Иллюзия совершенства

Прошло уже пару недель со дня дебюта Кристины на сцене оперы в роли солистки и с того момента, как произошла их с Эриком ссора. С того самого вечера они не обмолвились и словом. Девушка, мучимая своими демонами, страхами о человеке, который ее узнал, пыталась заговорить с Маэстро (который, в общем, отверг эту роль и добровольно отказался от этого титула, тяжело вздыхая и театрально запрокидывая голову), но он уходил из комнаты, только завидев ее. В те минуты, когда необходимость вынуждала их находиться рядом — то есть когда Эрик встречал и провожал Кристину в оперу, ведя ее по темным коридорам подвалов, — в эти минуты девушка не могла вымолвить и слова. Ей хотелось закричать, сказать, как она сожалеет за свои обидные слова, объяснить ему все; поклясться, что она никогда не врала ему, что никогда не знала Рауля, а притворилась лишь ради своей безопасности. Как много слов, эмоций, сюжетов крутилось у нее в голове! Но каждый раз, когда она пыталась заговорить с ним, едва приоткрывшись, уста ее замирали, а в следующую секунду смыкались. К горлу подступал ком, к глазам — слезы. «Если он так просто отказался, если даже не пытался, значит, я ему совсем не нужна! — думала она, беззвучно вздыхая. — Зачем же, зачем мне навязываться, унижаться, если он меня не хочет? А я… Ну и что, что я люблю его, все одно получится так, как он хочет. В прошлый раз все вышло по-его, пусть я этого не хотела. А теперь что значит моя любовь по сравнению с его нелюбовью?» Минутами в ее голове появлялась грешная мысль о том, что лучше бы ее жизни не переворачиваться вот так с ног на голову. Что, останься она под опекой мадам Сезар (о, даже в мыслях было страшно сказать — «бордель»), ее судьба была бы определеннее, а стало быть, и счастливее. Она бы не встретила его, не поддалась бы нежным словам и настойчивым рукам, она бы не полюбила и не страдала бы теперь. Ведь любовь есть страдание, а нелюбовь есть страдание втройне. Она не хотела об этом думать, но внутренний голос, будто специально, все шептал и шептал слова, выдавливая из светлых глаз слезы. И она плакала. Плакала тихо, так, чтобы он не услышал. Но он все слышал. Слышал каждый вздох, слышал, как в такт ее шагам скатываются по ее щекам слезинки. Его сердце обливалось кровью, болело от любви, но что мог он, отвратительный монстр, ей предложить? Она рыдала от отвращения к нему, едва они оказывались вместе. Если раньше Кристина едва ли понимала, каков он на самом деле, то теперь, после глупой ссоры, которая обнажила его черную душу, надежды на понимание с ее стороны не оставалось. Да и что было понимать? Грязный, похотливый монстр, прячущий от мира свое существование, свое лицо, свое сердце. Сердце же однако он был готов отдать без остатка — одной женщине, Кристине, которая предала его, но которую он предал первый. Теперь Эрик понимал, какую ошибку совершил в ту самую ночь. Как только она не умерла прямо под ним? Бедное, нежное, глупое дитя. О как он ее любил! Жизнь бы отдал, лишь бы она не страдала, но отпустить ее было выше его сил. Если бы она ушла сама, он бы смирился, остался бы в своем темном подвале, зализывать раны жалкой шавкой; но сказать ей «уходи» он не мог, просто не мог. В ночь ее дебюта он перешел черту и теперь ясно, как день, это понимал. Ярость застелила взор, мысли в момент стали неразличимыми, но острыми, как ножи. Слова, обвинения лились из его рта, несмотря на то, что все, что он имел, было основано на коротких отрывках диалога с мальчишкой. Как только Кристина произнесла: «я вас помню», Эрик понял, что боле слушать не выдержит. От всепоглощающей боли, чувства предательства, он затопал ногами, как ребенок, закрыл уши руками и зажмурился. Он ушел от света, проходившего через стекло двустороннего зеркала и от голосов — ненавистного и родного. Он не слышал, как Кристина охотно соглашалась с тем, что в прошедшем году — а в это время он уже наблюдал ее в «Элизиуме» — похоронила своих воспитателей, как в возрасте пятнадцати лет жила с отцом и встречалась с молодым аристократом. Нет, все это он предпочел не слышать. Как был бы прост человеческий мир без эмоций! Не было бы ни неосмотрительных поступков, сиеминутных велений, стольких ошибок удалось бы избежать! Стоило Эрику услышать хоть на одно предложение больше, и он бы понял неоспоримую истину: Кристина лгала не ему, а всем, кроме него. Как был бы скучен человеческий мир без эмоций! Не было бы ни недопониманий, ни любви. Эрику и не понадобилось бы дослушивать, его сердце не болело бы от слов лжи, направленных не ему. Какой философ решился бы судить, какая жизнь была бы лучше? Ни одному богу, не то что человеку, не дано вынести подобного приговора. Точно можно сказать одно: несмотря на свои терзания ни Эрик, ни Кристина не хотели, не могли отказаться от любви к другому. Быт их мало изменился. Кристина уж две недели как получила гонорар за концерт, а также месячное жалование, но подыскивать новое жилье не спешила — не оттого, что не хотела, а оттого лишь, что была уверена: она не сможет решиться. Все вокруг казалось ей пустым, угрюмым, преисполненным одиночества и досады. Стены же подземного дома наполняли силами, согревали, заставляли ее дух воспрять. Что ни говори, а подземный дом она полюбила не меньше, чем его главного обитателя. Несмотря на все произошедшее, Эрик не собирался отказываться от покровительства над Кристиной в сценической жизни. Давеча он потратил почти весь свой вечер (который, впрочем, мало отличался от его дня или утра) на написание и отправку письма, которое начиналось так (интриги ради позвольте автору не раскрывать все его содержания): Многоуважаемые господа Ришар и Мушармен! Словно ангел пела на недавнем концерте молодая Кристина Дае, как вы нашли ее выступление? Девушка крайне одарена и я смею рекомендовать (а говоря это, я имею в виду, что настаиваю и приказываю) ее вам в качестве исполнительницы ведущей роли в грядущей постановке… *** В день, когда началась подготовка к новой постановке, Кристина опоздала на репетицию. Дело было не в том, что Эрик, ее вечный проводник, заплутал в подвалах, и не в том, что они оба забыли в своих бессмысленных терзаниях о назначенном времени. В своей гримерной девушка оказалась вовремя, припоздниться ее заставила потребность прийти в себя после очередного безмолвного путешествия. В общем, надо сказать, что всем вокруг могло бы быть очевидно, если бы они только удостоили взглядом однажды добившуюся успеха хористку, что за последние дни Кристина похудела, подурнела и в целом имела вид истощенный. — Господи! — воскликнул щеголеватый режиссер Монте, завидев ее. — Мадам Дае, вы больны? Ступайте же домой, позовите врача, бога ради. Кристина вежливо заверила, что прекрасна себя чувствует и готова к репетициям. Этот диалог привлек к себе досточно внимания, чтобы до конца репетиции на Кристину продолжали пялиться, перешептываясь, хористы и солисты. Хотя, вероятнее, это было вызвано неожиданным переводом ее из числа первых в число последних. Ставили «Волшебную флейту». Первый день, как всегда, состоял из распределения (точнее озвучивания заранее определенных) партий, а также назначения репетиций, разбора текстов с артистами. Позже всех на репетицию явился дирижер тучный г-н Рьер. Он выглядел нервным, а когда он заговорил его голос дрожал: — К сожалению, Ла Карлотта Гудичелли была вынуждена отбыть в Италию. Навсегда. О чем мы только что узнали из ее письма, — он неопределенно махнул рукой в воздухе, будто указывая на то самое письмо. — Таким образом, место примадонны Национальной академии музыки остается свободным. В ближайшее время мы будем заниматься новой постановкой, однако параллельно придется провести ряд прослушиваний сопрано и меццо-сопрано на главные партии в спектаклях, планируемых в следующем сезоне. В конце своей небольшой речи г-н Рьер достал носовой платок из внутреннего кармана пиджака и суетливо промокнул взмокший лоб. Расслабленный Монте, который, казалось, никогда не волновался и ничему не удивлялся, кивнул: — Месье, давайте перейдем к объявлению основного состава новой постановки, — он неспеша подошел к Рьеру, указав на нужную папку, дал знак зачитывать. Дирижер, прочистив горло, приступил: — Зарастро, бас — Анри Меро Тамин, тенор — Фидель Наввар Памина, сопрано — Анна Соловьева… По залу пошли шепотки: все ожидали, что русской певице Анне (девушке в том возрасте, когда барышень уже считают опытными, но непременно называют юными) достанется эта величественная роль. Так было бы справедливо, рассуждали артисты, ведь совсем недавно Анна триумфально исполняла знаменитую арию Царицы ночи в сборном концерте. Голос же дирижера, поддернуто высокий, продолжал: — Папагено — Огюст Тексэль Папагена, сопрано — Луиза Сенье Царица ночи, сопрано (он нервно огляделся, пытаясь найти глазами главную солистку) — Кристина Дае. Вслед за взглядом дирижера, на нее устремилось множество других взглядов, и во всех них читалось одно: кто ты такая и как смеешь сдвигать самую достойную? Для самой Кристины эта партия стала не меньшей неожиданностью, чем для остальных, но выразить это Кристина не могла — не было сил ни широко раскрыть глаза в удивлении, ни ахнуть, вздохнуть. Глаза ее медленно закатились, девушка рухнула без чувств. *** Очнуться Кристине помог не столько нашатырь, сколько громкие голоса управляющих (весьма смущенных и потерянных) и месье Монте, который, казалось, был крайне раздражен. — С этой партией, господа, — язвительно, даже зло восклицал последний, — не справляются многие взрослые, опытные певицы с профессиональнейшей технической подготовкой! А вы!.. Отдаете роль девочке, которую софиты пугают, которая на сцене была лишь однажды, и то… — его речь прервал м-е Ришар, обративший внимание на пришедшую в себя девушку на кушетке: — Мадам Дае! Как вы себя чувствуете? Кристина огляделась. В этом кабинете она была лишь однажды — когда подписывала трудовой контракт. Это был кабинет директоров. Ее взгляд вернулся к Ришару и она кивнула. Но когда девушка заговорила, голос ее был скор, а речь сбивчива: — Месье, уважаемые директора, режиссер Монте прав. Мне с этой ролью не справиться. Да и все вокруг правы, я ее не стою. Ни роли, ни Анны. Пусть она, Соловьева, будет дивой. Она куда достойнее талантливее. Я не хочу, мне не надо, пусть она… — А это уж решать не вам, мадам, — оборвал ее хмурый, как туча, Мушармен, и совсем тихо, себе в усы пробормотал: — и не нам… Однако Монте то ли услышал его мысль, то ли уловил телепатически, потому что в тот же момент закричал: — Нет! Я отказываюсь, вы слышите, отказываюсь подчиняться воле какого-то приведения! Не бывать тому никогда, не в моих постановках, я оказываюсь! Кем он себя возомнил, этот «П.О.»? Если бы он просто вымогал деньги, я бы мог его простить и понять, никто не безгрешен, но вмешиваться в дела театра! опошлять классику! портить оперное искусство? Не позволю! Слышите вы меня, слышишь, Призрак Оперы, я не позволю! Режиссер надрывался так страстно и так самозабвенно, что Кристину пробрал страх. Его глаза налились кровью, зубы скалились, изо рта вырывалась слюна, а мускулы его были так напряжены, что в любой момент, казалось, он мог сорваться и убить кого-нибудь прямо на месте. До сегодняшнего дня Кристине не была знакома такая ярость. Ее поражала ярость Эрика, но та произрастала из страдания, боли и тоски. Когда злился Эрик, Кристина не боялась умереть. Она сама убивала и наслаждалась своей властью, но это было совсем по-другому. Каждое убийство было маленьким шагом к свободе, маленьким актом возмездия за себя, потому чужая кровь наполняла ее удовольствием и силой. Вот так, в порыве чувства, она бы никогда не решилась, никогда бы и не подумала убить. Директора, видимо, уже привычные к вспышкам главного режиссера, сохраняли спокойствие. — Ну-ну, Монте, не горячитесь так. Нам всем не нравится это самоуправство, но что поделаешь с духом? Вы знаете, если не подчинимся, будет хуже… Или вы забыли, мой друг, происшествие с люстрой? — Вы говорите дух, а я говорю человек, ха! Видел я этого Призрака, он сбежал от меня, поджав хвост, как последняя шафка, как только я достал револьвер! Кажется, теперь Монте фанфаронился, как последний фатишка, какого можно было заподозрить в нем с первого взгляда. — Думайте, что говорите в этих стенах, месье! Особенно, когда знаете, кто вас слышит, — предупредил Мушармен, в его словах была не просто осторожность, но даже намек на угрозу. — Вы про эту бесталанную… про любимицу нашего Призрака? — засмеялся Монте. Директора же, совсем забывшие о присутствии Кристины, вмиг переполошились. — Мисс Дае, мы приносим вам свои извинения! — начал Ришар. — Пожалуйста, мне обращайте внимания на наши разговоры, ступайте в свою гримерную. Как вы себя ощущаете? Ступайте, ступайте, да попросите месье Рьера проводить вас. Он дожидается в коридоре. Идите же! Оказавшись за дверью, Кристина и правда приметила дирижера. Смущенный, Рьер никак не мог отказать даме в том, чтобы она оперлась на его локоть. — Скажите, г-н Рьер, — начал Кристина, когда они были почти у самой цели, — кто такой Призрак Оперы? Почему директора его так бояться? Всегда неловкий, тучный, краснощекий дирижер вдруг побледнел. — Дитя, вы задаете опасные вопросы. Но из заботы о вашем благополучии я отвечу, как смогу. Что бы вы себе ни думали, но управляют этим театром не наши уважаемые директора, не режиссеры, не бухгалтерия, не покровители и даже не государство (слава свободной Третьей республике), — это Рьер проговорил с придыханием, памятуя темные времена войны, переворота и коммуны. — Настоящим властителем над всем, что творится здесь, является Призрак Оперы. Он буквально терроризирует театр. Не смейтесь! (Кристина и не думала смеяться.) Прошлые директора решили бороться с ним, не прислушивались к нему, не платили жалованье (он просит двадцать тысяч в месяц, мадмуазель!), даже приказали продавать места в его ложу (у него и ложа личная есть, вы знали?). Он исполнил свои угрозы! Прямо посреди выступления в зрительный зал упала люстра, почти такая же, какую вы знаете у нас сейчас. Умерла одна женщина, а раненых!.. Ох, какие страшные вещи я вам рассказываю, не надо, не надо, мне лучше идти. Вот и ваша гримерная. Рьер был того типа людей, что не привыкли нервничать. В его природе было выполнять одни и те же действия каждый день, пить кофе по утрам из одной и той же кружки, начищать ботинки на одном и том же углу улицы по утрам, дирижировать произведениями, вовсе не проникаясь, а так, как привык за много лет. Волнение было чуждо его сердцу, всему его существу. Но теперь, приведенный в состояние крайнего возбуждения просьбой Кристины, он стал по-настоящему наслаждаться своим рассказом и теми страшными вещами, о которых говорил. Пожалуй, если бы Кристина не попросила его продолжать, он бы расстроился, а может, и обиделся бы. — Нет! Только не останавливайтесь теперь, я вас умоляю: продолжайте! Войдемте в мою уборную. — Он живет здесь с самого открытия Пале Гранье, — зашептал в упоении Рьер, когда они оба расположились в комнате: Кристина полулежа на софе, Рьер на стуле против нее. — Говорят, это дух строителя, случайно погибшего при строительстве. Но если так, откуда в строителе столько художественного вкуса? Директора регулярно получают от него письма, записки, где указано что и как нужно сделать. Он указывает, какие спектакли играть, кому стоит поднять зарплату, а кому урезать, кого стоит уволить, а кого нанять… — Значит и меня он одобрил? — ахнула Кристина, приложив руку ко рту. — Вас особенно, мадмуазель! Ох, не знаю, чем вы ему так полюбились, но он упорно вам покровительствует. И теперь именно он указал вас на роль Царицы ночи, понимаете? Мы не можем ничего сделать, и вы не можете отказаться. При всем моем уважении, мисс Дае, ни я, ни кто-либо другой из уполномоченных не подумал бы выдвинуть на эту роль вас, такую… юную и… Кристина кивнула Рьеру, давая понять, что ей не нужно объяснять. Она была крайне измучена. Сперва Эрик, теперь Призрак… — Я очень вас благодарю, г-н Рьер. Я больше не буду спрашивать о Призраке, — Рьер по-доброму кивнул, как умеют только старики и уже у двери проронил на прощанье: — Берегите себя, дитя мое. Нет, все-таки Кристина соврала доброму дирижеру: она должна расспросить о Призраке еще одного человека. Хватит с нее молчания! Сегодня она объяснится с Эриком, с еще одним Фантомом ее жизни.