Муж Беспорочный

В густой траве пропадешь с головой. В тихий дом войдешь, не стучась… Обнимет рукой, оплетет косой И, статная, скажет: «Здравствуй, князь». А.А.Блок.

- Да быть того не может! - Вот как есть слышал собственными ушами. Душенька, ну как ты можешь мне не верить! У кого же язык повернется врать, глядя в эти очаровательные глазки? Так Некрас плавно перешел от одной из своих бесчисленных баек к сказочке совсем другого рода. Собеседница его довольно хихикнула. Картинка, право, была пасторальная. На веселой лужайке, в тени раскидистой березы, растянулся на изумрудной шелковой мураве Некрас, нежно поглядывающий на сидящую рядом кудрявую, пухленькую и смешливую девушку, как раз в его вкусе. - А вот что еще расскажу… - разливался соловьем рыжий прохвост. Ух, какой он оказался обаятельный! Кудрявенькая девка, служившая у Сычевых в няньках, слушала, затаив дыхание, время от времени смеясь и мило краснея. Возможно, в голове у нее уже звучали свадебные песни… Во всяком случае, она и думать забыла приглядывать за своей маленькой подопечной. А Заюшке тем временем наскучило играть на лужайке, и она пошла обследовать окрестности. Целенаправленно углубляясь в заросли, Заюшка углядела впереди что-то любопытное, и ее маленькие ножки ускорили свой шаг, а затем и вовсе побежали вприпрыжку. - Мама! Мама! - Заюшка! Доченька моя милая! Чтобы увидеть дочку, и таилась Милана в лесу, пока Некрас улещивал легкомысленную нянюшку. - Это скажу тебе, просто ужас, что за князь, - трепался напропалую веселый стремянный. – Самодур из самодуров. Чуть что – сразу с кулаками кидается, - нагло врал Рыжий-Конопатый, как ни странно, почти не кривя душой. – Ваш-то, поди, не таков? Я краем глаза видал, боярин ва-а-жный… Нянька прыснула. - Да прям! На руку-то не тише вашего. Только мать на него управу и имеет. Ух и грозная старуха! Глянет – аж мурашки по коже. Как есть сычиха. А знаешь, что творилось, когда ваш князь нашего боярина на поле положил? Страх и жуть! Старая хозяйка орет, хозяин вопит, и оба скамейками кидаются. - Ужас! – искренне восхитился Некрас. – А ты не ведаешь ли, из-за чего все дело было? Ей-ей, никому не скажу! - Да не знаю, - с откровенным сожалением ответила болтушка. – Разбранились боярин с молодой боярыней, как обычно, потом боярыня выскочила – аж простоволосая! – на коня и дёру. А ты не ведаешь, правда ли у них с князем любовь была? - Не ведаю! – поведал Некрас ужасным шепотом, отчаянно вращая глазами. – Ну так то их, господские дела. Пущай господа бранятся да ратятся, нам-то, слугам, отчего бы меж собой не дружить? - Конечно! – с жаром согласилась девица. - А и то, Сычевка от Светыни недалеко, чаю, ваши к нашим частенько в гости ходят, да и наоборот? Болтают, как раз перед тем, как боярыня сбежала, кто-то из наших был. - Да вроде нет, - задумчиво протянула нянька. – Ой! Хорошо сказал «боярыня»! А девочка-то где? Зайка! Ох, пропала! Заюшка, птенчик, отзовись! - Заюшка! – заголосил во всю свою луженую глотку Некрас, враз перекрыв нянькины причитания. Милана в последний раз расцеловала дочку. - Ну все, миленькая, беги, кличут тебя. Только никому-никому про маму не сказывай. *** После той ночи в шалаше князь Ростислав не перекинулся с Данькой и десятком слов. Привел в Светынь, сдал на руки тамошним слугам и распорядился вплоть до дальнейших указаний запереть в ее светелке. Затем уехал. А Данька осталась сидеть под замком – день, другой, третий… Впрочем, кормили ее прилично и вещей не отобрали, оставили даже серебряный убор. Все это рождало надежду, что наказание ее домашним заточением и ограничится. Рано или поздно выпустят, кто же станет даром кормить купленного раба. Но, конечно, Ростислав теперь для нее потерян навсегда. Любовь умерла, не успев и родиться. Потому что он никогда не простит обиды; ни один мужчина не простил бы. Господин, чья роба сотворила такое дело, либо возьмет ее насильно, либо прогонит с глаз долой. Больше никак. Первого он не сделал… Впрочем, жене, все это задумавшей, тоже придется ой как не сладко. Оскорбленная мужская гордость – это очень опасно. Мысль о том, что и княгиня получит свое, Даньку несколько утешала. Впрочем, утешение было слабенькое. В эти пустые дни много у Даньки было времени для размышлений, и размышлений с каждым днем все более горестных. На утро четвертого дня за Данькой явились. Конюх Неждан, не глядя ей в глаза, велел собираться. Данька спросила, куда. Неждан ответил, что говорить не велено. Даньке осталось только повиноваться. Увязав в узелок серебряный убор, кольца и немногочисленную лопоть[1], Данька спустилась вниз и села в приготовленную повозку. Неждан, все так же не глядя на нее, тронул коня. Трясясь на ухабах, Данька пыталась понять, куда ее везут. Неужто на торг? Повозка въехала в незнакомое село; остановилась у ворот. - Заходи, - распорядился Неждан. Данька вошла. - Здравствуй, Дана. Князь Ростислав спустился с крыльца ей навстречу. Он улыбался, и как будто даже… смущенно? - Прости, я не мог оставить тебя совсем без наказания, чтобы не подавать челяди худого примера. Но, Дана… выслушай меня. Я благодарен тебе, потому что ты заставила меня задуматься об очень важном. О том, как легко потерять человека. То есть, если кто-то относится к тебе хорошо, какой малости бывает довольно, чтобы… чтобы это превратилось в ненависть. Я перед тобой виноват и прошу: прости меня, если сможешь. И еще… вот, это тебе. На широкой грубой ладони лежали два тонких золотых кольца. - Княже… - Не вздохнуть. Не поверить. – Я… я вольная? Только сейчас она поняла, что князь назвал ее Дана, как свободную женщину[2]. - Я… могу… идти, куда захочу? - Можешь, конечно, - Ростислав светло улыбнулся. – Но, надеюсь, прежде, чем уходить, осмотришь свои владения? - Свои… что? - Это все твое. Дом, земля, челядь и все хозяйство. От изумления она не смогла вымолвить ни слова. А Ростислав быстро прошел мимо нее со двора. Она сообразила, что даже не сказала спасибо. И вот Данька, то есть теперь уже Дана, отправилась осматривать хозяйство. Великий Сварог, чего здесь только не было! Вся полнота простого сельского счастья. Дана пересыпала в ладонях тяжелое золотое зерно. Щупала пузатые тугие кочаны. С трудом дотягиваясь, подносила к лицу связки пряных трав, подвешенных на сушку. Наполняла деревянные резные солонки ровной и мелкой белой солью. Пробовала тягучий, душистый, темно-золотой мед. Во дворе суетились пестрые куры, крошечные пушистые цыплятки бесстрашно лезли под ноги, а между ними вышагивал важный кочет. Розовые поросятки, чистенькие, пузатенькие, весело повизгивали в хлеву около своей мамаши. Сбились в кудрявую белую кучу овечки. Рыжая и черная корова глядели своими огромными печальными глазами, ожидая хозяйку с подойником. Двое добрых коней нежными губами брали с протянутой руки ломти круто посоленного ржаного хлеба, пофыркивая, когда Дана гладила их шелковистые гривы. Здоровенный Полкан и маленькая Жучка радостно мели хвостами, прыгали вокруг и тыкались влажными кожаными носами. Дымчатая кошка выгнула спину, всем своим видом давая понять: хозяйка здесь я, но так и быть, разрешаю меня погладить. Дана открывала лари, ларцы и ларчики. Множество сорочек, простых и нарядных цветных, поневы, все беровских цветов, праздничные платья-навершия, из узорной браной ткани[3] и вышитые, платки, пояса, несколько плащей и две шубки, лисья и кунья, множество поясов, из них один золототканый; сапожки и черевички; разноцветные бусы, перстни и обручья, несколько нарядных лент[4], одна шитая жемчугом, остальные – бисером и стеклянными бусинами, и в дополнение убора – множество разноцветных тканых ленточек и тончайшая полупрозрачная фата[5]. Все это женское богатство явно было собрано руками мужскими: даритель щедро наполнял сундуки хорошими и дорогими вещами, не особенно заботясь, как будут они сочетаться друг с другом. На глаза наворачивались слезы. Он! Князь! Сам! А она… Незаметно свечерелось. Девка-холопка позвала новую госпожу ужинать. Хлебая густые наваристые щи, Данька ловила себя на мысли, что так и норовит вскочить подавать-убирать. И пыталась убедить себя, что все сложилось не так уж и плохо. Даже хорошо. Редко кому улыбнется такая удача. Не надо мечтать о несбыточном. И так куда уж лучше! Сейчас поест, встанет и пойдет по своим делам, а посуду мыть не будет. Вот так! Трепетал огонек на догорающей лучине. Дана, сидя у окна, расчесывала на ночь косу, и негромко напевала. И отчего-то она совсем не удивилась, когда в дверь тихо постучали. И еще меньше удивилась, когда, приотворив, увидела Ростислава. - Данюша, впустишь меня? Лучина, вспыхнув в последний раз, погасла. Дана распахнула дверь. *** Три дня, три счастливых дня, как в песне… как во многих песнях. Три дня провели вместе Дана и Ростислав, и это время думали только друг о друге и не могли насытиться друг другом. Затем князь уехал. Он не мог позволить себе надолго оставить город. Скрыть случившееся Ростиславу не удалось, да он и не старался. Любава обо всем догадалась сразу и, не откладывая дела, едва осталась наедине с мужем, прямо спросила: - Ответь, у тебя есть другая хоть[6]? - Есть, - так же прямо ответил Ростислав, пытливо глядя на жену. – А ты этим не довольна? Любава смешалась. Совсем не такого разговора она ожидала. - Если так, то это весьма странно, - продолжал Ростислав с деланной невозмутимостью. – Поскольку, насколько мне известно, ты сама приложила к этому все усилия. Или я ошибаюсь? - Не ошибаешься, - отмерла наконец Любава. Запираться смысла не было. – Думаешь, ладо, мне это было так легко? Я ведь тебя люблю… Ради Белоозера, ради земли нашей решилась я на то, что разрывает мне сердце! Только в глубине души, глупая, надеялась, что ты меня любишь и не поддашься. - Прости, не сообразил, - молвил Ростислав со всем сарказмом, на который только был способен. – Я-то, лада, так тебя люблю, что ни в чем отказать не могу. Хотел добавить еще что-то, не менее обидное, но осекся. Любава плакала. Она не всхлипывала, не утирала глаз. Просто молча смотрела на мужа, а по лицу ее струились слезы. И отчего-то в этот миг она казалась еще прекраснее… - Что же теперь будет… - проговорила она, даже не спрашивая. - Будет, чему должно. Ты останешься княгиней. А Дана, если пожелают боги, родит мне наследника. И вот еще что, Любава. Не надо так… так относиться к людям. - К кому – к людям? – выкрикнула Любава с обидой. – К Даньке-холопке, что ли? - К Дане. Бывшей челядинке, - твердо поправил ее муж. – Да и не в том дело, Любава. Конечно, ты не обязана считаться с прислугой. Но ведь ты и ко мне так же! Не надо за нас решать, ссылаясь на благо земли. Я – князь в этой земле, я буду принимать решения, и если я ошибусь, я буду держать ответ перед богами и миром. И не надо, Любава… не надо относиться к людям, как к племенной скотине. Ростислав был зол. Зол настолько, что в самый раз было уйти, грохнув дверью так, чтобы с потолка посыпались хлопья сажи. Но… на шее Любавы трепетал выбившийся черный завиток, а в бездонных темных очах плескались тоска и невысказанное желание… Словом, они помирились, как нередко бывает между людьми, которых связывает если уже не любовь, то хотя бы привычка и чувственное влечение. А вскоре случилось такое, что стало не до семейных ссор. [1] одежду. [2] Рабы, а позднее и иное зависимое население, в том числе крепостные крестьяне, не имели права называться полным именем, и даже в официальных документах именовались в уничижительной, реже в просто уменьшительной форме. [3] Браная ткань - материя с вытканным рельефным рисунком. [4] Здесь – девичий головной убор в виде расшитой налобной повязки. [5] Легкое головное покрывало, наподобие мантильи. Принадлежностью исключительно свадебного наряда стала позднее. [6] фаворитка.