Помоги мне не стать таким, как все. Я задыхаюсь в этом космосе. И нам лишь бы добраться домой, Пока входы в метро не закрылись...
★★★
Темно. Очень темно. По тоннелю вьющейся струйкой растекается дым от погасшего костерка, наполняя собой лёгкие, которые и без того каждый вдох делают с трудом. Горячая кровь обжигает ледяное, закоченелое тело. Не греет, а лишь обжигает. Острая боль поселилась в груди и медленно расползалась, отдаваясь по всему телу, до самых кончиков пальцев. Губы искривлены в болезненной гримасе и машинально шептали лишь одно. Он тяжело вздохнул, от чего в груди пронёсся мощный болезненный разряд, заставив его вскрикнуть. С трудом судорожно перебирая руками, он получше завернулся в фетровое пальто, которое было ему велико на размер-два, спрятал запястья и ладони в рукава, зябко поёжился и болезненно простонал, закрыв глаза. Он знал, что умирает. Умирать страшно. Предсмертная тишина опутывала сознание, которое медленно покидало его, тишина словно его забирала, уводила подальше. Паренёк уткнулся носом в ворот пальто, через силу снова глубоко вдохнув. Колючий фетр всё ещё хранил запах его настоящего владельца. Тёплый, родной и близкий. Холод отступал, раздавленный тёплой тканью. Страх, испугавшись сам, с визгом уносился прочь в темноту тоннелей. И боль стихала. В предсмертном бреду казалось, словно это он сам, тот человек обвивает руками, крепко и нежно обнимая, защищая от холода, боли и смерти. И эта зловещая тёмная утроба тоннеля больше не воняет ужасом. Но вот чуть-чуть стоило шевельнуться, как боль нашла слабое место и сотней острых кинжалов врезалась в грудь. По всей длине тоннеля пронёсся истошный болезненный зверский вопль, навевающий тихий ужас, от которого стыла кровь в венах и по телу гурьбой пробегали мурашки. Такие крики были обычным делом в этих тоннелях, но всё равно от них идти в их сторону по темноте было до невозможности жутко. Темнота вокруг пропахла людским страхом и тварями, из-за которых появился этот страх. Что-то в глубине забурлило и наружу вырвался раздирающий кашель, из лёгких, булькая в глотке и вырываясь через рот по губам, по подбородку, по шее и всё ниже потекла кровь. Серый фетр пальто промок в липкой крови. Боль в груди резко воткнула ещё сотню кинжалов. Раскатом падающих камней, грома, эхом обдавая в обе стороны, страшный рёв пронёсся и растаял далеко в темноте, несколько раз повторившись. Глаза пустели и сознание заволакивала пелена слабости. Последнее желание его было, чтобы тот самый сейчас, в момент его смерти был рядом. И из последних сил, сжимая веки, он выкрикивал одно имя. В ответ ему доносилось только собственное эхо, повторяя имя за ним. Эхо словно помочь пыталось, вторя и разнося его голос по тоннелю, тоже звало. Борьба на смерть. Но долго сопротивляться он не мог. Голова шла кругом от того, что артерии медленно опустошались, кровью обжигая ледяную кожу. Перед глазами в полной темноте прыгали разноцветные круги. Было страшно умирать. Но хотелось поскорее. Сознание застряло в смертельных сетях и больше он не мог сопротивляться, медленно опускаясь на дно моря, поверхностью которого была грань его сознания. Сил хватило лишь на одном дыхании прошептать: — Полковник... Придите, прошу... — прежде чем он канул в смертный омут, теряя сознание.★★★
Вернеру фон Хафтену со станции Тверская только исполнилось восемнадцать. И спустя месяц после дня рождения он стал рядовым в армии. Да как и любой совершеннолетний парень на станциях Пушкинской, Чеховской и Тверской. Ведь «нам нужны молодые, крепкие и здоровые парни, они — надежда Рейха». — Здравствуй, небо в облаках, здравствуй, юность в сапогах. Пропади моя тоска. Вот он я, привет войска, — сидя на дрезине, пел под гитару какой-то парень. Первая фуражка, первая военная форма, первые погоны. Вернер сидел на краю платформы напротив него и слушал эту песню. Кажется, из какого-то сериала начала века, когда жизнь кипела ещё на поверхности и метро использовалось исключительно только для передвижения по некогда величественной Москве. А голосом вот парень не выделялся, фальшивил. Вот так все и шатались на платформе, все в одинаковой форме, с бритыми головами, смеялись, разговаривали. Типичные призывники. Вернер только один сидел напротив парня с гитарой и слушал этот хриплый фальшивый голос, от которого начинала трещать голова. Но больше ему было негде сидеть, да и делать до прихода командира было нечего. — Это откуда? — к парню подсел ещё один, вроде как брюнет с голливудской улыбкой и зелёными глазами, странное сочетание. — Из «Солдатов», — отозвался гитарист, продолжая играть. — Устроили тут концерт живой музыки, — вдруг раздался суровый голос. Вот и пришёл военный начальник, что будет заниматься воспитанием всей этой зелени. — А ну, живо стройся! Вернер был одним из первых, кто подскочил и оказался в центре платформы у колонн. Напротив построившейся ширенги стоял мужчина в кителе, на груди которого висело несколько наград, окидывая молодых призывников внимательным взглядом единственного глаза. На месте второго темнела повязка, делая командира ещё более суровым. Вместо правой руки из рукава мундира виднелся биомеханический протез. Он прохаживался вдоль ширенги, визуально изучая каждого и читая, как открытую книгу. Позже Вернер за обедом от старших узнаёт, что это начальник станции по военной части полковник фон Штауффенберг, действующий сталкер. А познакомились они на заставе. Обычное каждодневное дежурство в тоннелях. Каждый призывник по очереди должен был отнести пост. Подошла и очередь Вернера, и вместе с ним на заставе оказался полковник. Он прибыл на заставу не сразу, упустив часа два. Явился в бронированном тяжёлом обмундировании, с противогазом на голове и громадным рюкзаком за плечами. — Привет, рядовой, — прогудел он из-под противогаза совершенно в неформальном приветствии. Вернер даже удивился его приветливости, раньше он ему казался очень суровым, сухим и серьёзным. — Ты почему один? — Здравия желаю... — отозвался тот негромко, смято, расстерявшись от такого повседневного тона. — Сказали, что в тоннелях сегодня тихо и я могу дежурить один. — Всегда знал, что люди у меня безответственные... Поодиночке дежурить никогда нельзя, — сталкерский рюкзак с грохотом падает на рельсы, полковник стаскивает противогаз и опускается на мешки у костра напротив Хафтена. — Но ты молодец, держишься. Прости, что задержался, я только с поверхности, собаки напали, отбивался. Все патроны только на шавок этих перевёл, тфу, — досадно фыркает он, вздыхая, а после, выдержав паузу, обхотчиво спрашивает: — Ну как ты тут? — А? Да нормально... Тут всё спокойно. Я, честно, не думал даже, что Вы должны придти, — стараясь перейти на тот же тон, что и командир, негромко отвечал Вернер. — Моя обязанность проверить, чтобы призывники научились нести пост. Так что ты не единственный. Голодный? Есть хочешь? — Штауффенберг потянулся к рюкзаку, расстёгивая его и, порывшись в нём, вытащил небольшой контейнер, видимо с перекусом, который он брал с собой наверх. Но там никак не поешь, поэтому, скорей всего, он взял его именно на заставу. Рядовой из скромности молчит, хотя понимал, что голоден, и ещё как. Да и паёк полковника был не велик, только на одного. — Парень, не упирайся, поешь. Шесть часов здесь отсидеть без еды сплошное мучение. Ешь, — заметив его излишнюю скромность, Штауффенберг стал настаивать, запихивая контейнер ему в руки. — Иначе скажу, что это приказ, а приказа ослушиваться ты не имеешь права. — А как же Вы? Вы же с поверхности, наверное больше устали, — Вернер всё-таки берёт контейнер, но ему жутко неудобно оттого. — Вам, зелени, силы нужны, а я перебьюсь, — Штауффенберг отмахнулся, устало разминаться плечи в сдерживающей движения кирасе. Между ними повисла тишина, нарушаемая треском костра, эхом длинного тоннеля и далёкого звона капель воды. — Напомни своё имя... — тихо просит полковник, разминая затёкшую в броне шею. — Вернер, — отзывается тот, — рядовой Вернер фон Хафтен. — М-м... — старший как-то странно кивает. — А ты... Помнишь что-нибудь о жизни на поверхности? — Нет... — Вернер с некой досадой мотнул головой. — Если только совсем чуть-чуть. Я помню только войну. Даже родителей не помню. Меня... Кто-то затащил в метро, а так бы я погиб. Штауффенберг вздыхает и молчит, ничего на это не ответив, лишь изучающе смотрел на рядового. Бледная, чуть испачканная на щеках сажей кожа его в тусклом свете костра отливает рыжим под цвет недавно вновь отросших небрежно спадающих на лоб прядей. Полковнику кажется и отчётливо видится, что когда-то на этом лице была россыпь веснушек, но давно не чувствовавшая солнечных лучей кожа забыла про этот довольно милый пегмент на щеках парня. В эту композицию идеально вписываются блестящие карие глаза, кажется, что в нём сочетается идеально. Больше всего зацепляет взгляд. Вернер не смотрит на начальника, но если осмеливается поднять взгляд, то Штауффенберг может прочитать в этом взгляде все тяготы, что за двенадцать лет жизни под землёй он пережил. Ещё особенно в глаза бросался длинный рубец шрама вдоль левой щеки, начинался он над ухом, проходясь по виску и щеке, едва не задевал глаз и заканчивался на верхней губе, слегка искривляя её рубцом. Ещё один маленький рубец был на правой брови, в этом месте рыжая бровь делилась на две части. Для полковника этот шрам был чем-то необычайно знакомым до боли, ему казалось, что когда-то он видел на месте этого рубца кровь. Вернер увидел, куда он смотрит и смущённо прикрыл рукавом губы. Он стеснялся этой полосы, люди прежде всего замечали именно шрам. А уж перед полковником он засмущался даже больше, чем перед каким-либо незнакомцем. Полковника уводит куда-то в подкорку к воспоминаниям, когда он, снимая перчатку, невольно тянется к этому шраму и проводит по нему пальцами, от виска и ниже... Он вспоминает войну, он вспоминает как он, немецкий солдат, лейтенант двадцати четырёх лет в пехоте в полуразрушенной войной Москве пытается спасти жизни людей. Он помнит, как люди кричали и галдели, создавали давки у метро, а он у Красной площади, успев кинуть печальный взгляд на кремлёвские звёзды, пытался унять давку у входа в метро. Он уже знал, что больше свою Германию он не увидит. Не увидит и семью — жену и двухлетнего сынишку. Это всё сейчас как в тумане, воспоминания о жизни на поверхности, о бегстве под землю. Но то, что он будет помнить отчётливо, это одинокий мальчик со светло-рыжими густыми волосами, мокрыми перепуганными карими глазами и чумазым веснушчатым лицом, поперёк которого от виска до верхней губы тянулась огромная кровоточащая рана. Ему не больше шести лет, и он кричал, звал родителей. Клаус уже понимал, что больше родителей он не увидит тоже. И у него сердце обливалось кровью, он же не проживёт один. Оставив двоих товарищей одних разбираться с давкой, он рванул к мальчишке. Клаус встречается взглядом с тёмными глазами, они выражают лишь страх. Тёмные капли крови стекают по подбородку на синюю рубашку с короткими рукавами. Клаус склоняется и проводит пальцами по щеке, стирая кровь. В этот момент раздаётся гул сирены воздушной тревоги, и он, не помня себя, подхватывает мальчика на руки и бежит обратно. Главное — затолкнуть его сейчас в метро, а потом он найдёт его. Найдёт и позаботится. Детская рука выскальзывает из его ладони, и мальчик, попав в людской поток, утопает вместе с ними в подземелье. — Я найду тебя! — успевает крикнуть Клаус в толпу, но, наверное, мальчик не услышал, потому как с неба с огромной скоростью на оставшихся снаружи людей обрушился обстрел. Клаус приходит в себя лишь в госпитале под землёй, на одной из станций метро. И, даже оставшись слепым на один глаз и с протезом руки, он от чувства долга стал искать того мальчишку. И, спустя двенадцать лет, когда он уже матёрый полковник, начальник станции Тверская, он находит его среди молодых рядовых. Нашёл всё-таки. Он сейчас сидит перед ним, тот самый его маленький спасённый. Спустя двенадцать лет. — Вернер... — почти шепчет он, словно испробывая его имя на вкус. Звучит это с неким удовольствием, рядовой даже заметил, как в левом уголке его губ поскользнула лёгкая ухмылка. Пальцы останавливаются на искривлённой рубцом губе, от чего Хафтен легко вздрагивает и не знает, куда деть взгляд, растерянно бегая им по лицу Штауффенберга. — Полковник..? — почти так же заворожённо произносит он, но с неким беспокойством. В этот момент тот отстраняется, несколько понурившись и вздохнув, возвращается на своё место. — Ешь давай, — с лёгкой ухмылкой говорит он и кивает на контейнер с едой. Рядовой ещё несколько секунд наблюдает за лицом Штауффенберга. Оно было каким-то... Грустным? Что могло его расстроить? Вернер не понял, но спросить не осмелился, всё-таки приступив к еде, любезно предоставленной полковником. Вернер не видел, но пока тот был чем-то занят, полковник наблюдал за ним. Всегда, с самого начала службы рядового. Что-то Клаусу интуитивно подсказывало, что это тот самый мальчик, он наконец нашёлся. И какой-то груз упал с сердца полковника, его железная броня, из-за которой его считали суровым, она просто выпустила его и позволила ему радоваться и показать себя настоящего. Он будто бы нашёл своего сына, которого давно потерял. Возможно это осадок от тоски по семье. Именно осадок. Сейчас, спустя двенадцать лет, он совершенно забыл их. Он не был даже уверен, что они ещё живы. Но теперь он намерен, во что бы то ни стало, сблизиться с этим парнем, ведь он искал его всё это время, даже когда потерял надежду на что-либо. Всегда, всегда, когда приходил черёд Вернера сидеть на заставе, там объявлялся и Штауффенберг. Часто с поверхности. Но всегда притаскивал перекус и пачку историй про его похождения на вылазках. Заметив, что рядовому это нравится, он продолжал их рассказывать. Вернер в основном молчал. Ему нечего было рассказывать о себе, он всё помнит очень плохо до спуска в метро. А что рассказывать про жизнь в метро, если она везде одинакова своей монотонностью? Тут разборки, там драки, где-то мутанты лезут, где-то станцию затопило, где-то туннель обрушился, а Рейх с Красными так и воюет, ничего нового. — Метро убивает нас... — еле слышно произносит рядовой с какой-то злобной досадой, не отрывая взгляда поблёскивающих рыжим цветом карих глаз от языков пламени костра. Голос, кажется, разносится вдоль всего тоннеля, и всё метро его слышит, слышит и поддакивает, и шепчет: «Ты можешь быть следующим». — Но я не верю, что всё человечество вымрет, возможно же где-то ещё есть люди на Земле, мы должны выжить и продолжить однажды существовать на поверхности. Радиация рассеется рано или поздно. — Нет, Вернер, — со вздохом возражает полковник, поднимая на него усталый безнадёжный взгляд единственного, серо-голубого глаза, как небо, в котором застыл рёв войны с серыми кислотными тучами над Москвой, которое он видел каждый раз, когда поднимался на отравленную радиацией поверхность, он словно впитал в себя то небо, которое видел, которое останется в его памяти навсегда, перекрывая воспоминания чистого лазурного неба прекрасного довоенного мира. Хафтен даже думал, что когда-то его глаза были ярко-голубыми, как тот небосвод, который он смутно помнил сам. Но они затянулись пеленой серых туч. А один и вовсе потерян, как тот мир, что люди уничтожили войной. Вернер заметил, что Штауффенберг чистое воплощение планеты, казалось, что он сталкер-посланник с поверхности от того самого некогда прекрасного Мира и пришёл напомнить людям о том, что они потеряли. — Мы сначала развязали самую масштабную войну, но не убили себя. Зато мы загнали себя в клетку, которую считаем домом, под названием метро, чтобы немного оттянуть смерть человечества и сделать её ещё мучительнее. И мы продолжаем бессмысленные войны под землёй, как внутренние паразиты планеты. И в этом нет вины рукотворного подземного строения. Человечество само себя убивает. В тишине откуда-то доносится капель подтекающей трубы и тихий вздох рядового. Уж ему, как тому, кому полковник доверяет больше всего, известно, как Штауффенберг ненавидит Четвёртый Рейх и людей в нём. Люди себя истребили и продолжают это делать даже тогда, когда знают сами, что находятся на волоске от полной гибели. Человечество — главный самоубийца, при этом оно не хочет умирать. Человечество крайне глупо. Оно истребит себя раньше, чем поверхность перестанет фонить. Возможно, рядовой как раз застанет этот момент. Да что там, возможно и сам полковник это увидит. Однако Вернеру, почему-то, казалось, что у людей есть шанс благодаря таким, как полковник. Но разве есть ещё такие люди, как он? Недавно рядовой переехал из солдатских казарм в каморку к самому начальнику! Он даже представить не мог зависти и недоумения остальных, ведь никто не понимал, чем Вернер заслужил это. Да если бы он сам ещё понимал. А всего лишь тем, что он буквально избранный. Тот, чьими поисками занимался начальник всю свою жизнь под землёй. Так вот, поживя какое-то время с полковником, Вернер окончательно понял, что Штауффенберг на самом деле добр и весел, просто скрывал всё это завесой холода и ненависти к тем, кто его окружает, к злобе на свою жизнь. Вернер оказался в личном кабинете начальника, и здесь ему было разрешено буквально всё. Сама каморка была хоть и тесноватой в целом, но зато двухкомнатной, одна из комнат которой являлась спальней, а вторая как раз кабинетом. Штауффенберг откуда-то вытащил ещё одну раскладушку, выделил Вернеру свой уголок, разрешил ему лазать в книжной полке и читать по вечерам, пока сам работал. Книги о давно забытой прекрасной жизни на поверхности, раньше Вернер мог об этом только мечтать, книги в метро были слишком дорогим развлечением. А самому полковнику было в забаву наблюдать за искрящими интересом карими глазами и непроизвольной улыбкой на лице рядового. Вернер лезет опять к полке, роясь в ней и досадно замечая, что прочитал уже всё, что там было. Тяжёлый его вздох резко прерывает лёгкое касание плечей, две крепкие руки заставляют его опуститься на раскладушку, а полковник опускается тут же перед ним на колени, слегка улыбаясь. — Хочешь со мной на поверхность? На рядовом тяжёлое обмундирование и громадный рюкзак, а на голове — противогаз. За гермостеклом ему плохо видно лицо полковника, зато вот слышно его хорошо по связи. Да оказаться на поверхности — самая главная мечта Вернера! Как настоящий сталкер! Как сам полковник Штауффенберг! Он просто не мог отказаться. Толстая подошва сапог ступает по растаявшей после зимних холодов земле. Весна... Она прекрасна даже тогда, когда мир отравлен ядовитыми парами и радиацией. Тянуло сорвать с себя противогаз и вдохнуть полной грудью запах этого времени года, такой тонкий и приятный, свежий, девственно чистый, предвещающий начало новой жизни, цветения. Но этого нельзя было сделать. Да и Клаус знал, что не почувствует ничего, кроме кислого запаха ржавчины и химикатов. Вот что люди сотворили с прекрасным временем года. Просто убили. Оставили все запахи фантомами в воспоминаниях. Полковник держит винтовку наготове. Ему часто приходилось отбиваться здесь от мутантов. А ведь они когда-то были вполне привычными всем знакомыми животными. Вернер следует за ним. При нём есть лёгкий автомат, но он его не трогает, Штауффенберг сказал достать только в экстренной ситуации. Они взбираются на крышу какого-то здания, некогда жилого. Клаус часто лазил сюда в ясную погоду, когда кислотных дымовых облаков было не так много. Отсюда он мог наблюдать закаты. И чувствовать неуходящую тоску по уничтоженному миру, который убили войной. Сейчас же с ним рядовой, и Штауффенберг ясно видит в своей голове его восхищённый взгляд. Он не может узреть под гермостеклом это, но точно знает, что он сейчас чувствует. Ведь он видит то, что не мог видеть двенадцать лет, это ли, на самом деле, не потрясающе? — Это потрясающе... — словно прочитав мысли Штауффенберга, заворожённо тянет Вернер, зациклив свой взгляд на предзакатном солнце. Оно слепит отвыкшие от света в тёмных закоулках метро глаза, благо тонированный слой стекла как-то это облегчает. Клаус почему-то не смотрит на солнце, задумчиво и долго взирая на ничего не замечающего вокруг рядового. Полковник что-то фыркнул себе под нос и сорвал с себя противогаз, уверенно шагнув к Вернеру. Лёгким движением руки он на мгновения приподнимает и его маску, дав ему лишь вдохнуть. Будучи полным решительности, Штауффенберг уверенно, но мягко касается губ рядового на несколько секунд, но успевая за эти моменты прочувствовать их полностью — их шероховатость от пересыхания, мягкость, твёрдый рубец от шрама, искривляющий верхнюю губу. Вернер жутко его стеснялся, а вот Штауффенберг просто грезил прочувствовать его своими губами, что наконец и сделал. Он узнает эти губы из миллиарда, а рубец с маленьким изгибом стал некой изюминкой этого поцелуя. Не дав Вернеру даже опомниться за эти секунды, полковник отстраняется и тут же возвращает маску противогаза на место, чтобы тот не надышался отравленным воздухом. Лишь после этого одевает обратно и свой противогаз, тихо прошелестев в динамик Вернеру: — Я знал, что тебе понравится. Он имел ввиду по большей части их прогулку и это предзакатное солнце, но рядовому понравилось вообще всё. Штауффенберг упорно молчит. Откладывает рассказать рядовому о том, что с ним было на самом деле двенадцать лет назад. Кто тогда спас жизнь маленькому шестилетнему Вернеру. Но нужны ли сейчас ему какие-то объяснения, когда две руки очередной раз ложатся на плечи и слегка сжимают их, правой механической чуть сильнее. Полковник прижимает к себе со спины, а носом зарывается в рыжий растрёпанный затылок. Всё это выглядит, как тайная мимолётная любовная интрижка, точнее, так бы выглядело со стороны, если бы кто-то ещё знал, но никто не понимал, почему полковник так вцепился в этого молодого парня, однако перечить ему не смели. Но Клаус не любил этого, терпеть не мог. Эти самые любовные интрижки. Он не умел любить мимолётно. И тем более не мог так же поступить с рядовым, ведь отдал столько лет своей жизни ему, этим самым поискам. А сейчас Вернер единственный его близкий и самый родной человек в этой скотобойне под землёй. Он единственный, к кому полковник питал иные чувства, нежели злобу и ненависть к остальным. Всех новобранцев в итоге отправляли на войну с Красной линией, и Вернеру это предстояло, но полковник категорически этого не допустил, забрав рядового к себе заранее. Так сказать, на службу в тылу. Ведь все солдаты — лишь пушечное мясо, его не жалко, вырастут ещё и тоже пойдут воевать. Именно поэтому люди обречены. Штауффенберг уже давно стал хладнокровен к войнам, сам воспитывал такие молодняки для войны, но когда он нашёл того мальчишку среди очередного молодняка, то эти внезапно накатившие чувства, воспоминания подорвали его холодный нрав, заставив беречь это юное и на самом деле беззащитное чудо, посланное ему чем-то свыше. Посланное затем, чтобы напомнить очерствевшему полковнику о том, что он тоже человек, живой человек, тоже имеющий чувства. Напомнить давно забытую влюблённость, привязанность к кому-то. Вспомнить о том, что у человека могут быть дорогие люди. В конце-концов, почувствовать себя живым. С появлением Вернера в рядах новобранцев и жизни полковника, он почувствовал, что он жив, что он может жить, что ему всё ещё есть, ради кого жить. Невозможно было оставаться равнодушным, когда среди этой безэмоциональной скотобойни чувствуешь чужое человеческое тепло, когда рядовой устало жался к груди, или когда в фетровом пальто полковника подрёмывал на заставе у него на плече, когда Штауффенберг в тысячный раз проходился пальцами по знакомой неровной дорожке шрама, оканчивающийся грубым рубцом у губы, когда он снова касался этих губ, чувствуя этот самый рубец на своих губах, который запал в душу полковнику, в который он влюбился по уши. Вернер просто заставлял снова чувствовать себя живым. Заставил влюбиться. Юный, прекрасный, умеющий радоваться жизни. Полковник делал всё, чтобы хоть на несколько мгновений снова увидеть эту улыбку. Или понаблюдать эту искреннюю щенячью радость, при этом ничего абсолютно, кроме этой улыбки, не требуя взамен. Ему казалось, словно Вернер его блудный сын, тем более учитывая разницу в возрасте аж вдвое, но только это было что-то большее, что Штауффенберг не мог бы загнать под рамки «любовь» и подобное тому. Думать об этом было некогда, пока в каморке перед ним была оголённая спина, бледная и гибкая, Штауффенберг уже привычно клал ладонь на тёплое плечо рядовому, аккуратно оглаживал его, тихо вздыхал и закрывал единственный свой глаз, в тысячный раз давая себе клятву, что сбережёт этого поддатливого каждому движению полковника мальчишку, во что бы то не стало.★★★
Рёв зверя, вонзившего огромные когти в грудь, смешавшийся с выстрелом, до сих пор разносился эхом по тоннелям метро вместе с криком о помощи. Дотлевали угли погасшего час назад костра, дым от которого до сих пор душил. Под ногами хлюпает что-то. Это кровь, смешавшаяся с грязью, она растеклась вокруг, туша остатки мерцающих в темноте угольков. Никто бы не хотел умирать так. Долго, болезненно, мучительно. По стене скользнул далёкий холодный луч света, ещё один, ещё и ещё, всё приближаясь. Засвет в глазах заставил рядового с трудом разомкнуть веки. В голове всё плыло, но он всё ещё был жив. По ушам ударили громкие голоса, один из которых Вернер безошибочно узнаёт, от чего становится спокойнее. Полковник рядом, только вот он не может разобрать расфокусированным и засвеченным фонарями взглядом, где он именно. Две руки ложатся на его плечи, всё так же, как и всегда. Вернеру хватает сил улыбнуться сквозь пелену, заволакивающую сознание, пока он может видеть силуэт полковника перед собой. Голоса продолжают греметь, ударяясь о стены и усиливаясь, нещадаще обдавая по ушам. — Очень... Шумно... — сипит из последних сил рядовой закоченелыми посиневшими губами. Он мёрзнет, пока артерии опустошаются от горячей крови, что больно жгла побелевшие руки. Он мёрзнет, зато уже не чувствует боли, находясь на грани своего сознания. — Заткнитесь живо! — рявкает Штауффенберг, после чего все стихают. — Быстрее соображайте, как его дотащить в госпиталь. — Госпиталь забит раненными с передовой, его не примут, — говорит кто-то из солдат, что пришёл с Штауффенбергом. — Я прикажу, его примут, — твёрдо, с некой злобой произносит полковник, огрызаясь на них. На самом деле его охватывала паника. Липкий страх сковывал его движения, либо наоборот делал их чересчур динамичными. Голос продолжал оставаться властным, но предательски дрожал при этом от кома в горле, что встал поперёк, заставляя Клауса панически задыхаться. Никто и никогда не видел полковника таким... Таким потерянным, испуганным, безумно волнующимся за кого-то, а не холодным и равнодушным даже к смерти. Пусть Штауффенберг падёт в чьих-то глазах, потеряет авторитет, что угодно, что угодно взамен на жизнь этого парня. Он не может его потерять вот так вот, когда посвятил ему всего себя. И весь мир снова станет ему противным, он снова запрётся в себе и будет жесток, только ещё больше, чем раньше, будто это последствия его посттравматического синдрома. Только не так. Только не сейчас. — Клаус... Он не выживет... — тихо говорит второй солдат, переглянувшись с остальными. Тот был очень смел, если смог сказать это вслух. Полковник замолкает, борясь внутри себя со своей слабостью, которая одерживала верх. Он не хочет принимать это. Он не верит. Не верит, что не смог уберечь его, вопреки своим клятвам себе. Клаус сглатывает ком, но говорить уже почти не может, перейдя на хриплый шёпот: — Если мы поторопимся... — Мы всё равно не успеем, — ему не дают договорить. — Транспортировка ему только навредит, он так скончается ещё по дороге. — Ему можно помочь только одним способом, — тихо говорит кто-то, в тот же момент полковнику суют пистолет. Руки предательски дрогнули, пока Штауффенберг пытался сжать оружие в своих руках. Только не это. Он не сможет. — Если не ты, то мы. Но ты нам не дашь. Клаус мелко дрожит, изнутри его что-то душит, оглушает, заставляет панически метаться, и с этим он справляется из последних сил. Его сырой взгляд устремляется на сослуживцев. В нём читается угроза и опасность, как предупреждение, если они ослушаются. И горечь, глубокая, смертная, тоскливая. — Проваливайте. Сейчас же. Он продолжает шептать, но это звучало так твёрдо, что ослушаться было просто страшно. Все трое солдат без слов тут же удаляются вдоль тоннеля, а Клаус долго ещё стоит и слушает шаги вдали, пока они совсем не стихли. Пистолет выпадает из дрожащей руки. Он не выстрелит. А ведь раньше запросто мог помочь таким способом другим. Он лишь видит тело мёртвой мохнатой твари, которую рядовой успел пристрелить. Увы, слишком поздно. Липкий страх и колкая паника медленно перетекли в больную безысходность, которая камнем повисла на шее полковника, заставив его под её тяжестью упасть на колени перед холодным телом. Он подбирается к нему, обнимая, как и раньше на всех заставах, заворачивает в пальто. Рядовой мертвецки холоден, но всё ещё жив. Самый родной, самый близкий, самый любимый. Единственный. Он чувствует, как чужая тёплая ладонь сжимает его окоченелую кисть, и потому слабо улыбается снова, ведь полковник рядом, а значит ему больше не страшно. Клаус тяжело дышит, всё ещё стараясь подавить ком в горле, который вот-вот заставит полковника просто кричать от безысходности. Самый прекрасный, юный, и такой солнечный. Растопивший Клауса из-под вечной мерзлоты, заставивший его сердце дрогнуть и любить. С пламенными волосами, согревающими одним видом. С рубцом шрама на губе, запавшим в душу полковнику, по которому он узнает губы рядового из миллиарда. Кто он без тебя, Вернер? — Я очень устал... — тихо хрипит парнишка в бреду, укладывая, как всегда, голову на плече полковника. — Я хочу немножко поспать... Только не уходите, ладно?.. Клаус в ответ молчит, понимая, что больше так не может. Свободной механической рукой он выключает налобный фонарь, оставшись в полнейшей темноте, чтобы не мешать Вернеру. И чтобы никто не видел, как по щеке предательски катится единственная скупая слеза, обжигающая больнее, чем огонь. Самый родной. Самый любимый. Самый прекрасный. Клаус клялся, что будет рядом. А значит останется. Останется и будет до конца держать холодную хрупкую ладонь в своей. Память его где-то в днях, когда они были на заставах. Сидели вместе, а рядовой точно так же дремал на его плече. А потом просыпался, и они шли домой. И сейчас он тоже поспит часик-другой, они вместе вернутся домой. Правда же, Вернер? Ответа не следует. Полковник вернётся назад. В место, домом которое больше не назовёт. Вновь жестокий, равнодушный, мертвецки холодный. Снова лишь оболочка от настоящего Клауса, душа которого умерла. Осталась там, в темноте тоннелей, убитая горем.★★★
Прибой откинет назад. Твой ламповый взгляд исподлобья Срывает покровы любому. Впадая секундами в кому, мы дышим с тобой.