Олеандр

Одно из ярких воспоминаний ее детства – буйство олеандров перед домом деда: малиновые, розовые, пурпурные, белоснежные цветы, точно прекрасные пришельцы из мира фей среди выжженной солнцем травы, серых камней и горячей пыли. Как алчно Вирна смотрела на них из окна! "Они ядом напитанные: тронешь цветочек и тут же умрешь!" – стращала нянюшка, но Вирна, конечно же, не верила ей: как нечто столь прекрасное может быть настолько отвратительным и зачем тогда людям держать олеандры рядом с собой? Конечно же, она улизнула в сад в час фиесты, когда взрослые спали, нарвала душистых цветков и вплела их в свои волосы и в волосы куклы, и угощала ее кушаньями из пестрых манящих лепестков, и сама сунула в рот один, прохладный и горький... Она плохо помнит то, что было дальше, – только нескончаемую тошноту и боль в обожженном рвотой горле, и теплую воду, которую ей давали чашку за чашкой, отчего тошнило только сильней, и серую, липкую, влажную пустоту, в которой качались заплаканные лица матери и нянюшки. Когда она пришла в себя, то уже не увидела в саду цветущих кустов – все олеандры дед выкорчевал и сжег на дальнем пустыре, ведь даже дым от горящих веток полон яда. Глядя на Тристиана, Вирна вновь чувствует себя ребенком, очарованным цветочным разноцветьем. Слепота не испортила его воистину неземной красоты – невозможно не задерживать взгляд на изящном профиле, гладкой белой коже, которой позавидует любая девушка, неожиданно мужественной линии рта. Как мечтала когда-то она целовать эти твердые губы, запускать пальцы в шелковистые светлые пряди, освободить от одежды гибкое стройное тело! Теперь же она вновь задается наивным детским вопросом: как нечто настолько прекрасное может быть настолько отвратительным? Она верит, что его раскаяние было искренним. Она верит, что он всей душой радеет за вдов, сирот и обездоленных, – и потому все еще держит его рядом с собой. Но она смотрит в разрумянившееся от волнения лицо Тристиана, когда он рассказывает об очередном приюте для бездомных, очередном храме для утешения страждущих, возведенных в столице, и вспоминает, как легко срывалась ложь с этих красивых губ – и как плотно они были запечатаны, когда на его глазах люди кричали и выли, прежде чем разлететься кровавыми брызгами, как рыдала, цепляясь за его утешающую руку, Мадла Сташек во время вивисекции, и думает об олеандрах, прекрасных, когда любуешься ими со стороны. – Моя королева! – забывшись во время рассказа, Тристиан кладет прохладную ладонь поверх ее руки, и Вирна осторожно высвобождается, чувствуя горький привкус желчи в горле.