совсем равнодушным. Сказала, что Платт за меня волнуется. Мне стало до тошного смешно. До чего я докатился, раз чертов Платт Барбур — единственный человек, который обо мне печется и интересуется, как у меня дела. Она сказала, что они с Томом приносят мне искренние соболезнования. Я хотел было огрызнуться, сказать, чтобы она засунула свои соболезнования поглубже, но не стал, сохранив остатки своего достоинства.       Мыслей в голове слишком много, мне кажется, скоро они проломят мой череп. И мне страшно. До ужаса страшно, после его смерти я стал настоящим параноиком. Больше всего я боюсь умирать. Так странно после всех этих лет, когда я то и дело натыкался на мысли о самовыпиле, чувствовать всепоглощающий страх смерти. Ведь должно быть наоборот: я должен был посмотреть на Хоби и решить, что не хочу такой кончины, не хочу мучиться, не хочу доживать до старости, ожидая, когда жизнь накажет меня за все мои грехи. Или же я должен был захотеть отправиться вместе с ним, как было с мамой. Но мне страшно. Страшно представить, что они и в самом деле будут ждать меня на той стороне. Что Энди покачает головой, мол, боже, чувак, до чего ты докатился. Что Хоби посмотрит на меня укоризненно, ведь я почти что разрушил их с Велти бизнес, теперь уж точно. Что мама глянет на меня разочарованно. Это пугает меня намного больше, чем идея о бесцельном существовании в запертой комнате.       Мне часто снятся кошмары об этом, поэтому в последнее время я почти не сплю. Недавно мне послышалось, что мыши грызут Шератон, и теперь мне страшно спускаться в магазин.       Еще до всего я ходил к врачу по совету Тодди, он выписал мне какие-то таблетки и наплел чуши про отпущение и эмоциональную нестабильность. Первое время я их пил, они даже помогали уснуть. Но потом я по глупости бросил их в ящик с валиумом и рассыпал. Мне страшно, что я могу их перепутать, страшно принимать, мне все кажется, что стоит мне выпить одну, я незамедлительно брошу за ней еще горсть. Я выбросил весь алкоголь: пиво, красное вино, которое так любит Пиппа, даже дорогой виски Хоби. Заколотил окна, чтобы у меня не появилось соблазна из них выпрыгнуть, пусть я и живу на втором этаже. Выбросил все ножи с кухни, все бритвы, потому что боюсь навредить себе или другим.       В последнее время меня начала преследовать навязчивая идея поджечь дом. Когда мне удается уснуть, я вижу, как плавится обивка стульев, как Чиппендейл сгорает дотла, как вспыхивают занавески и чернеют панели на стенах, как покрывается гарью потолок, как скручиваются обои. Я выбросил из дома спички, выбросил сигареты и зажигалки. У меня чувство, будто бы я сам себя в это вгоняю. Сам себя убеждаю, что болен. Кажется, что если это все в моей голове, то мне не составит труда это отбросить. И из-за этого я чувствую себя еще более никчемным.       Я почти не выхожу из дома. Только за едой в ближайший супермаркет. Кажется, прохожие на меня оборачиваются, оно и понятно. Я разбил зеркало в ванной, потому что испугался своего отражения. Никогда я еще не выглядел так убого.       На кухне перегорела лампочка и я больше туда не захожу. Боюсь представить, что случилось с отбивной, которую мне миссис Дефрез любезно оставила. Комната Велти постепенно превращается в помойку, потому что мне теперь страшно выносить мусор до бака возле тротуара — мне все кажется, что меня может сбить машина.       Иногда мне вспоминается картина. Воспоминания о ней врезаются в голову неожиданно, резко, пронзительно. Вслед за ними идут воспоминания о крови, о выстреле, за ним идет музей, пепел, бетон, звон, огонь, дождь, как карусель, все вертится картинками; руки снова начинают дрожать, я хватаюсь за голову. Сумасшествие, наверное, вот так оно ощущается. Ты говорил мне, что я все сделал правильно, но мне страшно. До сих пор страшно за тебя, за себя. Ко всему прочему добавляется еще и эта мясорубка; меня будто скручивает, я думаю о том, что с ней может что-то случиться в музее, думаю о том, что с тобой может что-то случиться, а, может, и уже случилось. Я устал думать об этом. Устал чувствовать себя виноватым перед всеми: перед мамой, перед отцом, перед Энди, перед Китси, перед миссис Барбур, перед Пиппой, перед Хоби, перед вечностью, перед Фабрициусом. И перед тобой тоже.       Борис, я так больше не могу…»       На этой фразе мне стало по-настоящему жутко. Я вылетел ближайшим рейсом до Нью-Йорка, не находя себе места.       «Знаешь, в этом ведь есть и плюсы, — последнее сообщение, особенно тревожное, — Ты боялся, что я могу покончить с собой, но при таких обстоятельствах мне вряд ли хватит духу. Меня мотает. Я устал разрываться на части, устал от тоски, от одиночества. Устал от всех этих чувств, что ломают мне руки и череп. Устал от этого чертового страха. И я должен сказать тебе кое-что очень важное, пусть мне и кажется, что ты и так все знаешь. Давно должен был, но я трус. Чертов трус, как же мне тошно! По правде, я написал тебе не потому, что больше некому. Я написал, потому что ты мне нужен. Именно ты. Я хочу услышать твой голос, — сердце замирает, — Хочу, знаешь, чтобы ты, как в детстве, обнял меня и спел одну из этих своих глупых польских колыбельных. Чтобы сказал мне, что все будет хорошо. А потом бы посмеялся, так, как можешь только ты, по-доброму, назвал меня дурачком, стукнул по лбу, и от сердца бы отлегло, стало бы легко и я бы тоже засмеялся. Эгоистично, у тебя ведь наверняка есть дела поважнее, но…»       Все обрывается. Последнее сообщение было отправлено два дня назад, отдельно от остальных.       Я приехал к нему так быстро, как только смог. Несмотря на его слова, все равно чертовски боялся не успеть. Наплевал на все: на угрозы Ульрики, на предупреждения Мириам, на, мать его, здравый смысл, побуждающий меня сменить личность и не светить своим паспортом хотя бы какое-то время.       Был уже вечер. Мне казалось, что дорогу я смог бы найти даже с закрытыми глазами. Мчался со всех ног, шлепая по лужам. Свет не горел, вывеска ни чем не подсвечивалась — еще бы. Я хотел было постучать в дверь, но заметил, что она открыта. Очень опрометчиво; мне вдруг вспомнилось, как он сам рассказывал, насколько же небезопасно оставлять магазин без присмотра и как много жулья водится в этих районах: даже на вид порядочные люди не чураются брать то, что плохо лежит.       Внутри стоял странный запах, будто бы что-то давно стухло. Меня вдруг охватила тревога: я подумал, что, может, к нему кто-то проник, может, он уже мертвый лежит где-то на полу. Я бегом поднялся по лестнице. Все лампы наверху были включены, дверь в его комнату была чуть приоткрыта. Я зашел внутрь, осторожно, почти на цыпочках. В нос ударил мерзкий запах мусора, тухлой еды.       Он сидел на краю кровати. Сидел и качался, как душевнобольной, гладил себя по голове, напевая что-то под нос. Я узнал эту колыбельную — когда-то я сам пел ее ему. Он не произносил слов, только мычал мотив, сам себя успокаивая. Даже не заметил, как я вошел, не услышал, когда я позвал его, раз, другой.       — Тео!       Он перестал петь. Повернул голову очень медленно. Посмотрел на меня; этот его взгляд — взгляд обреченного, полный отчаяния. Лицо бледное, осунувшееся, глаза опухшие, красные. Он был без очков, волосы торчком, в какой-то затертой рубашке, которая была вся в пятнах. Если честно, выглядел он хуже, чем тогда, в Амстердаме. Он только вздохнул, удивленно втянул воздух ртом и замер, опустив руки.       Я подошел ближе. В пару шагов преодолел расстояние между нами и обнял. От него пахло несвежестью, будто бы он давно не мылся, но мне было все равно. Он не шелохнулся, только задышал часто-часто, будто задыхался.       — Тише, тише, — шепнул я, поглаживая его спину, — Это я, Поттер, слышишь? Я здесь, я с тобой, все будет хорошо. Давай, обними меня.       И он обнял. Неловко обхватил дрожащими руками. Мы посидели так, пока дыхание его не пришло в норму.       Я выпустил его из объятий; он вцепился в меня пальцами, не хотел отпускать. Я положил ладони ему на щеки, очертив большими пальцами скулы, так болезненно проявившиеся.       — Борис, — прошептал он совсем тихо. Губа задрожала, — Это правда ты?       Я кивнул, прижав его лицо ближе.       — Да, конечно это я.       Он улыбнулся. Болезненно, закусив губу, зажмурившись, чтобы не заплакать.       — Ну все, все, — я погладил его волосы, прислонившись к нему щекой. Он все же всхлипнул.       — Я люблю тебя, — шепнул он на выдохе.       И был прав, я прекрасно знал все и так.