Необратимые

«Такая безумная верность достойна такой же любви» История игрушек 4

      Я любил его, очень… настолько сильно, что не мог забыть. Я загружал себя работой по самую макушку, но, даже засыпая разбитый от усталости, в ту секунду, когда моя голова летела к подушке, я видел его лицо… в своих снах я кричал, звал его, искал, возвращался в прошлое. Иногда даже замирал, ощущая родное присутствие, но потом будильник разрывал тишину, и я возвращался в мучительную реальность.       Я не мог засыпать один… я должен был избавиться от его лица, от собственных криков, поисков и кошмаров. Вильсон работал ведущим новостей, и единственной моей просьбой к нему было то, чтобы он ни слова не говорил мне о нем. Ни звука из того, что могло вспыхнуть в его выпусках. И он бережно выполнял мою просьбу. Он был заботливым, внимательным, добрым, спокойным. В его объятиях я стал меньше кричать по ночам, хотя порой сам просыпался от собственного голоса и встречался взглядом с взволнованными глазами Вильсона. Он ни разу не упрекнул меня, не высказал недовольства. Наоборот, пытался поддержать, и не раз я замечал, как в тусклом свете ночной лампы сверкали его глаза. Нет, он не плакал, но словно переживал вместе со мной мою боль. Я знаю, он любил меня и пытался уберечь, защитить от моих собственных мучений.       Постепенно я вшился в полотно рутины и слился с потоком размеренной жизни. Где-то я даже убедил себя, что испытываю к Вильсону чувства. Мы гуляли в парке после работы, ужинали в ресторане, по выходным играли в боулинг. Иногда выбирались в кемпинг у озера. Я уже привык к этой тихой и спокойной жизни, смирился с ней и даже научился находить что-то хорошее. Мои проекты заинтересовали зарубежные НИИ, и я все больше стал посещать конференции за пределами страны. Вильсон старался быть рядом, а когда работа не позволяла ему ехать со мной, он звонил каждый вечер, видимо, все ещё боясь оставлять меня одного с моими мыслями. Возможно, я даже научился скучать по нему. Но, несмотря на всю эту тишину и покой, мне не хватало чего-то. Я чувствовал себя запертым в этой однообразности и простоте фальшивой реальности. Порой хотелось безумства, сорваться куда-то на скорости… но Вильсон прижимал меня к себе, замечая, как сжимаются в кулаки и белеют мои пальцы. Он окутывал меня своим теплом будто мягким пуховым одеялом, и я замирал, успокаиваясь в его объятиях.       Да, пожалуй, я все же смог забыть его.       Но однажды утром, когда я вышел из дома, в лучах восходящего солнца я увидел силуэт. До боли, до острых пронзающих душу игл знакомую спину и наспех собранные в небрежный хвостик, золотистые волосы. Внутри все сжалось, какой-то страх взбаламутил сердце, и я замер. А он развернулся ко мне так будто ничего не было и выпустил клубы белого дыма. И вместе с этими невинно парящими облачками я видел, как рушится весь тот притянутый за уши скучный мир. Вильсон со своим серым пиджаком и до блеска уложенной прической, боулинг по выходным, посиделки в тихих кафешках и редкие просмотры фильмов на диване в гостиной. Я услышал, как громозвучно обрушился на мои плечи водопад осколков моей работы, как все проекты слетели с катушек, стали пустыми и бессмысленными, как все-все, что я выстраивал долгое время, превратилось в прах. От одного лишь его сигаретного дыма. И так, словно мы виделись вчера, он обнял меня, приглашая поехать с ним. Вильсон стоял у окна. Он всегда провожал меня взглядом до моей машины. Я знал, что и сейчас он видел, как я пошёл с ним и сел в раздолбанную «Хонду». Но я не думал, совершенно не думал в этот момент о Вильсоне.       Все выходные я провёл с ним, в его объятиях и страсти. Я снова черпнул целебной воды и вдохнул свежего воздуха. Рядом с ним я был живым, ничего не боялся. И каждый раз, когда он уходил, я не знал увижу ли я его снова. Наверное, в этот раз я больше не хотел его видеть. Я сгорал в своих эмоциях после каждой нашей встречи, с трудом отрывался от него, в то время, как для него это все выглядело очень просто.       Когда я вернулся домой, Вильсон сидел у журнального столика в костюме и плаще, даже не сняв ботинок, что было совсем не в его привычках. Он сосредоточено курил и смотрел куда-то в соседнюю стену. Похоже, он просидел так несколько часов, с того самого момента, как вернулся с работы. Его жилистые пальцы уже не дрожали, а лишь иногда напряженно сжимались, роняя редкие комки серого пепла прямо на гладкую поверхность столика. Мне не было стыдно, я не чувствовал себя виноватым или сделавшим что-то не так. Все было так, как должно. На его щеке еле заметно сверкнула влажная дорожка. Я молча сел рядом и тоже закурил. Не знаю почему, но мне не было его жаль.       — Мурель, — тихо сказал он, туша окурок, — он ведь не любит тебя…       — Я знаю, -отозвался я, откидываясь на спинку дивана и выпуская в потолок серый дым.       Мне было спокойно, хорошо… точно наркоману, получившему долгожданную дозу и ушедшему в свой иллюзорный мир из серой реальности. Голос Вильсона звучал где-то так далеко, что для меня он не имел никакого значения. Я все еще наслаждался послевкусием нашей встречи и хранил на своей коже тепло его рук. Я все еще чувствовал его запах, скольжение золотистых волос по моему лицу и горячее дыхание у ключицы. Я все еще находился рядом с ним, несмотря на то, что мое тело уже раскинулось дома на диване. Вильсон мне больше ничего не сказал. Он осторожно взял мою руку и с сожалением сжал ее. Так, будто снова готов был принять меня разбитым, снова без тени осуждения кропотливо штопать мои раны и возводить рутинный мир. Тот мир, что он разрушал одним лишь движением пальца. Я выкурил сигарету почти мигом и, закрыв глаза, опрокинул голову назад. Я знал, я снова разрушен, снова буду кричать во сне, искать его, ждать и медленно пытаться исторгнуть из своей жизни. А он в какой-то момент вернётся и снова оставит лишь выжженное пепелище. Но это будет потом… потом, не сейчас…       Дни тянулись мучительно. Я снова становился тенью. Закрывался, замыкался, пытался уйти в себя. Пережигал, перемалывал его образ, его чертовы руки, его сводящий с ума шепот. А Вильсон… он, как и прежде, пытался согреть меня. Наверное, тогда я совсем не предавал значения его чувствам, совершенно не думал, как ему может быть больно, досадно и тяжело. Начиная наши сложные отношения, Вильсон с самого начала знал, что я безнадежно и преданно влюблен в другого. В бандита, в преступника, в того, для кого я был просто развлечением. Но Вильсон принимал меня таким — срывающимся в чужие объятия и сходящим после них с ума. Наверное, в глубине души я был благодарен ему. Но я не чувствовал этого.       Мы все чаще молчали. Каждый о своем. И я знал, как Вильсон хотел меня, а особенно в те моменты, когда я возвращался от него. Он точно желал согнать с меня чужой запах, вернуть и приблизить к себе. Он обнимал меня, а я наоборот… отстранялся, пытаясь как можно дольше помнить на себе его прикосновения, хранить эти ощущения и вспоминать нашу страсть. Ему я отдавался полностью, без остатка… сгорая дотла в его тёплых руках. Но с Вильсоном я не мог. Я пытался. Ложился с ним в одну кровать, но когда чувствовал чужое дыхание, чужое тепло, чужое биение сердца — я не мог. Я словно задыхался, тонул, и он в напряжении отступал. Иногда я видел, как желание горело в его глазах. Как с досадой, ненавистью и горечью он уходил в ванную. А меня трясло. Трясло только от одного запаха его кожи. Сколько мы так жили? Чуть больше трёх лет… и за это время я так и не смог исторгнуть его из своей жизни и хоть раз отдаться Вильсону.       И в то утро, я отчетливо помню, в то солнечное утро, когда я почти научился жить заново с нашей последней встречи, он ждал меня у подъезда.       Он. Ждал. Меня.       Лицо его было странным, словно решившим что-то. Словно он, как и я, хотел поставить точку. Вынести приговор, что я больше его не увижу. И снова он врывался в мою жизнь вместо того, чтобы просто исчезнуть. И снова я вспыхивал спичкой, готовый сгорать для него.       — Здравствуй, — улыбнулся он своей легкой улыбкой, и я почувствовал, как любимые пальцы ворошат мои волосы, как постепенно я тону в объятиях и как наполняюсь его запахом. Боже, как я любил его. Но он молчал. Держал меня и молчал. Никуда не спешил, не звал к машине, не торопился. Будто наслаждался моментом.       — Я больше не смогу без тебя… — прошептал я, чувствуя, как иголки подступают к горлу. Я так хотел избавиться от него, а сейчас так боялся потерять. Так хотел ухватиться. И казалось, если он уйдет в этот момент, я не смогу оторваться — побегу за ним, побегу покуда хватит сил.       Он не спешил. Все смотрел мне в лицо и едва улыбался, словно не мог решиться. Неужели было что-то, на что он не мог решиться?       — Тише, -мягкие губы обожгли мне висок, — тише, мой мотылек…       Он крепче прижал меня к себе, и я почувствовал, как к шее нежно скользнули его поцелуи. Пожалуйста, не отпускай меня — клокотало в груди. Только не сейчас, только не сегодня. Солнце пробивалось сквозь его волосы, и я закрыл глаза, подставляясь чарующим ласкам. Я не мог противостоять им, не хотел. Я ловил каждое прикосновение его губ и его языка, и готов был отдаться ему прямо здесь, у дверного косяка, на крыльце подъезда…       — Ты бы пошел со мной? — отразился горячим дыханием на коже его голос.       — Да… — простонал я, запуская пальцы в золотистые волосы.       — Ты не понял, — он отстранился и заглянул мне в лицо.       Он больше не звал меня для мимолетной встречи. Он звал меня уйти с ним. Навсегда. И мир в одночасье стал таять и плавиться за его спиной, с едва уловимым шелестом стекая разноцветной мешаниной куда-то в бездну. Ничего больше не имело значения. Ни Вильсон, ни моя работа, ни тихая размеренная жизнь. Я был готов не задумываясь оставить все, что у меня было, все, чем я так усердно загружал себя. Все проекты, планы, перспективы. Все, чем я дышал когда-то. Я бы ушел с ним в любую точку мира, в любую дыру, в которую он бы меня позвал. Такая сумасшедшая привязанность делала меня по-настоящему счастливым, только когда он был рядом. И сейчас я больше не хотел строить баррикад и запираться, я словно заново научился дышать. Вильсон молчал, слушая каждую нотку моего голоса. И лишь напряженно мечущиеся зрачки выдавали его волнение. А я хотел просить у него прощения за то, что так счастлив. Мне не было сложно оставлять его. Сейчас это казалось таким очевидным, таким естественным. Словно сегодняшнее утро внезапно решило расставить все на свои места. И я снова не думал о том, что у Вильсона внутри.  — Значит, он приходил сказать, что заберет тебя вечером? — тихо, своим невозмутимым голосом, спросил он. — Хорошо… Хлопнула дверь, и Вильсон ушел на работу. Так, будто это было привычное утро, и мои слова являлись очередным эмоциональным всплеском. Будто к вечеру все станет как и прежде, и мы снова обсудим последние новости своих дел и ляжем спать. Только в этот вечер он вернулся значительно раньше. Я видел, как погас огонь в его мрачных глазах. И в первый раз я его испугался. Он подошёл ко мне, как обычно молча, но его лицо уже не было лицом доброго Вильсона. Оно сменилось ледяной неподвижной маской. Лишь борозды мимических морщинок выдавали, что этот человек умел улыбаться. Его напряжённо сомкнутые губы и решительные зрачки глаз уже не дрожали, не двигались в лёгкой беспорядочности. И когда его взгляд пронзил меня насквозь, я понял, его сердце разбито… Он убил меня. Выдернул из рукава нож и всадил мне его в грудь по самую рукоятку. Даже при этом его взгляд не дрогнул. Лишь губы изогнулись в кривую линию. Я не помню, почувствовал ли я боль, но я почувствовал, как горячая кровь пропитывает насквозь мою рубашку и спускается ниже к животу. Вильсон толкнул меня к стене, прижимая за горло. Не знаю, каким было мое лицо в этот момент, но я хватал ртом воздух и смотрел на него.  — Неужели я был не достоин тебя? — проговорил Вильсон не своим голосом. — Неужели он был лучше? Грязный, необтесанный, грубый. Чем, чем же он так хорош? — эти слова выходили накопленной яростью из полос его узких губ. -Ты отдавался ему, а меня отвергал. Живя со мной, ты не разу не дался мне! Я хотел тебя, Мурель, хотел быть с тобой. Я ждал, что вот наконец-то, он оставит тебя, сдохнет в очередной разборке… или ты не сорвёшься к нему, как последняя шлюха. Сколько раз за ночь он имел тебя? Скажи мне? — Он сжал пальцами мой подбородок, не давая уронить голову. — Скажи! Но я молчал. Нож пробил мое легкое, и я терял сознание. А Вильсон, казалось, не собирался давать мне так просто умереть. За все эти годы в нем скопилось достаточно ненависти и злобы.  — Что ещё он делал с тобой такого, что ты не позволял мне? — Вильсон выдернул нож, и кровь брызнула ему в лицо. Он нанёс мне 27 ударов, и, лишь когда мое тело превратилось в кровавое месиво, отпустил меня. Опустошённый, разбитый, безумный. Я видел, как он отшатнулся и с лязгом выронил нож. Огляделся, точно осознавая, что натворил, и рухнул в кресло, упирая голову в окровавленные ладони. А я уже чувствовал лёгкость. Мне не было больно, страшно или грустно. И даже сейчас я снова оставил Вильсона. Я снова ушёл к нему…  Я почему-то сразу понял, где он находится. Точно я снял очки и оказался зрячим. Я осмотрелся. Отшатнулся от своего кровавого тела и почему-то подумал, что не хотел бы, чтоб он видел меня таким. Широко распахнутые глаза замерли, уставившись в одну точку. Искромсанная кровавыми полосами плоть с пробитыми и вывороченными органами. Интересно, я мучился? Но я уже не помнил. Как быстро душа забывает земные ощущения. В кресле шевельнулся Вильсон. Его кровавые пальцы набрали три цифры, и я мог слышать каждый гудок в его телефоне. Он звонил в полицию. «Я убил человека… Ланговая 46, квартира 13…» Я снова посмотрел на истерзанное и залитое кровью тело, уже не ассоциируя его с собой. Оно, как и прежде, оставалось неподвижным. Я присел рядом и осторожно положил руку на слипшиеся волосы. Они даже не примялись, мои пальцы скользнули мимо. Но я хотел заглянуть ему в лицо и вспомнить, каким он был, этот убитый человек? Вильсон, пошатываясь, встал с кресла и, воя точно собака, упал на колени, прямо в лужу крови. Его брюки тут же окрасились в яркий багровый цвет, но — похоже — сейчас его это не заботило. Я отошёл в угол, а он вцепился в изувеченное тело.  — Мурель… что я наделал, Мурель… — он принялся трясти убитого. А потом перетянул его плотнее к себе и, обхватив руками, принялся раскачиваться взад-вперед, то и дело скуля и сжимая трясущиеся руки. Но замершее белое лицо с удивленными стеклянными глазами и густой струйкой крови из посиневших губ оставалось неподвижным и мертвым. Я не знаю почему, но я улыбнулся. Я больше не держал на него зла, равно как и на кого-либо ещё. За окном сверкнули сине-красные огни полицейских машин. И я понял, что мне здесь делать нечего. Я почувствовал свободу, лишился своих оков и запретов. И почему я раньше не мог быть с ним? Ведь это так просто! Зачем я думал, сдерживал себя, отодвигал, одёргивал, боялся… сколько ненужных чувств колеблется в земном теле. И сейчас я ушёл к нему. Сквозь улицы, сквозь дворы, сквозь людей на площади, сквозь стройку, мост… вдоль шоссе. Как легко! Почему же я не сделал этого раньше?  — Мой милый, — я улыбнулся, как только увидел его выходящим из душа в белом халате, — прости, что не дождался, что сам пришел. — Но он даже не посмотрел в мою сторону. Включил рогатый телевизор и принялся сушить полотенцем волосы. — Я не мог ждать, — продолжил я, садясь около него на кровати. — Вильсон, он… кажется так его звали? — я почему-то почувствовал, как память утрачивает какие-то простые воспоминания. — Он… что-то сделал. — Я склонился к его плечу, желая прижаться к шее и зарыться в его влажных волосах. Но он не видел меня. Он лишь откинул полотенце в сторону и уставился в экран. — Любимый… — я посмотрел на него и протянул руку, но пальцы словно растворились в его щеке. Точно так же, как я не смог дотронуться до своего мертвого тела. — Ты слышишь меня? — я все ещё силился ощутить кончиками пальцев его лицо, но не мог. — Скажи мне, любимый? Ведь слышишь? Но он молчал и смотрел куда-то мимо, сквозь меня.  — Ну почему ты молчишь? — я сжал пальцы в кулак, и они утонули в его груди. Я не мог даже почувствовать ладонями его тело, будто я трогал воздух. Вскочив, я вытянул руки вперед и уставился на них. Вот они, я отчетливо видел себя. Я попытался толкнуть телевизор, но руки снова прошли мимо. Даже сбросить на пол легкий бумажный чек я был не в силах.  — Боже мой, ты не видишь меня… — ударило громом, — ты не видишь меня, любимый мой. Но я здесь, я здесь… Я не мог даже зарыдать в отчаянии. Я бился, тянул к его лицу свои руки, но они проскальзывали мимо, даже не шевельнув его волосы. Я бесшумно метался вдоль стен и не мог прижаться к его телу. Я кричал, но он не слышал меня. Я пытаясь как-то содрогнуть эту комнату, вцепиться в него… но он не слышал, не видел не чувствовал… меня не было. Я больше не существовал. Но как же? Как же? Ведь я сейчас перед ним! Я говорю с ним, я слышу его, чувствую… улавливаю каждый удар его сердца. Он прошёл сквозь меня, снимая халат, и я повернулся, глядя на его спину. Прильнуть бы к ней, но руки снова полоснули воздух. Сказать бы ему, как сильно я его любил, как ждал всегда, как я скучал… но он натягивал джинсы, опираясь на тумбу, и смотрел в этот ящик, где сухо и холодно, будто робот, человек чеканил слова.  — Ой, смотри там же Вильсон. — Я тоже уставился в экран, — Фотография не самая удачная, согласен. Но почему ты так смотришь? — Меня взволновал его взгляд, и я услышал в своих висках, как забилось его сердце. — Я вспомнил…! Он убил меня сегодня днем, но я простил его. Это не страшно, ведь я теперь с тобой? Да? Ведь так? «Известный ведущий телеканала с особой жесткостью и хладнокровием… 27 ножевых ударов… доктор Мурель Куинот…» Я видел, как он смотрел на скрытое пикселями кровавое месиво некогда моего тела, как задрожали его руки и как он отшатнулся к стене. Держась за неё, он уперся лбом в холодный бетон, точно не веря своим глазам. Он был так привязан к этому телу… он так любил его… с особой жестокостью… 27 ножевых… Куинот.  — Мой милый, — я кинулся к нему, — я здесь. Я здесь… — его лицо исказилось, а рука выдернула из ящика пистолет и упруго спустила курок. Осколки вперемешку с искрами посыпались на пол. Диктор больше ничего не мог сказать. Дымясь, телевизор разлетелся на куски.